Я решил выбросить сверток с календарями в первую же глубокую яму.
Мне нравилось бродить здесь, особенно в ясную погоду; я мог разговаривать с самим собой вслух, а каменистые, круто вздымающиеся над пустошью холмы были для меня государственной границей Амброзии. Сегодня по-осеннему выцветшее послеполуденное солнце окрашивало мир в серо-стальные тона. Городские звуки слышались неясно и приглушенно, как будто я был отделен от них невидимой стеклянной стеной.
В Амброзии царил неустойчивый мир. Власть доктора Гадлера, реакционера и предателя, пошатнулась, но все еще была сильна; дело осложнялось тем, что ему удалось перехватить несколько моих писем Артуру, где говорилось о государственном перевороте. Лиз, которую мы собирались назначить на пост министра внутренних дел, исподволь освобождала заключенных.
Проходя мимо уродливых каменных домишек, я обратился с речью к амброзийскому президенту и одновременно подумал, не выбросить ли мне календари прямо здесь – потом их, правда, могли, чего доброго, найти, как мертвого младенца в коробке от башмаков.
– Господин президент, – сказал я, – Амброзии неведома истинная демократия. И все же в нашей стране живет свободолюбивый народ. – Я поднял вверх старую пластинку. – Знаете ли вы, что это такое, господин президент? Это избирательный бюллетень, и я не успокоюсь до тех пор, пока наш народ не изберет с помощью свободного голосования по-настоящему демократическое правительство.
Я уже выбрался из низины и стоял теперь на склоне крутого холма, чуть ниже огородных участков. Передо мной расстилалась пустошь, в отдалении виднелись трибуны стадиона с рекламой зеленых бобов, ряды домов на окраине города с пабами в конце каждого квартала и темное каменное здание полицейского участка,
– Мы перестроим… – звонко начал я, но, услышав шорох шагов позади, резко обернулся. И увидел советника Граббери: он брел, тяжело опираясь на шишковатую старомодную трость, по каменистой тропке, проложенной между огородными участками, и наверняка предавался самодовольным мечтам, как будто он Джордж Борроу или доктор Джонсон; глаза у Граббери слезились, и он поминутно вытирал их.
Мое сердце замерло, и я попытался сообразить, сколько ударов оно уже сегодня пропустило и сколько нужно таких перебоев, чтобы человек умер. Спрятаться мне было некуда – разве что прыгнуть с холма вниз, – да и все равно Граббери наверняка уже меня заметил. Я изобразил лицо любителя прогулок и крепче прихватил мой бумажный сверток, разросшийся, как мне почудилось, до невероятных размеров.
Шаркая подошвами, Граббери спустился ко мне по тропинке и приветственно поднял трость.
– Здрасссь, паренек, – сказал он своим низким, с йоркширскими интонациями голосом.
– Здрасссьте, господин советник, – по возможности басовито отозвался я.
– Солнышко-то пригревает, – объявил Граббери и без перехода осведомился: – А ты, стал'быть, футбол отсюда решил поглядеть?
– Да нет, стал'быть, просто гуляю, – по-всегдашнему полунасмешливо-полупочтительно ответил я. Мне было до посинения трудно не расхохотаться, потому что я представлял себе, как буду пересказывать наш диалог Артуру.
– А чего здесь-то? Алмазы из королевской короны? – Граббери ткнул тростью в мой сверток, но на лице у него при этом не отразилось ничего. Привычка шутить с каменным лицом завоевала ему в Городском совете славу остряка.
– Здесь-то? Здесь-то старые, стал'быть, пластинки, – ответил я и показал ему как доказательство одну пластинку. Он, слава богу, не спросил, куда я их несу.
– У вас-то оно, конечно, не то что у нас, – немедленно включился Граббери. Он столько раз давал интервью «Страхтонскому эху», что любую реплику собеседника воспринимал теперь как призыв к воспоминаниям и даже не добавлял «в мое время» или «лет сорок назад». – Не то что у нас, – повторил Граббери. – У нас-то, коль мы сами себе музыку не спроворим, никакой музыки не бывало. – Он принялся бубнить о старине на манер неожиданно ожившего граммофона. Я вовсе не был уверен, что он узнал меня. Погрузившись в свои воспоминания, он стал бормотать про мессию, и я не перебивал его, радостно предвкушая очередное Граббери-представление, где главная роль достанется не Артуру, а мне…
– Да, у вас, стал'быть, не то что у нас. – Ему пришлось умолкнуть, чтобы совершить обряд сморкания в огромный, словно цветная простыня, носовой платок. Отсморкавшись, он бросил на меня плутовской, как ему казалось, взгляд, после которого он обыкновенно спрашивал у своих знакомых, сколько ему, по их мнению, лет.
– Ну что, парень, а на Пустошь-то я здесь спущусь? Как по-твоему?
– Только ежели кувырком, господин советник, чтобы шею себе свернуть, – ляпнул я, к его очевидной досаде. Он угрюмо посмотрел на меня и проворчал:
– Кувырком не кувырком, а все же попробую. Потому как мне надо в полицейский участок.
Сердце у меня снова замерло – верней, не замерло, а на целых полминуты вообще перестало работать,
– А на кой вам, стал'быть, полицейский участок-то? – испуганно пролепетал я, но тут же с облегчением подумал, что заявлять на меня он пошел бы прямо в суд. Районный полицейский участок тут ни при чем, убеждал я себя. Да и не знает он, с кем сейчас разговаривает.
– А мы, стал'быть, сносим вон ту хреновину, – ухмыльнувшись, объявил Граббери и показал тростью на группу серых каменных лачуг. Я облегченно сглотнул застрявший у меня в горле ком, но мое сердце все еще, по-моему, мертво бездействовало.
– Неужто сносите? – с нарочитым недоверием спросил я.
– То-то и есть, что сносим, – сказал Граббери. – Все лачуги сносим, до одной. И уж муниципальных домов за три и шесть в неделю они у нас не получат, не-е-ет. Я сочувственно покивал головой и, видя, что он собирается мечтать дальше, переложил сверток из одной руки в другую.
– Куда ни глянь – везде все новое, – сказал Граббери. – Старого-то скоро и вовсе нигде не будет. И домов старых не будет. И улиц старых не будет. А трамвая уже и нет.
– Оно конечно, – вздохнувши вслед за ним, сказал я. – Ведь с автобусами оно уже вроде бы не то, верно? – Один хороший толчок, и он покатится кубарем вниз, так что от него и костей потом не соберешь, подумал я.
– И у нас по всему городу ездила конка, а до конки мы и вовсе пешком ходили. Теперь не то. Теперь и конки нет, и трамвая нет, и старых фабрик нет. Да и языка нашего старого тоже скоро не будет, – спокойно сказал Граббери. И тут вдруг мне стало ясно: он же прекрасно знает, что в разговорах с ним я только подделывался под его речь, а со своими приятелями разговаривал совсем не так. И еще я подумал, что он наверняка узнал меня, как только подошел. Ну вот, и чтобы он не сказал мне того, что, может быть, собирался сказать, я поспешно заговорил сам, с тоской посматривая на Страхтонскую пустошь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
Мне нравилось бродить здесь, особенно в ясную погоду; я мог разговаривать с самим собой вслух, а каменистые, круто вздымающиеся над пустошью холмы были для меня государственной границей Амброзии. Сегодня по-осеннему выцветшее послеполуденное солнце окрашивало мир в серо-стальные тона. Городские звуки слышались неясно и приглушенно, как будто я был отделен от них невидимой стеклянной стеной.
В Амброзии царил неустойчивый мир. Власть доктора Гадлера, реакционера и предателя, пошатнулась, но все еще была сильна; дело осложнялось тем, что ему удалось перехватить несколько моих писем Артуру, где говорилось о государственном перевороте. Лиз, которую мы собирались назначить на пост министра внутренних дел, исподволь освобождала заключенных.
Проходя мимо уродливых каменных домишек, я обратился с речью к амброзийскому президенту и одновременно подумал, не выбросить ли мне календари прямо здесь – потом их, правда, могли, чего доброго, найти, как мертвого младенца в коробке от башмаков.
– Господин президент, – сказал я, – Амброзии неведома истинная демократия. И все же в нашей стране живет свободолюбивый народ. – Я поднял вверх старую пластинку. – Знаете ли вы, что это такое, господин президент? Это избирательный бюллетень, и я не успокоюсь до тех пор, пока наш народ не изберет с помощью свободного голосования по-настоящему демократическое правительство.
Я уже выбрался из низины и стоял теперь на склоне крутого холма, чуть ниже огородных участков. Передо мной расстилалась пустошь, в отдалении виднелись трибуны стадиона с рекламой зеленых бобов, ряды домов на окраине города с пабами в конце каждого квартала и темное каменное здание полицейского участка,
– Мы перестроим… – звонко начал я, но, услышав шорох шагов позади, резко обернулся. И увидел советника Граббери: он брел, тяжело опираясь на шишковатую старомодную трость, по каменистой тропке, проложенной между огородными участками, и наверняка предавался самодовольным мечтам, как будто он Джордж Борроу или доктор Джонсон; глаза у Граббери слезились, и он поминутно вытирал их.
Мое сердце замерло, и я попытался сообразить, сколько ударов оно уже сегодня пропустило и сколько нужно таких перебоев, чтобы человек умер. Спрятаться мне было некуда – разве что прыгнуть с холма вниз, – да и все равно Граббери наверняка уже меня заметил. Я изобразил лицо любителя прогулок и крепче прихватил мой бумажный сверток, разросшийся, как мне почудилось, до невероятных размеров.
Шаркая подошвами, Граббери спустился ко мне по тропинке и приветственно поднял трость.
– Здрасссь, паренек, – сказал он своим низким, с йоркширскими интонациями голосом.
– Здрасссьте, господин советник, – по возможности басовито отозвался я.
– Солнышко-то пригревает, – объявил Граббери и без перехода осведомился: – А ты, стал'быть, футбол отсюда решил поглядеть?
– Да нет, стал'быть, просто гуляю, – по-всегдашнему полунасмешливо-полупочтительно ответил я. Мне было до посинения трудно не расхохотаться, потому что я представлял себе, как буду пересказывать наш диалог Артуру.
– А чего здесь-то? Алмазы из королевской короны? – Граббери ткнул тростью в мой сверток, но на лице у него при этом не отразилось ничего. Привычка шутить с каменным лицом завоевала ему в Городском совете славу остряка.
– Здесь-то? Здесь-то старые, стал'быть, пластинки, – ответил я и показал ему как доказательство одну пластинку. Он, слава богу, не спросил, куда я их несу.
– У вас-то оно, конечно, не то что у нас, – немедленно включился Граббери. Он столько раз давал интервью «Страхтонскому эху», что любую реплику собеседника воспринимал теперь как призыв к воспоминаниям и даже не добавлял «в мое время» или «лет сорок назад». – Не то что у нас, – повторил Граббери. – У нас-то, коль мы сами себе музыку не спроворим, никакой музыки не бывало. – Он принялся бубнить о старине на манер неожиданно ожившего граммофона. Я вовсе не был уверен, что он узнал меня. Погрузившись в свои воспоминания, он стал бормотать про мессию, и я не перебивал его, радостно предвкушая очередное Граббери-представление, где главная роль достанется не Артуру, а мне…
– Да, у вас, стал'быть, не то что у нас. – Ему пришлось умолкнуть, чтобы совершить обряд сморкания в огромный, словно цветная простыня, носовой платок. Отсморкавшись, он бросил на меня плутовской, как ему казалось, взгляд, после которого он обыкновенно спрашивал у своих знакомых, сколько ему, по их мнению, лет.
– Ну что, парень, а на Пустошь-то я здесь спущусь? Как по-твоему?
– Только ежели кувырком, господин советник, чтобы шею себе свернуть, – ляпнул я, к его очевидной досаде. Он угрюмо посмотрел на меня и проворчал:
– Кувырком не кувырком, а все же попробую. Потому как мне надо в полицейский участок.
Сердце у меня снова замерло – верней, не замерло, а на целых полминуты вообще перестало работать,
– А на кой вам, стал'быть, полицейский участок-то? – испуганно пролепетал я, но тут же с облегчением подумал, что заявлять на меня он пошел бы прямо в суд. Районный полицейский участок тут ни при чем, убеждал я себя. Да и не знает он, с кем сейчас разговаривает.
– А мы, стал'быть, сносим вон ту хреновину, – ухмыльнувшись, объявил Граббери и показал тростью на группу серых каменных лачуг. Я облегченно сглотнул застрявший у меня в горле ком, но мое сердце все еще, по-моему, мертво бездействовало.
– Неужто сносите? – с нарочитым недоверием спросил я.
– То-то и есть, что сносим, – сказал Граббери. – Все лачуги сносим, до одной. И уж муниципальных домов за три и шесть в неделю они у нас не получат, не-е-ет. Я сочувственно покивал головой и, видя, что он собирается мечтать дальше, переложил сверток из одной руки в другую.
– Куда ни глянь – везде все новое, – сказал Граббери. – Старого-то скоро и вовсе нигде не будет. И домов старых не будет. И улиц старых не будет. А трамвая уже и нет.
– Оно конечно, – вздохнувши вслед за ним, сказал я. – Ведь с автобусами оно уже вроде бы не то, верно? – Один хороший толчок, и он покатится кубарем вниз, так что от него и костей потом не соберешь, подумал я.
– И у нас по всему городу ездила конка, а до конки мы и вовсе пешком ходили. Теперь не то. Теперь и конки нет, и трамвая нет, и старых фабрик нет. Да и языка нашего старого тоже скоро не будет, – спокойно сказал Граббери. И тут вдруг мне стало ясно: он же прекрасно знает, что в разговорах с ним я только подделывался под его речь, а со своими приятелями разговаривал совсем не так. И еще я подумал, что он наверняка узнал меня, как только подошел. Ну вот, и чтобы он не сказал мне того, что, может быть, собирался сказать, я поспешно заговорил сам, с тоской посматривая на Страхтонскую пустошь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52