— защищался Иван Иванович.
— Не предъявлял, так способствовал этому, что еще хуже. По отношению к своему сыну! А как же тогда с другими? Ты проверил материалы следствия? Сопоставил показания? Ведь речь идет о сыне! О твоей чести, о твоей
гордости, а ты...
— Так его, Марина, так! — поддержал ее Строкун.— Ему еще никто не говорил правды в глаза. Шепчемся по углам, а сказать в глаза боимся — обидится.
— Почему ты не посоветовался со своим другом и начальником? Почему дал ход делу без его санкции? — бушевала Марина.— Теперь походишь под следствием сам. Попробуй отмыться. Грабил магазин вместе со мной — и все
тут!
Строкун поднялся из-за стола.
— Вы тут погомоните по-родственному еще чуток, а я — к генералу. Доложу ему, что главный преступник задержан, признался и сейчас дает показания.
Они остались вдвоем. И сразу Марина обмякла, притихла. Глядела виновато на Ивана.
— Извини, Марина... Глупо все вышло,— признался он.
— Дурак ты, Ваня, причем — круглый, как колобок.— Она вздохнула.— В Саниной душе еще ноют старые раны: помнит он, что Гришка Ходан был ему родным отцом. А ты на старую рану — соли.
Иван Иванович был ей признателен. В его сердце забушевала буря, как двадцать лет тому назад, после суда, в арестантской комнате. Он готов был сказать Марине что-то очень важное для обоих. Тогда он не осмелился.
Теперь же им никто не мешал. Но Иван понял, что ничего уже не скажет: поезд ушел. Тогда, двадцать лет назад, его ничего не обременяло, ничего не связывало по рукам и ногам — вольный казак! Решил поехать вслед за любимой — и подался. Топал пешком, полз на коленях.
Любовь! Что еще в жизни выше и чище этого! Подстрелили лебедушку, и лебедь с высоты падает вниз, сложив крылья. Любовь сильнее смерти.
— Саня мне сказал: «Ты всю жизнь любишь Марину, а она — тебя!» Чудак...
— Чудак петух: воду пьет, а не мочится,— с горечью ответила ему Марина.— Съеду я от вас, Иван. Невмоготу уже мне все это. И Саню уведу.
Он испугался:
— Да ты что! Без тебя дом осиротеет. Ты — душа всего...
— Когда-нибудь и душе отдохнуть надо. Успокоиться. А то ведь всю жизнь жарят на медленном огне...
Ивану нечего было возразить. Он молчал. Лишь один раз в жизни человек может встретить счастье. Второго раза не дано. Не текут вспять реки, земля крутится в одну сторону: неумолимо бежит время вперед.
— Дай-ка погляжу на твоих бородатых,— попросила Марина.
Иван Иванович подал ей портреты, оставленные Строку ном па столе. Долго присматривалась Марина. Затем сказала:
— Этот, глазастый, Суслик. Жил крысенком и сдохнет в норе. Такие чуму разносят. И чего их закон жалеет? Неисправимых надо так: поймали второй раз — и к стенке. Зла на земле меньше будет. А этот — Жора-Артист,— ткнула она пальцем в потрет Георгия Победоносца.— Умен, хитер. Его бы на необитаемый остров, творил бы там чудеса пуще Робинзона. Попадись ему Пятница, он бы и его съел. А этот... Гришка Ходан,—показала на портрет «папы Юли».
— Быть такого не может! — вырвалось у Ивана Ивановича.— Он же в сентябре сорок третьего погиб: раздавил наш танк подводу с полицаями.
— Знать, не всех раздавил. Говорила тебе: виделась с Гришенькой па пересылке в Сибири. Его этап уходил, нага пришел. Лицом к лицу! Он па меня вытаращился, я уставилась па него. Мне ли не узнать Гришеньку!
Ходан! Матерый фашист, профессиональный убийца. Сколько жертв на его черной совести! Но если это действительно Гришка Ходан, надо немедленно писать рапорт в Комитет государственной безопасности. Только чем Иван Иванович подтвердит свое подозрение? Двадцать лет тому осужденной Крохиной показалось, будто она мельком увидела своего истязателя. А не почудилось ли измученной женщине? Ведь с Гриш-
ки Ходана начались все ее страдания, заведшие ее в места не столь отдаленные.Нужны факты. И он их найдет! Или опровергнет версию Марины.«Папа Юля» — волк стреляный. Это он со своими дружками «пас табун» сговорчивых мужичков на четырнадцатом участке. Не исключено, что он подкинул Пряникову и саму идею этой аферы.
Но ушел «папа Юля». Хватанул выручку в мебельном, не упустил свой шанс, и подался в бега. Теперь ищи ветра в ноле. От генерала Строкуп вернулся вместе с Саней. Парень смущенно глянул па отца. На смуглом лице виноватая улыбка. В глазах — радость.
— Ну что, родственники-грабители, роли между собой распределили? Кто где что делал. Кто с автоматом, кто с пистолетом типа наган.— Он взялся свертывать из бумаги тюричек, готовясь закурить. Настроение у него было озорное.— Генерал считает, что с присвоением очередного звания Орачу поспешили: не дозрел до подполковника, ему вернуть бы капитана... Вкатал он мне, Александр не даст соврать,— ну, а я уж отыграюсь на вас, подполковник, сполна.
— Ругался,— подтвердил Саня.— Знаешь, что после работы случилось с Жеболенкиной? Пришла домой, мужа с детьми нет. Заперлась, забаррикадировала входные двери. Откуда только сила взялась,— подтащила к дверям трехстворчатый шкаф. Муж вернулся, она не пускает, не отзывается. Он стучал-стучал, решил, что с женой беда. Хотел взломать дверь, взял у соседа топор. Услышав, что к ней в квартиру ломятся, Шеболенкина выпрыгнула из окна с криком: «Грабят! Убивают!» Живут Жеболенкины на втором этаже. Под окнами асфальт, так что изрядно покалечилась. Отвезли в травматологию. Ода и там бушевала, мол, врач пытался ее убить.
Иван Иванович поймал иа себе взгляд Марины. Нельзя сказать, чтобы она торжествовала, но в ее глазах можно было прочитать злой упрек.
— Трагедию Жеболенкиной запиши, Иван Иванович, на нашу совесть,— сказал Строкуп.— Жертва происшествия в мебельном. А с Дробовым побеседуй, из участкового может получиться хороший оперативник.
Теперь стало ясно, от кого поступили сведения о Жеболейкиной. Строкун подошел к Марине, пожал ей руку:
— Марина Ивановна, спасибо за проявленную чуткость. Если бы не ваши решительные действия, наш новоиспеченный подполковник наделал бы тут — на семи самосвалах не вывезешь.
Он взял под руки Марину и Саню и повел их к дверям. Проводил и вернулся. Сел за стол и долго молчал, изредка пристукивая пальцами по столу.
— Все, что я должен был бы сказать тебе по этому поводу, высказала Марина. Вспомни ее слова и подкрепи их мужскими выражениями. Но итог подведу: не пошел бы я нынче с тобой, старший сержант Орач, в разведку.
Иван Иванович обиделся. Поднял глаза: это почему же?
— Веры в тебя поубавилось,— ответил Строкун на его немой вопрос.— За друга, за сына, за Родину надо драться до изнеможения, до последнего вздоха. Драться даже тогда, когда, казалось бы, нет уже никаких надежд. Надо же верить до конца в нашу правоту, в наше дело. Л ты все пустил на самотек: куда кривая выведет. Скажи спасибо Марине, это она перехватила тебя на скользкой дорожке предательства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
— Не предъявлял, так способствовал этому, что еще хуже. По отношению к своему сыну! А как же тогда с другими? Ты проверил материалы следствия? Сопоставил показания? Ведь речь идет о сыне! О твоей чести, о твоей
гордости, а ты...
— Так его, Марина, так! — поддержал ее Строкун.— Ему еще никто не говорил правды в глаза. Шепчемся по углам, а сказать в глаза боимся — обидится.
— Почему ты не посоветовался со своим другом и начальником? Почему дал ход делу без его санкции? — бушевала Марина.— Теперь походишь под следствием сам. Попробуй отмыться. Грабил магазин вместе со мной — и все
тут!
Строкун поднялся из-за стола.
— Вы тут погомоните по-родственному еще чуток, а я — к генералу. Доложу ему, что главный преступник задержан, признался и сейчас дает показания.
Они остались вдвоем. И сразу Марина обмякла, притихла. Глядела виновато на Ивана.
— Извини, Марина... Глупо все вышло,— признался он.
— Дурак ты, Ваня, причем — круглый, как колобок.— Она вздохнула.— В Саниной душе еще ноют старые раны: помнит он, что Гришка Ходан был ему родным отцом. А ты на старую рану — соли.
Иван Иванович был ей признателен. В его сердце забушевала буря, как двадцать лет тому назад, после суда, в арестантской комнате. Он готов был сказать Марине что-то очень важное для обоих. Тогда он не осмелился.
Теперь же им никто не мешал. Но Иван понял, что ничего уже не скажет: поезд ушел. Тогда, двадцать лет назад, его ничего не обременяло, ничего не связывало по рукам и ногам — вольный казак! Решил поехать вслед за любимой — и подался. Топал пешком, полз на коленях.
Любовь! Что еще в жизни выше и чище этого! Подстрелили лебедушку, и лебедь с высоты падает вниз, сложив крылья. Любовь сильнее смерти.
— Саня мне сказал: «Ты всю жизнь любишь Марину, а она — тебя!» Чудак...
— Чудак петух: воду пьет, а не мочится,— с горечью ответила ему Марина.— Съеду я от вас, Иван. Невмоготу уже мне все это. И Саню уведу.
Он испугался:
— Да ты что! Без тебя дом осиротеет. Ты — душа всего...
— Когда-нибудь и душе отдохнуть надо. Успокоиться. А то ведь всю жизнь жарят на медленном огне...
Ивану нечего было возразить. Он молчал. Лишь один раз в жизни человек может встретить счастье. Второго раза не дано. Не текут вспять реки, земля крутится в одну сторону: неумолимо бежит время вперед.
— Дай-ка погляжу на твоих бородатых,— попросила Марина.
Иван Иванович подал ей портреты, оставленные Строку ном па столе. Долго присматривалась Марина. Затем сказала:
— Этот, глазастый, Суслик. Жил крысенком и сдохнет в норе. Такие чуму разносят. И чего их закон жалеет? Неисправимых надо так: поймали второй раз — и к стенке. Зла на земле меньше будет. А этот — Жора-Артист,— ткнула она пальцем в потрет Георгия Победоносца.— Умен, хитер. Его бы на необитаемый остров, творил бы там чудеса пуще Робинзона. Попадись ему Пятница, он бы и его съел. А этот... Гришка Ходан,—показала на портрет «папы Юли».
— Быть такого не может! — вырвалось у Ивана Ивановича.— Он же в сентябре сорок третьего погиб: раздавил наш танк подводу с полицаями.
— Знать, не всех раздавил. Говорила тебе: виделась с Гришенькой па пересылке в Сибири. Его этап уходил, нага пришел. Лицом к лицу! Он па меня вытаращился, я уставилась па него. Мне ли не узнать Гришеньку!
Ходан! Матерый фашист, профессиональный убийца. Сколько жертв на его черной совести! Но если это действительно Гришка Ходан, надо немедленно писать рапорт в Комитет государственной безопасности. Только чем Иван Иванович подтвердит свое подозрение? Двадцать лет тому осужденной Крохиной показалось, будто она мельком увидела своего истязателя. А не почудилось ли измученной женщине? Ведь с Гриш-
ки Ходана начались все ее страдания, заведшие ее в места не столь отдаленные.Нужны факты. И он их найдет! Или опровергнет версию Марины.«Папа Юля» — волк стреляный. Это он со своими дружками «пас табун» сговорчивых мужичков на четырнадцатом участке. Не исключено, что он подкинул Пряникову и саму идею этой аферы.
Но ушел «папа Юля». Хватанул выручку в мебельном, не упустил свой шанс, и подался в бега. Теперь ищи ветра в ноле. От генерала Строкуп вернулся вместе с Саней. Парень смущенно глянул па отца. На смуглом лице виноватая улыбка. В глазах — радость.
— Ну что, родственники-грабители, роли между собой распределили? Кто где что делал. Кто с автоматом, кто с пистолетом типа наган.— Он взялся свертывать из бумаги тюричек, готовясь закурить. Настроение у него было озорное.— Генерал считает, что с присвоением очередного звания Орачу поспешили: не дозрел до подполковника, ему вернуть бы капитана... Вкатал он мне, Александр не даст соврать,— ну, а я уж отыграюсь на вас, подполковник, сполна.
— Ругался,— подтвердил Саня.— Знаешь, что после работы случилось с Жеболенкиной? Пришла домой, мужа с детьми нет. Заперлась, забаррикадировала входные двери. Откуда только сила взялась,— подтащила к дверям трехстворчатый шкаф. Муж вернулся, она не пускает, не отзывается. Он стучал-стучал, решил, что с женой беда. Хотел взломать дверь, взял у соседа топор. Услышав, что к ней в квартиру ломятся, Шеболенкина выпрыгнула из окна с криком: «Грабят! Убивают!» Живут Жеболенкины на втором этаже. Под окнами асфальт, так что изрядно покалечилась. Отвезли в травматологию. Ода и там бушевала, мол, врач пытался ее убить.
Иван Иванович поймал иа себе взгляд Марины. Нельзя сказать, чтобы она торжествовала, но в ее глазах можно было прочитать злой упрек.
— Трагедию Жеболенкиной запиши, Иван Иванович, на нашу совесть,— сказал Строкуп.— Жертва происшествия в мебельном. А с Дробовым побеседуй, из участкового может получиться хороший оперативник.
Теперь стало ясно, от кого поступили сведения о Жеболейкиной. Строкун подошел к Марине, пожал ей руку:
— Марина Ивановна, спасибо за проявленную чуткость. Если бы не ваши решительные действия, наш новоиспеченный подполковник наделал бы тут — на семи самосвалах не вывезешь.
Он взял под руки Марину и Саню и повел их к дверям. Проводил и вернулся. Сел за стол и долго молчал, изредка пристукивая пальцами по столу.
— Все, что я должен был бы сказать тебе по этому поводу, высказала Марина. Вспомни ее слова и подкрепи их мужскими выражениями. Но итог подведу: не пошел бы я нынче с тобой, старший сержант Орач, в разведку.
Иван Иванович обиделся. Поднял глаза: это почему же?
— Веры в тебя поубавилось,— ответил Строкун на его немой вопрос.— За друга, за сына, за Родину надо драться до изнеможения, до последнего вздоха. Драться даже тогда, когда, казалось бы, нет уже никаких надежд. Надо же верить до конца в нашу правоту, в наше дело. Л ты все пустил на самотек: куда кривая выведет. Скажи спасибо Марине, это она перехватила тебя на скользкой дорожке предательства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102