Теперь, хотя Ведьму страшно трудно расшевелить, пилюля все равно должна была подействовать: пятнадцать минут явно прошло. Я печально посмотрел на Ведьму и, как всегда не находя естественного тона, высокопарно сказал:
– Я люблю тебя, Барбара.
– Я тебя тоже, милый, – отозвалась Ведьма; она считала, что на признание в любви надо отвечать именно так.
– Любишь? Честно?
– Конечно, глупыш.
– И хочешь стать моей женой?
– Конечно. Я все время об этом думаю, милый, – сказала Ведьма. До чего же все-таки противно она разговаривала: в Коммерческом колледже ее отучили растягивать гласные, но гнусавила она по-прежнему.
– Родная моя, – пробормотал я и начал обеими руками поглаживать с двух сторон ее волосы – чтобы можно было гладить и плечи. Она состроила личико со сморщенным носиком, и тогда я крепко обхватил ее и принялся целовать, но губы у нее были плотно сжаты. Потом она резко отвернулась, и я ткнулся ей в щеку, как щенок. Не очень-то многообещающим получилось у нас начало.
– Ты больше никого не полюбишь? – с мрачной печалью в голосе спросил я.
– Конечно, нет, глупыш, – ответила она, и, нагнувшись вперед, прихватила зубами мое ухо. Я обнял ее одной рукой, а другой, как бы незаметно для себя самого, стал теребить верхнюю квадратную пуговицу на ее чистенькой голубой блузке. Ведьма высвободилась.
– Давай поговорим про наш коттеджик, милый, – сказала она.
Я зажмурился так, что у меня перед глазами поплыли огненные блестки, и сосчитал до семи. Пилюля на нее пока не подействовала – а возможно, ей надо было скормить три или даже четыре пилюли.
– А что про коттеджик? – изо всех сил сдерживаясь, ровным голосом спросил я.
– Про садик. Расскажи мне про наш садик.
– У нас будет замечательный садик, – привычно вызывая в воображении амброзийский ландшафт, сказал я. – Вдоль ограды мы посадим розовые кусты, на газоне поставим качели для Билли и Барбары, а по краю газона у нас расцветут нарциссы. Ну и обедать – летом, конечно, – мы будем возле прудика с белыми лилиями.
– А это не опасно – прудик? – встревоженно спросила Ведьма. – Вдруг детишки заиграются на берегу и упадут в воду?
– Так мы поставим вокруг низенькую ограду, – успокоил я ее. – Или нет, не надо нам прудика. У нас будет родничок. Древний, с каменной кладкой родничок, из которого мы будем брать воду. Родничок Радости – вот как мы его назовем. А знаешь, о какой радости я мечтаю?
Ведьма отрицательно покачала головой. Она сидела, подтянув к подбородку колени и обхватив руками лодыжки, как ребенок, слушающий перед сном волшебную сказку.
– Нет, лучше ты сперва скажи, о чем ты мечтаешь, – поправился я.
– Я…я хотела бы, чтоб мы всегда были счастливы и чтобы всегда любили друг друга. А ты?
– Да нет, мне лучше не говорить.
– Почему, милый?
– Ты можешь рассердиться.
– На что я могу рассердиться, глупыш?
– Ну… мало ли… Тебе может показаться, что у меня… что я… слишком тороплюсь. – Умолкнув, я покосился на нее, но не понял, как она отнеслась к моим словам. Впрочем, никак она к ним не отнеслась, а когда я посмотрел на нее еще раз, мне стало ясно, что она потеряла интерес к Роднику Радости. Я прикусил губу и тяжело задышал, а когда этот прием не подействовал, начал заикаться:
– Н-н-ну послушай, Барбара! В-в-выходит, люди и ч-ч-чувствовать н-н-ничего не могут?
– Могут, если они по-настоящему друг друга любят, – сказала Ведьма и пристально – слишком, на мой взгляд, пристально – посмотрела мне в глаза.
– Как мы? – тотчас же спросил я.
– Ну… да, – не очень уверенно ответила она.
– Так что ж я, по твоему, – совсем бесчувственный?
– Не бесчувственный, а надо сначала жениться, – быстро и уверенно, будто она заранее приготовилась к этому разговору, сказала Ведьма.
– Родная моя, – еле слышно, на грустном выдохе прошептал я и, цепко ухватив ее за шею, принялся целовать. В этот раз я решился прикоснуться к ее ноге. Она напряглась, но не пошевелилась. Я осторожно просунул руку вверх, и мне послышался распаленный голос Штампа: «Он положил руку на ее шелковистое в капроновом чулке колено». Чулки у Ведьмы были бумажные, розового цвета. Когда моя рука доползла до колена, Ведьма опять высвободилась.
– Что с тобой? – спросила она.
– Да вроде ничего, – все еще держа руку на ее колене, сказал я.
– А ты посмотри, где твоя рука.
Я убрал руку и тяжело вздохнул.
– Родная, что ж мне – и дотронуться до тебя нельзя?
Ведьма пожала плечами.
– По-моему, это… как-то неприлично, – сказала она. Я нагнулся, чтобы поцеловать ее, но она отстранилась и расстегнула сумочку, которую вечно таскала с собой, перекинув ремешок через плечо.
– Хочешь тонизирующую таблетку? – спросил я.
– Да нет, спасибо, – ответила она, – У меня вот есть апельсинчик.
Я опять на мгновение зажмурился, и у меня перед глазами снова поплыли огненные блестки. Чтоб хоть как-нибудь избавиться от бессильной ярости, я вскочил на ноги и, передразнивая Ведьму, завопил гнусавым фальцетом: «У меня вот есть апельси-и-и-нчик! У меня вот есть апельси-и-и-и-инчик!», а потом, повинуясь мгновенному порыву, пнул ее треклятую сумочку. Ведьма уже сняла ее с плеча и держала в руках – сумочка отлетела в сторону, вывалив на могильную плиту все свое содержимое: апельсины, справочники по стенографии и разное прочее барахло.
– Билли! – испуганно вскрикнула Ведьма.
– Апельсинщица позорная! – злобно выпалил я.
Она сидела на моем плаще, глядя прямо перед собой, и наверняка размышляла, стоит ли ей похныкать. Я состроил харю кающегося грешника, нагнулся и, погладив ее по голове, виновато сказал:
– Прости, Барбара. – Потом поплелся к надгробию и, собирая вывалившиеся из сумочки причиндалы, внимательно заглянул в нее, чтобы узнать, нет ли там записочки от какого-нибудь парня – тогда мы были б с Ведьмой квиты. В сумочке ничего, кроме нескольких мелких монет да губной помады, не оказалось, но зато рядом блестела в траве какая-то маленькая штуковинка. Это был серебряный крестик. Ведьма носила его, пока не проговорилась несколько месяцев назад, что его подарил ей двоюродный братец Алек. По договору о нашей взаимной ревности, я заставил Ведьму пообещать, что она вернет крестик братцу, и недавно она сказала мне, что так и сделала.
Я сурово глянул на Ведьму, но она промокала платком глаза, и мой взгляд пропал впустую. Тогда я поспешно сунул крестик в карман, взял сумочку и подошел к сидящей на плаще Ведьме.
– Прости, Барбара, – повторил я. Она подалась вперед, ухватила меня за руку и встала; ее глубокое, учащенное дыхание должно было продемонстрировать мне, как трудно ей справиться со слезами.
– Пойдем? – сказала она.
– Пойдем, – эхом откликнулся я.
Мы зашагали по асфальтовой дорожке, обогнули церковь и вышли за кладбищенские ворота на проезд Святого Ботольфа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Я люблю тебя, Барбара.
– Я тебя тоже, милый, – отозвалась Ведьма; она считала, что на признание в любви надо отвечать именно так.
– Любишь? Честно?
– Конечно, глупыш.
– И хочешь стать моей женой?
– Конечно. Я все время об этом думаю, милый, – сказала Ведьма. До чего же все-таки противно она разговаривала: в Коммерческом колледже ее отучили растягивать гласные, но гнусавила она по-прежнему.
– Родная моя, – пробормотал я и начал обеими руками поглаживать с двух сторон ее волосы – чтобы можно было гладить и плечи. Она состроила личико со сморщенным носиком, и тогда я крепко обхватил ее и принялся целовать, но губы у нее были плотно сжаты. Потом она резко отвернулась, и я ткнулся ей в щеку, как щенок. Не очень-то многообещающим получилось у нас начало.
– Ты больше никого не полюбишь? – с мрачной печалью в голосе спросил я.
– Конечно, нет, глупыш, – ответила она, и, нагнувшись вперед, прихватила зубами мое ухо. Я обнял ее одной рукой, а другой, как бы незаметно для себя самого, стал теребить верхнюю квадратную пуговицу на ее чистенькой голубой блузке. Ведьма высвободилась.
– Давай поговорим про наш коттеджик, милый, – сказала она.
Я зажмурился так, что у меня перед глазами поплыли огненные блестки, и сосчитал до семи. Пилюля на нее пока не подействовала – а возможно, ей надо было скормить три или даже четыре пилюли.
– А что про коттеджик? – изо всех сил сдерживаясь, ровным голосом спросил я.
– Про садик. Расскажи мне про наш садик.
– У нас будет замечательный садик, – привычно вызывая в воображении амброзийский ландшафт, сказал я. – Вдоль ограды мы посадим розовые кусты, на газоне поставим качели для Билли и Барбары, а по краю газона у нас расцветут нарциссы. Ну и обедать – летом, конечно, – мы будем возле прудика с белыми лилиями.
– А это не опасно – прудик? – встревоженно спросила Ведьма. – Вдруг детишки заиграются на берегу и упадут в воду?
– Так мы поставим вокруг низенькую ограду, – успокоил я ее. – Или нет, не надо нам прудика. У нас будет родничок. Древний, с каменной кладкой родничок, из которого мы будем брать воду. Родничок Радости – вот как мы его назовем. А знаешь, о какой радости я мечтаю?
Ведьма отрицательно покачала головой. Она сидела, подтянув к подбородку колени и обхватив руками лодыжки, как ребенок, слушающий перед сном волшебную сказку.
– Нет, лучше ты сперва скажи, о чем ты мечтаешь, – поправился я.
– Я…я хотела бы, чтоб мы всегда были счастливы и чтобы всегда любили друг друга. А ты?
– Да нет, мне лучше не говорить.
– Почему, милый?
– Ты можешь рассердиться.
– На что я могу рассердиться, глупыш?
– Ну… мало ли… Тебе может показаться, что у меня… что я… слишком тороплюсь. – Умолкнув, я покосился на нее, но не понял, как она отнеслась к моим словам. Впрочем, никак она к ним не отнеслась, а когда я посмотрел на нее еще раз, мне стало ясно, что она потеряла интерес к Роднику Радости. Я прикусил губу и тяжело задышал, а когда этот прием не подействовал, начал заикаться:
– Н-н-ну послушай, Барбара! В-в-выходит, люди и ч-ч-чувствовать н-н-ничего не могут?
– Могут, если они по-настоящему друг друга любят, – сказала Ведьма и пристально – слишком, на мой взгляд, пристально – посмотрела мне в глаза.
– Как мы? – тотчас же спросил я.
– Ну… да, – не очень уверенно ответила она.
– Так что ж я, по твоему, – совсем бесчувственный?
– Не бесчувственный, а надо сначала жениться, – быстро и уверенно, будто она заранее приготовилась к этому разговору, сказала Ведьма.
– Родная моя, – еле слышно, на грустном выдохе прошептал я и, цепко ухватив ее за шею, принялся целовать. В этот раз я решился прикоснуться к ее ноге. Она напряглась, но не пошевелилась. Я осторожно просунул руку вверх, и мне послышался распаленный голос Штампа: «Он положил руку на ее шелковистое в капроновом чулке колено». Чулки у Ведьмы были бумажные, розового цвета. Когда моя рука доползла до колена, Ведьма опять высвободилась.
– Что с тобой? – спросила она.
– Да вроде ничего, – все еще держа руку на ее колене, сказал я.
– А ты посмотри, где твоя рука.
Я убрал руку и тяжело вздохнул.
– Родная, что ж мне – и дотронуться до тебя нельзя?
Ведьма пожала плечами.
– По-моему, это… как-то неприлично, – сказала она. Я нагнулся, чтобы поцеловать ее, но она отстранилась и расстегнула сумочку, которую вечно таскала с собой, перекинув ремешок через плечо.
– Хочешь тонизирующую таблетку? – спросил я.
– Да нет, спасибо, – ответила она, – У меня вот есть апельсинчик.
Я опять на мгновение зажмурился, и у меня перед глазами снова поплыли огненные блестки. Чтоб хоть как-нибудь избавиться от бессильной ярости, я вскочил на ноги и, передразнивая Ведьму, завопил гнусавым фальцетом: «У меня вот есть апельси-и-и-нчик! У меня вот есть апельси-и-и-и-инчик!», а потом, повинуясь мгновенному порыву, пнул ее треклятую сумочку. Ведьма уже сняла ее с плеча и держала в руках – сумочка отлетела в сторону, вывалив на могильную плиту все свое содержимое: апельсины, справочники по стенографии и разное прочее барахло.
– Билли! – испуганно вскрикнула Ведьма.
– Апельсинщица позорная! – злобно выпалил я.
Она сидела на моем плаще, глядя прямо перед собой, и наверняка размышляла, стоит ли ей похныкать. Я состроил харю кающегося грешника, нагнулся и, погладив ее по голове, виновато сказал:
– Прости, Барбара. – Потом поплелся к надгробию и, собирая вывалившиеся из сумочки причиндалы, внимательно заглянул в нее, чтобы узнать, нет ли там записочки от какого-нибудь парня – тогда мы были б с Ведьмой квиты. В сумочке ничего, кроме нескольких мелких монет да губной помады, не оказалось, но зато рядом блестела в траве какая-то маленькая штуковинка. Это был серебряный крестик. Ведьма носила его, пока не проговорилась несколько месяцев назад, что его подарил ей двоюродный братец Алек. По договору о нашей взаимной ревности, я заставил Ведьму пообещать, что она вернет крестик братцу, и недавно она сказала мне, что так и сделала.
Я сурово глянул на Ведьму, но она промокала платком глаза, и мой взгляд пропал впустую. Тогда я поспешно сунул крестик в карман, взял сумочку и подошел к сидящей на плаще Ведьме.
– Прости, Барбара, – повторил я. Она подалась вперед, ухватила меня за руку и встала; ее глубокое, учащенное дыхание должно было продемонстрировать мне, как трудно ей справиться со слезами.
– Пойдем? – сказала она.
– Пойдем, – эхом откликнулся я.
Мы зашагали по асфальтовой дорожке, обогнули церковь и вышли за кладбищенские ворота на проезд Святого Ботольфа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52