— По роду своей деятельности вы постоянно сталкиваетесь с подлым, преступным, поэтому, наверное, перестали верить в любовь.
— А если идти от противного? — возразил он. Она покачала головой.
— Настоящая любовь — это страдания.
— Почему?
— Потому что она требует жертвы... Человеческой. В костре страстей и сомнений сгорают сердца и надежды. Там, где благополучие, любовь становится привычкой, а привычка — обязанностью.
В чем-то она была права, по крайней мере, он не нашел, что ей ответить, и промолчал. Генералова продолжала:
— Женщине сорок пять, а ей все еще кажется, что настоящая жизнь где-то впереди... Увы... Помните, у Суркова!
Найти бы наивного глупого черта,
За молодость душу ему заложить!
Моему Викентию Титовичу — за семьдесят, мне — сорок пять. До сорока я несла свой тяжкий крест, как Христос на Голгофу. Профессор Генералов ниже общей геологии никогда не опускался. Он может за завтраком, и за ужином, и даже сидя в ванной делиться со мной радостью, что урановая смолка из Калифорнии на сто пятьдесят семь миллионов лет моложе смолки из Чехословакии. Да, он большой ученый, он привык все измерять в эрах, эпохах и геологических периодах. А я — простая смертная женщина! Прожитое мною исчисляется годами и десятилетиями, а будущее — днями и часами... Чувство одиночества опутывает душу, как паутина глупую муху. Кричишь: «Караул!», «Помогите!», но никакого отзвука. Глухо. Я хожу по улицам и вижу счастливые лица. Может, мне нужно было уйти от моего Генералова? Это,— она кивнула на импортный цветной телевизор,— надо мною никогда не имело власти. Модной социальной болезнью века —вещизмом — я не страдаю, хотя красивые вещи люблю. Дети нас с Викентием Титовичем не связывают. Но кому нужен этот больной геологией и ишемией чудак, кроме меня? И потом он протянул мне руку помощи, когда я была еще совсем девчонкой... Всем в жизни я обязана ему. Но прошлым живится лишь благодарность, а любовь — настоящим.
Сигарета Екатерины Ильиничны погасла. Она посмотрела на нее, сунула в пепельницу — и тут же взяла новую. По своему умению одеваться, причесываться, по привычкам (курит), словом, по всем внешним признакам Генералова была модной, современной. Но сейчас Орачу показалось, что это лишь защитный панцирь. А суть ее в
ином... Он потянулся рукой к сигаретам: Разрешите за компанию? Они пододвинула к нему пачку и зажигалку. С каким удовольствием Иван Иванович затянулся! «И лишать себя такого из-за какой-то статьи в журнале!
Да эти ученые готовы отобрать у человека все достижения цивилизации! Сахар — вреден, масло сливочное — враг, соль — и того хуже».
— А в сорок ко мне пришло это, призналась Генералова.—Все тривиально, банально, пошло... На восемь лет моложе меня, неудачный соискатель докторской степени. Вымучивает с помощью академика диссертацию. И самое печальное то, что знаю: как только он защитится, в тот же день забудет номер телефона своего руководителя, а значит, и мой. Но Алик заставил меня забыть, что мне уже за сорок, заставил забыть все привычки, заменил мне подруг, оставил за мной лишь одно право: помнить, что я — женщина.
В больших светлых глазах Генераловой блестел лихорадочный огонек. Смотрит на гостя в упор, будто выпытывает. Рука с сигаретой нервно подрагивает. Дышит глубоко, словно одолела крутую гору, втащила непосильную поклажу.
«Любит»,— посочувствовал ей Иван Иванович. Ему было хорошо известно это чувство — поздняя, отчаянная, как последний крик утопающего, любовь. Чувство без узды, без оглядки на прошлое, способное толкнуть человека даже на преступление.
И, в то же время Иван Иванович почувствовал к Генераловой уважение. Настоящая любовь доступна далеко не каждому из смертных. Это —дар, это — неожиданно открывшийся талант. И очень жаль, если этот талант будет окрашен в недобрые тона.
- Я вам не судья, - глухо ответил Иван Иванович.— Меня настораживает другое: женщина, пораженная недугом страсти, может решиться на все.
Генералова вприщур смотрела на гостя. Но вот глаза ее повлажнели. Длинные ресницы начали «таять», по щекам потекли черные ручейки.
— Из рассказов Сани я нарисовала себе ваш образ... Думала: вот он, особенный, способный проникать в людские души, познавать сокровенное... А вы — как и все... Обычный. Может, когда-то раньше и были таким, а теперь ваши человеческие качества поглотила служба. Нет у вас веры в людей, вам нужен только факт для проверки.
Иван Иванович понимал эту женщину, хотя очень мало знал ее. Видел, что ее корежит, как сыромятную бахилу на огне. Но не мог найти причину: почему она обнажает перед ним душу. Каковы мотивы?
— Извините, Екатерина Ильинична... Если я и стал причиной этих слез, то невольно.
— Не тешьте себя надеждой, Иван Иванович, вы тут ни при чем,— ответила Генералова совершенно спокойно.— Очередное разочарование Женщины, подуставшей на долгом пути к вечному приюту.
Вот теперь Иван Иванович, кажется, понял: в Генераловой погибла актриса. Может быть, даже выдающаяся. «Ей бы играть шотландскую королеву Марию Стюарт, отправляющуюся на казнь».
Есть натуры, которые всю жизнь играют однажды выбранную роль. Амплуа 'Генераловой — трагическая личность...
Теперь Иван Иванович успокоился. Все стало на свои места. А то неопределенность сбивала его с толку, мешала сосредоточиться па главном, во имя чего он сюда и пришел.
Генералова поднялась с кресла.
— С вашего позволения... И вышла.
Она вернулась минуты через триг привела себя в порядок: никаких следов былого расстройства. Волевая, пожалуй, даже злая. И уж ни в коем случае не нуждающаяся в утешении.
— Кстати, о машине. Я заканчиваю работу в пять. В семнадцать ноль-ноль, если для протокола. Вчера за мной заехал Александр Васильевич Тюльпанов. Это «друг нашего дома», как вы изволили заметить. До шести мы с ним катались за городом,. дышали свежим воздухом. Затем он подвез меня к дому, а сам поехал за женой. Алевтина Кузьминична заканчивает работу в шесть часов, выходит из салона красоты, где работает массажисткой-косметологом, в шесть пятнадцать. Пока проводит последнего клиента, пока переоденется. Встретить жену на пороге салона — святая обязанность Александра Васильевича, которая нарушается лишь в двух случаях: когда мы с ним отбываем на юг или же когда отправляется в вояж Алевтина Кузьминична.
«Ничего себе многоугольничек на четыре угла,— подумал Иван Иванович.— А там, гляди, и пятый-шестой-седь-мой пропишется. Уж слишком нейтрально ведет себя в той сложной ситуации Алевтина Кузьминична, массажиста из салона красоты. Знает о связи своего мужа с Гё-нераловой — и мирится с этим! Во имя чего?»
Орач нз своей Многолетней практики знал, что всякая «темнаям» п моральном плане ситуация чревата непредсказуемыми последствиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
— А если идти от противного? — возразил он. Она покачала головой.
— Настоящая любовь — это страдания.
— Почему?
— Потому что она требует жертвы... Человеческой. В костре страстей и сомнений сгорают сердца и надежды. Там, где благополучие, любовь становится привычкой, а привычка — обязанностью.
В чем-то она была права, по крайней мере, он не нашел, что ей ответить, и промолчал. Генералова продолжала:
— Женщине сорок пять, а ей все еще кажется, что настоящая жизнь где-то впереди... Увы... Помните, у Суркова!
Найти бы наивного глупого черта,
За молодость душу ему заложить!
Моему Викентию Титовичу — за семьдесят, мне — сорок пять. До сорока я несла свой тяжкий крест, как Христос на Голгофу. Профессор Генералов ниже общей геологии никогда не опускался. Он может за завтраком, и за ужином, и даже сидя в ванной делиться со мной радостью, что урановая смолка из Калифорнии на сто пятьдесят семь миллионов лет моложе смолки из Чехословакии. Да, он большой ученый, он привык все измерять в эрах, эпохах и геологических периодах. А я — простая смертная женщина! Прожитое мною исчисляется годами и десятилетиями, а будущее — днями и часами... Чувство одиночества опутывает душу, как паутина глупую муху. Кричишь: «Караул!», «Помогите!», но никакого отзвука. Глухо. Я хожу по улицам и вижу счастливые лица. Может, мне нужно было уйти от моего Генералова? Это,— она кивнула на импортный цветной телевизор,— надо мною никогда не имело власти. Модной социальной болезнью века —вещизмом — я не страдаю, хотя красивые вещи люблю. Дети нас с Викентием Титовичем не связывают. Но кому нужен этот больной геологией и ишемией чудак, кроме меня? И потом он протянул мне руку помощи, когда я была еще совсем девчонкой... Всем в жизни я обязана ему. Но прошлым живится лишь благодарность, а любовь — настоящим.
Сигарета Екатерины Ильиничны погасла. Она посмотрела на нее, сунула в пепельницу — и тут же взяла новую. По своему умению одеваться, причесываться, по привычкам (курит), словом, по всем внешним признакам Генералова была модной, современной. Но сейчас Орачу показалось, что это лишь защитный панцирь. А суть ее в
ином... Он потянулся рукой к сигаретам: Разрешите за компанию? Они пододвинула к нему пачку и зажигалку. С каким удовольствием Иван Иванович затянулся! «И лишать себя такого из-за какой-то статьи в журнале!
Да эти ученые готовы отобрать у человека все достижения цивилизации! Сахар — вреден, масло сливочное — враг, соль — и того хуже».
— А в сорок ко мне пришло это, призналась Генералова.—Все тривиально, банально, пошло... На восемь лет моложе меня, неудачный соискатель докторской степени. Вымучивает с помощью академика диссертацию. И самое печальное то, что знаю: как только он защитится, в тот же день забудет номер телефона своего руководителя, а значит, и мой. Но Алик заставил меня забыть, что мне уже за сорок, заставил забыть все привычки, заменил мне подруг, оставил за мной лишь одно право: помнить, что я — женщина.
В больших светлых глазах Генераловой блестел лихорадочный огонек. Смотрит на гостя в упор, будто выпытывает. Рука с сигаретой нервно подрагивает. Дышит глубоко, словно одолела крутую гору, втащила непосильную поклажу.
«Любит»,— посочувствовал ей Иван Иванович. Ему было хорошо известно это чувство — поздняя, отчаянная, как последний крик утопающего, любовь. Чувство без узды, без оглядки на прошлое, способное толкнуть человека даже на преступление.
И, в то же время Иван Иванович почувствовал к Генераловой уважение. Настоящая любовь доступна далеко не каждому из смертных. Это —дар, это — неожиданно открывшийся талант. И очень жаль, если этот талант будет окрашен в недобрые тона.
- Я вам не судья, - глухо ответил Иван Иванович.— Меня настораживает другое: женщина, пораженная недугом страсти, может решиться на все.
Генералова вприщур смотрела на гостя. Но вот глаза ее повлажнели. Длинные ресницы начали «таять», по щекам потекли черные ручейки.
— Из рассказов Сани я нарисовала себе ваш образ... Думала: вот он, особенный, способный проникать в людские души, познавать сокровенное... А вы — как и все... Обычный. Может, когда-то раньше и были таким, а теперь ваши человеческие качества поглотила служба. Нет у вас веры в людей, вам нужен только факт для проверки.
Иван Иванович понимал эту женщину, хотя очень мало знал ее. Видел, что ее корежит, как сыромятную бахилу на огне. Но не мог найти причину: почему она обнажает перед ним душу. Каковы мотивы?
— Извините, Екатерина Ильинична... Если я и стал причиной этих слез, то невольно.
— Не тешьте себя надеждой, Иван Иванович, вы тут ни при чем,— ответила Генералова совершенно спокойно.— Очередное разочарование Женщины, подуставшей на долгом пути к вечному приюту.
Вот теперь Иван Иванович, кажется, понял: в Генераловой погибла актриса. Может быть, даже выдающаяся. «Ей бы играть шотландскую королеву Марию Стюарт, отправляющуюся на казнь».
Есть натуры, которые всю жизнь играют однажды выбранную роль. Амплуа 'Генераловой — трагическая личность...
Теперь Иван Иванович успокоился. Все стало на свои места. А то неопределенность сбивала его с толку, мешала сосредоточиться па главном, во имя чего он сюда и пришел.
Генералова поднялась с кресла.
— С вашего позволения... И вышла.
Она вернулась минуты через триг привела себя в порядок: никаких следов былого расстройства. Волевая, пожалуй, даже злая. И уж ни в коем случае не нуждающаяся в утешении.
— Кстати, о машине. Я заканчиваю работу в пять. В семнадцать ноль-ноль, если для протокола. Вчера за мной заехал Александр Васильевич Тюльпанов. Это «друг нашего дома», как вы изволили заметить. До шести мы с ним катались за городом,. дышали свежим воздухом. Затем он подвез меня к дому, а сам поехал за женой. Алевтина Кузьминична заканчивает работу в шесть часов, выходит из салона красоты, где работает массажисткой-косметологом, в шесть пятнадцать. Пока проводит последнего клиента, пока переоденется. Встретить жену на пороге салона — святая обязанность Александра Васильевича, которая нарушается лишь в двух случаях: когда мы с ним отбываем на юг или же когда отправляется в вояж Алевтина Кузьминична.
«Ничего себе многоугольничек на четыре угла,— подумал Иван Иванович.— А там, гляди, и пятый-шестой-седь-мой пропишется. Уж слишком нейтрально ведет себя в той сложной ситуации Алевтина Кузьминична, массажиста из салона красоты. Знает о связи своего мужа с Гё-нераловой — и мирится с этим! Во имя чего?»
Орач нз своей Многолетней практики знал, что всякая «темнаям» п моральном плане ситуация чревата непредсказуемыми последствиями.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102