«Господи, ниспошли мне хоть какие-нибудь чувства, но избавь от сцен!»
– Твоя бабушка скончалась в двенадцать часов четырнадцать минут, – как бы делая официальное заявление, сказала матушка. Я хотел сказать «Мне очень жаль», но промолчал, сообразив, что эта реплика – да, любая другая – прозвучала бы по-идиотски. Со словами «Ох, меня что-то ноги не держат» матушка опустилась на диванчик. Я сел рядом и, понурив голову, принялся считать пятна на своих замшевых башмаках. Никаких чувств я по-прежнему обнаружить в себе не мог – решительно никаких.
– Она отошла в мире, – проговорила матушка, сразу же начиная новую серию возвышенных воспоминаний, и я ошарашенно восхитился ее умению выбираться из житейских драм на костылях пошлых словесных штампов. Впрочем, нет, я не только восхитился, но и обрадовался, с удовлетворением думая: «Вот, и они все не лучше меня, они тоже ничего не чувствуют, а только языком болтают». Но в глубине души я знал, что не прав.
– Хочешь с ней проститься? – спросила матушка.
– Нет, – ощущая страх и стыд, пробормотал я.
– Что ж, мы должны стойко перенести это несчастье, – вздохнув и натягивая перчатки, сказала матушка. Она посмотрела на противоположную стенку, и я опять небольшой паузы матушка закончила: – И перед кончиной она прошептала: «Джек, Джек, о чем ты думаешь?»
И она умерла со слюнявой улыбкой на губах, и никому до нее не было дела. Никто не способен думать о других. А эти тетки, которым якобы все известно про жизнь и смерть, – они, как и я, тоже ничегошеньки не понимают.
– Я бы выпила чашку чая, – сказала матушка, – у меня с полпятого маковой росинки во рту не было.
– Да-да, тут есть буфет, – откликнулся я, суетливо помогая ей подняться с диванчика. Но она встала сама, и мы пошли к двери.
– Надо позвонить мистеру Крабраку, – сказала матушка. Я давно уже, с тех пор как бабушка заболела, боялся этого, и твердо решил не допустить, чтобы ее хоронили Крабрак и Граббери.
– А зачем нам Крабрак? Лучше обратиться в Кооперативное похоронное бюро.
– Почему? Разве у них дешевле? – спросила матушка. Она сразу же устыдилась своего вопроса и закончила его почти шепотом – так у собаки прерывается голос, когда ее резко дергают за поводок.
– Не в этом дело, просто Кооперативное бюро в тыщу раз лучше, – ответил я.
Мы вышли в холл. Буфет был еще открыт. На окантованном алюминиевой полоской прилавке виднелись бледно-сизые круги от стаканов с молоком. Буфетчица налила мне жидкого чаю в чашку с синими буквами СГБ – Страхтонская городская больница. Я отнес чай матушке и сходил в приемный покой за своим чемоданом. Поставив его прямо перед матушкой, я сел рядом с ней на лавку. Многоумные тетки уже ушли. В дальнем углу холла потерянно сидел какой-то бродяга с перевязанной ногой, прикрыв ее полой грязного плаща.
– Нет, не могу, – сказала матушка и, поставив чашку на пол, принялась теребить свое обручальное кольцо.
– Когда ты уезжаешь? – спросила она.
– На ближайшем поезде, – ответил я. И мягко добавил: – Мне обязательно нужно сегодня уехать, чтобы в понедельник утром встретиться с Бобби Бумом.
– У тебя ведь, наверно, нету денег, – сказала матушка и открыла сумочку.
– Несколько фунтов есть, – в первый раз покраснев, отозвался я. – Мне удалось сэкономить. – Чувствуя замешательство, я сказал, чтоб поскорее все это завершить: – Поезжай-ка ты домой. Таксист обещал подождать.
– Мне сначала надо подписать кой-какие документы, – сказала матушка. Она посмотрела вниз на чашку с чаем. – Мы не привыкли много говорить – («ну, это-то, положим, прямая ложь», – подумалось мне), – но ты нужен нам дома, сынок.
От ее коллективного «нам» мне стало не по себе.
– Я иногда буду к вам наведываться, – пообещал я. И сразу же в приступе мгновенного великодушия добавил: – Мне надо уладить свои дела с Бобби Бумом, а на воскресенье я обязательно приеду.
Матушка молча покачала головой.
– Ну, мне пора, потому что неизвестно, когда отходит поезд, – сказал я. – Таксист тебя подождет. – Я потоптался перед матушкой, пытаясь сказать ей заранее заготовленные для этой минуты слова, но не смог их выговорить. Тогда я повернулся и медленно пошел к выходу, делая вид, что мне очень не хочется оставлять ее одну. У двери я уже думал о бабушке словами из амброзийской газеты «Ежедневная смесь»: МИССИС БУТРОИД ВСЕМ РЕЗАЛА ПРАВДУ-МАТКУ В ГЛАЗА. ЛЮДИ ПОБАИВАЛИСЬ ЕЕ ОСТРОГО КАК БРИТВА ЯЗЫКА. НО ПРИШЕЛ ДЕНЬ, КОГДА ОНА ПОПАЛА В БОЛЬНИЦУ …Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять. Господь пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться…
У меня не хватило духу оглянуться, но и не оглядываясь, я знал, что матушкино лицо было морщинистым, словно лопнувший воздушный шарик, и что на этот раз она верила в реальность происходящего.
Глава четырнадцатая
В Амброзии пышно цвели голубые маки. Мы победили на выборах, и я энергично продвигал свой проект города в приморских песках среди дюн, фундаментом которому должна была послужить гигантская деревянная платформа. Подкупленный нашими врагами реакционер Гровер выдвинул другой план – он добивался строительства города к западу от моря, на болотах. Еще до выборов сбитый им с толку парламент принял его план, и теперь дома начали тонуть; в результате – семьдесят погибших и четырнадцать пропавших без вести. «Мы выстроим новый город, – объявил я на страницах «Амброзийского мака», – среди приморских дюн и вековых сосен». А сейчас я приехал навестить родителей и сидел, расстегнув ворот форменного мундира, в нашей семейной гостиной. Зазвонил телефон; я поднял трубку и приказал по-амброзийски своему адъютанту: «Ароткод Гровера – к екнете. И етйаничан укйортс оннелдемен!» На матушку это произвело глубочайшее впечатление… а впрочем, разве ее проймешь, мою матушку? Я попй-тался преобразить ее в амброзианку, да не тут-то было: страхтонку от родной почвы не оторвешь. Меня стала одолевать злость – на мать с ее приговорками и вечным штопаньем дыр, на бабушку, ежедневно говорившую «Добрый вечер» дикторам на телевизионном экране, на идиотски флегматичного отца, окопавшегося в своем гараже… Отец, мне нужен автофургон. Не задавай никаких вопросов. Сюда могут нагрянуть люди. Ты не знаешь, где я и когда вернусь. Идет?.. Я жутко устал, и все мне обрыдло, все на свете.
Я тащился со своим чемоданом по старому трамвайному пути – на месте снятых рельсов чернели две залитые гудроном канавки, – и у меня было такое ощущение будто я набитый опилками дряблый мешок. Амброзия на мои мысленные вызовы не отвечала, так что мне оставалось только лелеять в душе ненависть. Я расстрелял из автомата всех, кто знал мои тайны, но тайны эти вдруг показались мне засохшими струпьями пустячных царапин И тут меня начали одолевать устрашающе ясные раздумья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– Твоя бабушка скончалась в двенадцать часов четырнадцать минут, – как бы делая официальное заявление, сказала матушка. Я хотел сказать «Мне очень жаль», но промолчал, сообразив, что эта реплика – да, любая другая – прозвучала бы по-идиотски. Со словами «Ох, меня что-то ноги не держат» матушка опустилась на диванчик. Я сел рядом и, понурив голову, принялся считать пятна на своих замшевых башмаках. Никаких чувств я по-прежнему обнаружить в себе не мог – решительно никаких.
– Она отошла в мире, – проговорила матушка, сразу же начиная новую серию возвышенных воспоминаний, и я ошарашенно восхитился ее умению выбираться из житейских драм на костылях пошлых словесных штампов. Впрочем, нет, я не только восхитился, но и обрадовался, с удовлетворением думая: «Вот, и они все не лучше меня, они тоже ничего не чувствуют, а только языком болтают». Но в глубине души я знал, что не прав.
– Хочешь с ней проститься? – спросила матушка.
– Нет, – ощущая страх и стыд, пробормотал я.
– Что ж, мы должны стойко перенести это несчастье, – вздохнув и натягивая перчатки, сказала матушка. Она посмотрела на противоположную стенку, и я опять небольшой паузы матушка закончила: – И перед кончиной она прошептала: «Джек, Джек, о чем ты думаешь?»
И она умерла со слюнявой улыбкой на губах, и никому до нее не было дела. Никто не способен думать о других. А эти тетки, которым якобы все известно про жизнь и смерть, – они, как и я, тоже ничегошеньки не понимают.
– Я бы выпила чашку чая, – сказала матушка, – у меня с полпятого маковой росинки во рту не было.
– Да-да, тут есть буфет, – откликнулся я, суетливо помогая ей подняться с диванчика. Но она встала сама, и мы пошли к двери.
– Надо позвонить мистеру Крабраку, – сказала матушка. Я давно уже, с тех пор как бабушка заболела, боялся этого, и твердо решил не допустить, чтобы ее хоронили Крабрак и Граббери.
– А зачем нам Крабрак? Лучше обратиться в Кооперативное похоронное бюро.
– Почему? Разве у них дешевле? – спросила матушка. Она сразу же устыдилась своего вопроса и закончила его почти шепотом – так у собаки прерывается голос, когда ее резко дергают за поводок.
– Не в этом дело, просто Кооперативное бюро в тыщу раз лучше, – ответил я.
Мы вышли в холл. Буфет был еще открыт. На окантованном алюминиевой полоской прилавке виднелись бледно-сизые круги от стаканов с молоком. Буфетчица налила мне жидкого чаю в чашку с синими буквами СГБ – Страхтонская городская больница. Я отнес чай матушке и сходил в приемный покой за своим чемоданом. Поставив его прямо перед матушкой, я сел рядом с ней на лавку. Многоумные тетки уже ушли. В дальнем углу холла потерянно сидел какой-то бродяга с перевязанной ногой, прикрыв ее полой грязного плаща.
– Нет, не могу, – сказала матушка и, поставив чашку на пол, принялась теребить свое обручальное кольцо.
– Когда ты уезжаешь? – спросила она.
– На ближайшем поезде, – ответил я. И мягко добавил: – Мне обязательно нужно сегодня уехать, чтобы в понедельник утром встретиться с Бобби Бумом.
– У тебя ведь, наверно, нету денег, – сказала матушка и открыла сумочку.
– Несколько фунтов есть, – в первый раз покраснев, отозвался я. – Мне удалось сэкономить. – Чувствуя замешательство, я сказал, чтоб поскорее все это завершить: – Поезжай-ка ты домой. Таксист обещал подождать.
– Мне сначала надо подписать кой-какие документы, – сказала матушка. Она посмотрела вниз на чашку с чаем. – Мы не привыкли много говорить – («ну, это-то, положим, прямая ложь», – подумалось мне), – но ты нужен нам дома, сынок.
От ее коллективного «нам» мне стало не по себе.
– Я иногда буду к вам наведываться, – пообещал я. И сразу же в приступе мгновенного великодушия добавил: – Мне надо уладить свои дела с Бобби Бумом, а на воскресенье я обязательно приеду.
Матушка молча покачала головой.
– Ну, мне пора, потому что неизвестно, когда отходит поезд, – сказал я. – Таксист тебя подождет. – Я потоптался перед матушкой, пытаясь сказать ей заранее заготовленные для этой минуты слова, но не смог их выговорить. Тогда я повернулся и медленно пошел к выходу, делая вид, что мне очень не хочется оставлять ее одну. У двери я уже думал о бабушке словами из амброзийской газеты «Ежедневная смесь»: МИССИС БУТРОИД ВСЕМ РЕЗАЛА ПРАВДУ-МАТКУ В ГЛАЗА. ЛЮДИ ПОБАИВАЛИСЬ ЕЕ ОСТРОГО КАК БРИТВА ЯЗЫКА. НО ПРИШЕЛ ДЕНЬ, КОГДА ОНА ПОПАЛА В БОЛЬНИЦУ …Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять. Господь пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться…
У меня не хватило духу оглянуться, но и не оглядываясь, я знал, что матушкино лицо было морщинистым, словно лопнувший воздушный шарик, и что на этот раз она верила в реальность происходящего.
Глава четырнадцатая
В Амброзии пышно цвели голубые маки. Мы победили на выборах, и я энергично продвигал свой проект города в приморских песках среди дюн, фундаментом которому должна была послужить гигантская деревянная платформа. Подкупленный нашими врагами реакционер Гровер выдвинул другой план – он добивался строительства города к западу от моря, на болотах. Еще до выборов сбитый им с толку парламент принял его план, и теперь дома начали тонуть; в результате – семьдесят погибших и четырнадцать пропавших без вести. «Мы выстроим новый город, – объявил я на страницах «Амброзийского мака», – среди приморских дюн и вековых сосен». А сейчас я приехал навестить родителей и сидел, расстегнув ворот форменного мундира, в нашей семейной гостиной. Зазвонил телефон; я поднял трубку и приказал по-амброзийски своему адъютанту: «Ароткод Гровера – к екнете. И етйаничан укйортс оннелдемен!» На матушку это произвело глубочайшее впечатление… а впрочем, разве ее проймешь, мою матушку? Я попй-тался преобразить ее в амброзианку, да не тут-то было: страхтонку от родной почвы не оторвешь. Меня стала одолевать злость – на мать с ее приговорками и вечным штопаньем дыр, на бабушку, ежедневно говорившую «Добрый вечер» дикторам на телевизионном экране, на идиотски флегматичного отца, окопавшегося в своем гараже… Отец, мне нужен автофургон. Не задавай никаких вопросов. Сюда могут нагрянуть люди. Ты не знаешь, где я и когда вернусь. Идет?.. Я жутко устал, и все мне обрыдло, все на свете.
Я тащился со своим чемоданом по старому трамвайному пути – на месте снятых рельсов чернели две залитые гудроном канавки, – и у меня было такое ощущение будто я набитый опилками дряблый мешок. Амброзия на мои мысленные вызовы не отвечала, так что мне оставалось только лелеять в душе ненависть. Я расстрелял из автомата всех, кто знал мои тайны, но тайны эти вдруг показались мне засохшими струпьями пустячных царапин И тут меня начали одолевать устрашающе ясные раздумья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52