Ну, а мне удалось вырвать у нее обещание, что, даже если я пристрелю ее предков, она все равно, как ей кажется, будет меня любить.
– А ты не разлюбишь меня после того, что я скажу? Ведьма попыталась упрятаться в скорлупу отчужденности.
– Видишь ли… ну, в общем, ты ведь знаешь, что у меня здорово затейливое воображение, правда? – спросил я.
– Да ведь так и надо, раз ты собираешься писать пьески, – рассудительно сказала Ведьма. – Разве нет? – Иногда я готов был пристрелить саму Ведьму вместо ее предков.
– Не собираюсь, а пишу, – с нажимом сказал я. – Ну и бывает, что мне… что я иду вроде как бы на поводу у своего воображения, ты же знаешь.
Ведьма ничего не ответила и стала подозрительно громко сопеть, дыша через нос.
– Видишь ли, Барбара, если мы хотим… если у нас будет общая жизнь и коттеджик, и малютки Барбара с Билли, и Родничок Радости, и всякое такое прочее, то нам надо бы кое-что прояснить… – Я чуть было не добавил «и обеспечить».
– Ты это про что?
На репетиции у меня было задумано честно и откровенно посмотреть ей в глаза. Но я не смог сделать по задуманному, так что пришлось мне положиться на свой откровенный и честный профиль.
– Да про то, что я иногда тебе говорил.
– Врал, что ли? – спросила Ведьма со своей разрушающей любую беседу прямолинейностью.
– Ну, не то чтобы врал, а немножко как бы преувеличивал. Бывает, пишешь пьесу… – Тут мне пришло в голову, что можно врезать ей по сусалам и уйти с кладбища, чтоб больше никогда ее не видеть. Но я сдержался. – Ну, например, про это дело насчет моего отца. Вроде он морской капитан.
В минуту слабости, или, точнее, в непрестанно повторявшиеся у меня минуты слабости, я рассказал Ведьме, что во время войны мой отец был капитаном эсминца и помог потопить немецкий крейсер «Граф Шпее», а потом попал в плен (его, кстати, первого из британских моряков захватила в плен подводная лодка) и провел три года в лагере для военнопленных. На войне он был ранен в колено, и рана до сих пор иногда давала о себе знать.
– Так он, значит, вовсе не капитан? – спросила Ведьма, и меня, признаться, поразило, что она ничуть не удивилась.
– Он даже и моряком не был, – сказал я.
– А в плену? В плену-то он хоть был?
– И в плену не был.
Ведьма дернула головой, и на глазах у нее послушно выступили слезы. Она, конечно, отрепетировала эту сценку перед зеркалом. Фокус заключался в том, чтобы мотнуть головой – дескать, я отворачиваюсь, – но не отвернуться. Постаравшись отыскать самую обыденную реплику, я спросил:
– Ты сердишься?
Ведьма выдержала многозначительную, секунд в тридцать, паузу и сказала:
– Да нет, не сержусь. Мне просто грустно. Получается, что ты стыдишься своего отца.
– Нисколечко не стыжусь! – гордо выпрямившись, воскликнул я. – Ну вот нисколечко!
– А зачем же ты тогда говорил, что он был капитаном? Кем он у тебя был-то?
«Пацифистом!» – чуть было не выкрикнул я, чтобы начать все сначала, но сумел удержаться и сказал: – Да никем он у меня не был. Его признали негодным к военной службе. Из-за больного колена.
– Это про которое ты говорил, что оно прострелено, да?
– Во-во, – обретая воинственный тон, подтвердил я. – И попугая у нас нет.
Я частенько рассказывал ей про нашего желтого попугайчика Роджера. Вечно он откалывал разные смешные номера, а однажды удрал из клетки и чуть не попал в лапы к Саре, нашей полосатой кошке.
– И кошки нет.
Ведьма напоказуху переставляла туда-сюда свою сумочку и теребила пуговицы пальто, как будто она собирается уходить.
– А еще про что ты мне врал?
– Про сестру. – Я рассказывал Ведьме о своей выдуманной сестре примерно то же, что Артуровой матери.
– Неужто у тебя и сестры нет?
– Она умерла, – ляпнул я, не успев сдержаться. Мне пришлось поспешно определить, что сестра умерла от туберкулеза. – И если ты все же надумаешь завтра к нам прийти, то учти, что предки никогда про нее не говорят.
– Да я уж теперь и не знаю, стоит ли мне завтра к вам приходить, – сказала Ведьма. Она демонстративно пожала плечами. – Я всегда ненавидела вранье.
Тут мне в голову пришла блестящая мысль. У меня в кармане все еще лежал серебряный крестик, вывалившийся из ее сумочки на кладбище святого Ботольфа, – тот самый крестик, который она якобы вернула своему двоюродному братцу.
– Так уж и всегда? – спросил я, решив, однако, не показывать ей сейчас крестик, даром что мне очень хотелось победно потрясти им у нее перед носом. Вместо этого я веско сказал: – Послушай, Барбара, у каждого из нас есть свои недостатки. У каждого, Барбара.
– Я-то никогда тебе не вру, – возразила Ведьма,
– Никогда, Барбара?
– Никогда!
– А как насчет крестика, который ты собиралась отдать своему братцу?
– Я и отдала, – сказала Ведьма. Мне было очень приятно, когда у нее на лице появилось мое блудливо-невинное выражение.
– Отдала? – многозначительно переспросил я. Она глянула на свою сумочку и потом честно посмотрела мне в глаза.
– Говорю тебе, отдала – значит, отдала!
– Ну хорошо, Барбара, – сказал я и встал – дескать, как бы там ни было, а я умываю руки. И уже вполне обыденным голосом: – Мне пора, у меня есть кой-какие дела. Ты, конечно, можешь теперь не поверить, но мне предложили работу в Лондоне. Ну, и смотря по тому, как ты к этому отнесешься, я уж буду решать, соглашаться мне или нет.
Ведьма вскочила, пытаясь не показать, что она ошарашена. Мне захотелось ухватить ее за лацканы пальто и хрипловато процедить: «Ну-ну, красотуля, я ведь знаю все эти штучки, так что брось-ка ты выдрючиваться».
– Мне уж теперь непонятно, где у тебя правда, а где вранье, – уныло проговорила Ведьма. Мы зашагали по гравийной аллее к воротам кладбища, и она всю дорогу мучительно старалась меня не замечать – смотрела только вперед. Когда мы проходили мимо последней могилы, я с горечью сказал:
– Знаешь, какую мне напишут эпитафию? – Она не отозвалась, и я не стал продолжать. Тогда ей поневоле пришлось спросить:
– Какую?
– Здесь лежит сочинитель Сайрус, – ответил я. Мой голос прозвучал достаточно горестно, потому что она порывисто схватила меня за руку и воскликнула:
– Не надо себя казнить!
У ворот кладбища она отступила на полшага, испытующе посмотрела мне в глаза и, все еще держа меня за руку, сказала:
– Билли!
– Что, милая?
– Пообещай мне кое-что, а?
– Тебе хочется, чтоб я пообещал никогда больше не сочинять? – Ведьма кивнула. – Я никогда больше не буду сочинять, – сказал я,
Держась за руки, мы вышли на улицу, и тут я сразу же увидел Артурову мамашу – она шла с букетиком цветов нам навстречу, и прятаться от нее было уже поздно.
– Помалкивай, что бы я ни сказал, потом все объясню, – бросил я Ведьме, почти не разжимая губ. А когда Артурова мамаша подошла к нам, широко улыбнулся и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
– А ты не разлюбишь меня после того, что я скажу? Ведьма попыталась упрятаться в скорлупу отчужденности.
– Видишь ли… ну, в общем, ты ведь знаешь, что у меня здорово затейливое воображение, правда? – спросил я.
– Да ведь так и надо, раз ты собираешься писать пьески, – рассудительно сказала Ведьма. – Разве нет? – Иногда я готов был пристрелить саму Ведьму вместо ее предков.
– Не собираюсь, а пишу, – с нажимом сказал я. – Ну и бывает, что мне… что я иду вроде как бы на поводу у своего воображения, ты же знаешь.
Ведьма ничего не ответила и стала подозрительно громко сопеть, дыша через нос.
– Видишь ли, Барбара, если мы хотим… если у нас будет общая жизнь и коттеджик, и малютки Барбара с Билли, и Родничок Радости, и всякое такое прочее, то нам надо бы кое-что прояснить… – Я чуть было не добавил «и обеспечить».
– Ты это про что?
На репетиции у меня было задумано честно и откровенно посмотреть ей в глаза. Но я не смог сделать по задуманному, так что пришлось мне положиться на свой откровенный и честный профиль.
– Да про то, что я иногда тебе говорил.
– Врал, что ли? – спросила Ведьма со своей разрушающей любую беседу прямолинейностью.
– Ну, не то чтобы врал, а немножко как бы преувеличивал. Бывает, пишешь пьесу… – Тут мне пришло в голову, что можно врезать ей по сусалам и уйти с кладбища, чтоб больше никогда ее не видеть. Но я сдержался. – Ну, например, про это дело насчет моего отца. Вроде он морской капитан.
В минуту слабости, или, точнее, в непрестанно повторявшиеся у меня минуты слабости, я рассказал Ведьме, что во время войны мой отец был капитаном эсминца и помог потопить немецкий крейсер «Граф Шпее», а потом попал в плен (его, кстати, первого из британских моряков захватила в плен подводная лодка) и провел три года в лагере для военнопленных. На войне он был ранен в колено, и рана до сих пор иногда давала о себе знать.
– Так он, значит, вовсе не капитан? – спросила Ведьма, и меня, признаться, поразило, что она ничуть не удивилась.
– Он даже и моряком не был, – сказал я.
– А в плену? В плену-то он хоть был?
– И в плену не был.
Ведьма дернула головой, и на глазах у нее послушно выступили слезы. Она, конечно, отрепетировала эту сценку перед зеркалом. Фокус заключался в том, чтобы мотнуть головой – дескать, я отворачиваюсь, – но не отвернуться. Постаравшись отыскать самую обыденную реплику, я спросил:
– Ты сердишься?
Ведьма выдержала многозначительную, секунд в тридцать, паузу и сказала:
– Да нет, не сержусь. Мне просто грустно. Получается, что ты стыдишься своего отца.
– Нисколечко не стыжусь! – гордо выпрямившись, воскликнул я. – Ну вот нисколечко!
– А зачем же ты тогда говорил, что он был капитаном? Кем он у тебя был-то?
«Пацифистом!» – чуть было не выкрикнул я, чтобы начать все сначала, но сумел удержаться и сказал: – Да никем он у меня не был. Его признали негодным к военной службе. Из-за больного колена.
– Это про которое ты говорил, что оно прострелено, да?
– Во-во, – обретая воинственный тон, подтвердил я. – И попугая у нас нет.
Я частенько рассказывал ей про нашего желтого попугайчика Роджера. Вечно он откалывал разные смешные номера, а однажды удрал из клетки и чуть не попал в лапы к Саре, нашей полосатой кошке.
– И кошки нет.
Ведьма напоказуху переставляла туда-сюда свою сумочку и теребила пуговицы пальто, как будто она собирается уходить.
– А еще про что ты мне врал?
– Про сестру. – Я рассказывал Ведьме о своей выдуманной сестре примерно то же, что Артуровой матери.
– Неужто у тебя и сестры нет?
– Она умерла, – ляпнул я, не успев сдержаться. Мне пришлось поспешно определить, что сестра умерла от туберкулеза. – И если ты все же надумаешь завтра к нам прийти, то учти, что предки никогда про нее не говорят.
– Да я уж теперь и не знаю, стоит ли мне завтра к вам приходить, – сказала Ведьма. Она демонстративно пожала плечами. – Я всегда ненавидела вранье.
Тут мне в голову пришла блестящая мысль. У меня в кармане все еще лежал серебряный крестик, вывалившийся из ее сумочки на кладбище святого Ботольфа, – тот самый крестик, который она якобы вернула своему двоюродному братцу.
– Так уж и всегда? – спросил я, решив, однако, не показывать ей сейчас крестик, даром что мне очень хотелось победно потрясти им у нее перед носом. Вместо этого я веско сказал: – Послушай, Барбара, у каждого из нас есть свои недостатки. У каждого, Барбара.
– Я-то никогда тебе не вру, – возразила Ведьма,
– Никогда, Барбара?
– Никогда!
– А как насчет крестика, который ты собиралась отдать своему братцу?
– Я и отдала, – сказала Ведьма. Мне было очень приятно, когда у нее на лице появилось мое блудливо-невинное выражение.
– Отдала? – многозначительно переспросил я. Она глянула на свою сумочку и потом честно посмотрела мне в глаза.
– Говорю тебе, отдала – значит, отдала!
– Ну хорошо, Барбара, – сказал я и встал – дескать, как бы там ни было, а я умываю руки. И уже вполне обыденным голосом: – Мне пора, у меня есть кой-какие дела. Ты, конечно, можешь теперь не поверить, но мне предложили работу в Лондоне. Ну, и смотря по тому, как ты к этому отнесешься, я уж буду решать, соглашаться мне или нет.
Ведьма вскочила, пытаясь не показать, что она ошарашена. Мне захотелось ухватить ее за лацканы пальто и хрипловато процедить: «Ну-ну, красотуля, я ведь знаю все эти штучки, так что брось-ка ты выдрючиваться».
– Мне уж теперь непонятно, где у тебя правда, а где вранье, – уныло проговорила Ведьма. Мы зашагали по гравийной аллее к воротам кладбища, и она всю дорогу мучительно старалась меня не замечать – смотрела только вперед. Когда мы проходили мимо последней могилы, я с горечью сказал:
– Знаешь, какую мне напишут эпитафию? – Она не отозвалась, и я не стал продолжать. Тогда ей поневоле пришлось спросить:
– Какую?
– Здесь лежит сочинитель Сайрус, – ответил я. Мой голос прозвучал достаточно горестно, потому что она порывисто схватила меня за руку и воскликнула:
– Не надо себя казнить!
У ворот кладбища она отступила на полшага, испытующе посмотрела мне в глаза и, все еще держа меня за руку, сказала:
– Билли!
– Что, милая?
– Пообещай мне кое-что, а?
– Тебе хочется, чтоб я пообещал никогда больше не сочинять? – Ведьма кивнула. – Я никогда больше не буду сочинять, – сказал я,
Держась за руки, мы вышли на улицу, и тут я сразу же увидел Артурову мамашу – она шла с букетиком цветов нам навстречу, и прятаться от нее было уже поздно.
– Помалкивай, что бы я ни сказал, потом все объясню, – бросил я Ведьме, почти не разжимая губ. А когда Артурова мамаша подошла к нам, широко улыбнулся и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52