Пожалуй, злом являлось убийство солдата,
молившего о пощаде, но можно ли было считать добром наложенную на него
кару? И если нет, то каким добрым деянием предстояло ему искупить
свершенное?.. Только Учитель знал об этом - или мог узнать; но пока он
молчал.
Его угрюмая задумчивость росла изо дня в день - по мере того, как
старец, проводивший ночное время в своем саду, возвращался утром и, в
ответ на вопросительные взоры Конана, отрицательно покачивал головой.
Митра не спешил выносить приговор - или Учитель не мог расслышать его
слово? Вряд ли, думал Конан. По его мнению, у бога была достаточно крепкая
глотка, чтобы глас его дошел туда, куда нужно.
Чтобы убить время и избавиться от тягостных мыслей, киммериец
попробовал занять себя домашним хозяйством. Однако тут царила Рина, новая
Ученица, и успевала она абсолютно все - и готовить похлебку, и печь
лепешки, и заниматься с наставником. Через день-другой Конан обратил
внимание, что пламя в очаге все еще разжигает сам Учитель - вероятно, Рина
пока не овладела подобным искусством. Это удивило киммерийца, ибо он
чувствовал, что девушка уже умеет накапливать Силу и использовать ее. Тело
Рины было крепким, литым, движения - легкими и грациозными; она отличалась
редкой неутомимостью и могла от восхода до заката трудиться на учебной
арене, то надолго замирая в самых невообразимых позах, то танцующим
стремительным шагом проскальзывая по дорожке из бревен или над ямой с
пылающими углями. Этот последний фокус Конан уже не сумел бы повторить;
Сила оставила его, и теперь плоть киммерийца была столь же беззащитна
перед огнем, как и прежде.
Иногда они с Риной вели долгие беседы - ближе к вечеру, когда Учитель
спускался в сад и сумерки начинали окутывать склон вулкана. Конан,
погруженный в свои думы, не пытался выяснить, откуда девушка пришла в
обитель старца и что она делала раньше; Рина же лишь однажды
проговорилась, что жила у моря, в каком-то рыбачьем селении на берегах
Вилайета. Она больше предпочитала спрашивать и слушать, чем говорить о
себе, и постепенно Конан поведал ей свою историю. Вернее, одну из многих
историй, которые он мог бы рассказать - ту, что второй раз привела его к
Учителю.
Это были странные беседы. Они сидели на каменной скамье под дубом,
касаясь друг друга плечами, и Конан, вдыхая чистый аромат девичьего тела,
ронял слово или фразу; Рина отвечала, покачивая головкой в ореоле пушистых
волос, потом спрашивала, наклонившись вперед и заглядывая киммерийцу в
глаза. Ее интересовало все: где и когда он встречался с другими Учениками,
как пересек пустыню, добираясь к наставнику, чему учился, что приобрел и
как использовал приобретенное. О последнем Конан говорил мало и неохотно;
лицо умирающего солдата, чернобородое, с оскаленными в смертной муке
зубами, нередко преследовало его во сне мрачным напоминанием о свершенном.
Впрочем, Рина сама старалась избегать неприятных киммерийцу тем - не
то в силу врожденного такта, не то чувствуя его настроение. Более же всего
она любопытствовала насчет Маленького Брата. Не суровый Фарал, победитель
стигийского колдуна, и не доблестный Рагар, усмиривший огненных демонов
Кардала, пленяли ее воображение, а этот веселый невысокий бритунец, с
которым Конан встретился на степной дороге много лет назад. Он не умел
испускать молнии, не мог закутаться в непроницаемый плащ, сотканный из
нитей Силы, не метал огненные копья, прожигающие камень и песок - и
потому, быть может, казался Рине более близким, чем грозные бойцы вроде
Серого Странника или Утеса. Снова и снова она выпытывала у Конана все
подробности тех давних событий, тихонько посмеиваясь, когда он скупыми
фразами повествовал о схватках с офирскими разбойниками, о славной битве
на перевале, о звонких колокольчиках и хитроумных проволоках, о потоках
пылающей браги, что пролились с небес на жуткого стража Адр-Кауна.
Случалось, рассказывая об этом, Конан словно бы воочию ощущал целительное
присутствие малыша-бритунца, прислушивался к его быстрому веселому
говорку, и начинал улыбаться сам. Кром, - думал он в такие мгновенья, -
этот парень в самом деле умел влезать в душу! Даже переселяться от одной
души к другой, как сейчас от Конана к Рине...
Но вероятней всего интерес девушки к Маленькому Брату вызывали не
только забавные истории; их таланты, как мнилось Конану, были во многом
схожи. Временами, сидя на каменной скамье под дубом, он ощущал такое же
благожелательное и доверчивое внимание, то же ровное тепло, что исходило
от бритунца - пожалуй, даже более сильное и заметное. Запах Рины окутывал
его ароматным облачком; негромкий голос успокаивал, убаюкивал, прогонял
тяжкие мысли, сулил надежду, вселял уверенность. Да, эта девушка владела
даром врачевания не только тел, но и душ человеческих! И, возможно, дар
сей был куда ценней, чем мастерство великих и грозных бойцов, исторгавших
астральную Силу потоком смертоносных молний...
И все же беседы их заканчивались на печальной ноте. Когда край
солнечного диска касался песков пустыни, Конана охватывало тревожное
беспокойство; рука его непроизвольно тянулась к поясу, к фляге с арсайей,
взгляд становился угрюмым, губы сжимались, и разговор мало-помалу замирал.
В такие моменты киммериец испытывал острое желание остаться в одиночестве;
присутствие Рины стесняло огромного варвара, словно она собиралась
подглядеть за неким постыдным и недостойным действом, к которому его
вынуждали обстоятельства. Стараясь не обидеть девушку, он желал ей доброго
сна, затем поднимался и шел на верхнюю площадку либо в свою пещерную
келью, чтобы в урочный час вдохнуть вендийское зелье. Шли дни, текло
время, порошка в бронзовом сосудике становилось все меньше и меньше, а
наставник по-прежнему не говорил ни слова.
Но однажды утром он возвратился из сада с просветленным челом и велел
Рине собрать праздничную трапезу - лучший, самый чистый мед, самые крупные
и сладкие гроздья винограда, ягоды и плоды, свежие лепешки и напиток из
сока березы. Они сели втроем за стол, и Учитель прикоснулся к пище - хотя
раньше, как было известно Конану, старец не ел в светлое время дня.
Вероятно, в минувшую ночь случилось нечто такое, что он желал отметить -
пусть не вином, но хотя бы возлияниями меда и березового сока.
Отпив из глиняной чаши, наставник отщипнул пару золотистых
виноградин, повернулся к Конану и произнес:
- Омм-аэль!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168
молившего о пощаде, но можно ли было считать добром наложенную на него
кару? И если нет, то каким добрым деянием предстояло ему искупить
свершенное?.. Только Учитель знал об этом - или мог узнать; но пока он
молчал.
Его угрюмая задумчивость росла изо дня в день - по мере того, как
старец, проводивший ночное время в своем саду, возвращался утром и, в
ответ на вопросительные взоры Конана, отрицательно покачивал головой.
Митра не спешил выносить приговор - или Учитель не мог расслышать его
слово? Вряд ли, думал Конан. По его мнению, у бога была достаточно крепкая
глотка, чтобы глас его дошел туда, куда нужно.
Чтобы убить время и избавиться от тягостных мыслей, киммериец
попробовал занять себя домашним хозяйством. Однако тут царила Рина, новая
Ученица, и успевала она абсолютно все - и готовить похлебку, и печь
лепешки, и заниматься с наставником. Через день-другой Конан обратил
внимание, что пламя в очаге все еще разжигает сам Учитель - вероятно, Рина
пока не овладела подобным искусством. Это удивило киммерийца, ибо он
чувствовал, что девушка уже умеет накапливать Силу и использовать ее. Тело
Рины было крепким, литым, движения - легкими и грациозными; она отличалась
редкой неутомимостью и могла от восхода до заката трудиться на учебной
арене, то надолго замирая в самых невообразимых позах, то танцующим
стремительным шагом проскальзывая по дорожке из бревен или над ямой с
пылающими углями. Этот последний фокус Конан уже не сумел бы повторить;
Сила оставила его, и теперь плоть киммерийца была столь же беззащитна
перед огнем, как и прежде.
Иногда они с Риной вели долгие беседы - ближе к вечеру, когда Учитель
спускался в сад и сумерки начинали окутывать склон вулкана. Конан,
погруженный в свои думы, не пытался выяснить, откуда девушка пришла в
обитель старца и что она делала раньше; Рина же лишь однажды
проговорилась, что жила у моря, в каком-то рыбачьем селении на берегах
Вилайета. Она больше предпочитала спрашивать и слушать, чем говорить о
себе, и постепенно Конан поведал ей свою историю. Вернее, одну из многих
историй, которые он мог бы рассказать - ту, что второй раз привела его к
Учителю.
Это были странные беседы. Они сидели на каменной скамье под дубом,
касаясь друг друга плечами, и Конан, вдыхая чистый аромат девичьего тела,
ронял слово или фразу; Рина отвечала, покачивая головкой в ореоле пушистых
волос, потом спрашивала, наклонившись вперед и заглядывая киммерийцу в
глаза. Ее интересовало все: где и когда он встречался с другими Учениками,
как пересек пустыню, добираясь к наставнику, чему учился, что приобрел и
как использовал приобретенное. О последнем Конан говорил мало и неохотно;
лицо умирающего солдата, чернобородое, с оскаленными в смертной муке
зубами, нередко преследовало его во сне мрачным напоминанием о свершенном.
Впрочем, Рина сама старалась избегать неприятных киммерийцу тем - не
то в силу врожденного такта, не то чувствуя его настроение. Более же всего
она любопытствовала насчет Маленького Брата. Не суровый Фарал, победитель
стигийского колдуна, и не доблестный Рагар, усмиривший огненных демонов
Кардала, пленяли ее воображение, а этот веселый невысокий бритунец, с
которым Конан встретился на степной дороге много лет назад. Он не умел
испускать молнии, не мог закутаться в непроницаемый плащ, сотканный из
нитей Силы, не метал огненные копья, прожигающие камень и песок - и
потому, быть может, казался Рине более близким, чем грозные бойцы вроде
Серого Странника или Утеса. Снова и снова она выпытывала у Конана все
подробности тех давних событий, тихонько посмеиваясь, когда он скупыми
фразами повествовал о схватках с офирскими разбойниками, о славной битве
на перевале, о звонких колокольчиках и хитроумных проволоках, о потоках
пылающей браги, что пролились с небес на жуткого стража Адр-Кауна.
Случалось, рассказывая об этом, Конан словно бы воочию ощущал целительное
присутствие малыша-бритунца, прислушивался к его быстрому веселому
говорку, и начинал улыбаться сам. Кром, - думал он в такие мгновенья, -
этот парень в самом деле умел влезать в душу! Даже переселяться от одной
души к другой, как сейчас от Конана к Рине...
Но вероятней всего интерес девушки к Маленькому Брату вызывали не
только забавные истории; их таланты, как мнилось Конану, были во многом
схожи. Временами, сидя на каменной скамье под дубом, он ощущал такое же
благожелательное и доверчивое внимание, то же ровное тепло, что исходило
от бритунца - пожалуй, даже более сильное и заметное. Запах Рины окутывал
его ароматным облачком; негромкий голос успокаивал, убаюкивал, прогонял
тяжкие мысли, сулил надежду, вселял уверенность. Да, эта девушка владела
даром врачевания не только тел, но и душ человеческих! И, возможно, дар
сей был куда ценней, чем мастерство великих и грозных бойцов, исторгавших
астральную Силу потоком смертоносных молний...
И все же беседы их заканчивались на печальной ноте. Когда край
солнечного диска касался песков пустыни, Конана охватывало тревожное
беспокойство; рука его непроизвольно тянулась к поясу, к фляге с арсайей,
взгляд становился угрюмым, губы сжимались, и разговор мало-помалу замирал.
В такие моменты киммериец испытывал острое желание остаться в одиночестве;
присутствие Рины стесняло огромного варвара, словно она собиралась
подглядеть за неким постыдным и недостойным действом, к которому его
вынуждали обстоятельства. Стараясь не обидеть девушку, он желал ей доброго
сна, затем поднимался и шел на верхнюю площадку либо в свою пещерную
келью, чтобы в урочный час вдохнуть вендийское зелье. Шли дни, текло
время, порошка в бронзовом сосудике становилось все меньше и меньше, а
наставник по-прежнему не говорил ни слова.
Но однажды утром он возвратился из сада с просветленным челом и велел
Рине собрать праздничную трапезу - лучший, самый чистый мед, самые крупные
и сладкие гроздья винограда, ягоды и плоды, свежие лепешки и напиток из
сока березы. Они сели втроем за стол, и Учитель прикоснулся к пище - хотя
раньше, как было известно Конану, старец не ел в светлое время дня.
Вероятно, в минувшую ночь случилось нечто такое, что он желал отметить -
пусть не вином, но хотя бы возлияниями меда и березового сока.
Отпив из глиняной чаши, наставник отщипнул пару золотистых
виноградин, повернулся к Конану и произнес:
- Омм-аэль!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168