задержанный не должен общаться с внешним миром, чтобы не повлиять на ход следствия.
— Так сколько людей было с вами в машине, когда вы подъехали к Тельмановскому посту? — в упор спросил ее Иван Иванович.
Тюльпанова вдруг заплакала. Она не мигая смотрела на него округлившимися глазами, а слезы все капали и капали... Ее следовало бы успокоить, но Ивану Ивановичу не хотелось этого делать. Он ждал.Наконец она заговорила:
— А как бы поступили вы на моем месте? Остановилась я на развилке, посадила парня. А тут, откуда ни возьмись, на заднее сидение забирается второй. Я ему: «Ты куда, дядя?» А молодой: «Это со мной, не бойся, он у меня смирный». Высадить обоих? На развилке — никого, темнеет. Было бы больше пространства, применила бы против одного прием самбо, а уж со вторым как-нибудь управилась бы. А так в машине негде развернуться, один — справа, другой — сзади. Не показываю виду, по внутренне пригото-
вилась ко всему. Едем. Молодой болтает со мной, потчует анекдотами. А второй, слышу, сзади похрапывает. Откинулся на спинку и дремлет. Мне это видно в зеркальце.. Успокоилась. На Тельмановском посту, вижу, закрыт шлагбаум. Говорю молодому: «Снова ящур, что ли... В прошлом году закрывали... Тут неподалеку колхозные фермы». Меня удивило, почему не подходит гаишник. Он же обязан подойти, представиться. А тут сидит в будки и машет рукой, мол, иди сюда. Его на свету хорошо видео. Говорю молодому: «Зажрался гаишник, задницу лень поднять». Достаю из «бардачка» документы: права, технический паспорт, доверенность. Знаю, что будет придираться. Время вечернее, да еще доверенность. Тут второй хватает меня за шею и давит. А ручищи-то у пего огромные. «В машине с тобой — один пассажир. Поняла? Едешь с ним из самого Донецка. Ляпнешь лишнее — удавлю». А второй в это время — нож под бок. Захомутали они меня — пикнуть не могу. Вышла из машины, подхожу в будке, оглядываюсь. В это время моя машина срывается с места. Фары выключены. Поняла: угоняют «жигуль». А что я Пряни-кову скажу? Тут они из автомата... Мне показалось, что в меня. Ткнулась в землю мордой, лежу, от страха сознание теряю. Очнулась, вижу — в будке стекла нет, гаишник грудью на подоконник навалился. Я к нему. Он весь в крови. Бросилась на дорогу, надо кого-нибудь позвать на помощь. Но кого? Вокруг ни души. Я снова к гаишнику. Слышу — дышит. Надо бы его перевязать, да нечем. Гимнастерку на нем зубами рвала, все хотела до нижней рубашки добраться. Знаете, в кино так делают: рвут на бинты нижнюю рубашку. А он был в майке. Сколько я с ним провозилась — не знаю. Вижу, по дороге фары светят. Подобрала палочку гаишника, выбежала, встала поперек... Остановила. Колхозная машина с удобрениями возвращалась. Отвезли мы гаишника в местную больницу и уже оттуда позвонили в милицию.
От того, как мне тот дядька горло сдавил, у меня до сих пор шея болит. Ну, и не забыла его предупреждение: «В машине с тобой один пассажир. Ляпнешь лишнее — удавлю!»
Закончила Тюльпанова свою исповедь, ждет, что ответит ей Орач. На бледном лице выражение вины.
— Он приказал вам говорить, что едете вместе из самого Донецка? — заметил Иван Иванович.
— Он-то приказал... Но ведь они застрелили гаишника. Думаю, скажу лучше, как было на самом деле.
— Но не сказали, Алевтина Кузьминична. Пока я вас фактами не припер, все упорствовали: один в машине.
— Какие же факты, Иван Иванович! — удивилась Тюль-панова.— Вы пришли и спросили: «Так сколько людей было с вами в машине?» Я вам тут же и призналась. Давно хотела. Но сразу соврала, а потом случая не подворачивалось признаться. Понимала, что делаю глупость, да все не решалась. Когда портрет в лаборатории составили, поклялась: при первой же встрече покаюсь перед вами. А тут история с этим майором. Как он там? Я его не пожалела, выдала сполна. И полез нахалом, вспомнила я, как меня в молодости терзали... словно резиновую, рвали на части... С тех пор я мужиков не жалею. Все они одним миром мазаны.
Сколько злости было в словах Тюльпановой! В какой-то мере Иван Иванович ее понимал.
— Не пожалели, это верно, лежит в санчасти с сотрясением мозга,— ответил Орач.
— Знаете, Иван Иванович, я в чем-то виновата,— призналась она.— Вижу — мужик загорается. Сидим в потемках, он рукам волю дает. Я ему еще и подыграла. Только не думала, что он начнет охальничать. Вернулись в кабинет — он двери на ключ, свет гасит... Ну, тут уж я не сдержалась... До конца жизни не забуду, как тогда обошлись со мной. Две недели в больнице провалялась. От позора попыталась повеситься, да дежурная медсестра застала меня за этим делом в туалете. Отчехвостила, как мать родная. С тех пор ненавижу мужичье. Один лишь Саша — человек. Люблю его.
— А Пряников? — усомнился Иван Иванович.
— Я бы ему с удовольствием перерезала глотку! — прошипела Тюльпанова.
— А к себе допускаете...
— Кто же мне, кроме него, даст машину съездить к матери? — ответила она.
Иван Иванович едва сдерживал свое возмущение.
— Продаемся за машину. Тюльпанова не обиделась:
— А кто из нас не продается? За машину, за должность, за то, чтобы стать чьей-то женой. Не любят, а живут. Как-то Саша дал мне журнал. Там статья. Уже в первые пять лет половина молодых семей распадается. Опросили десять тысяч из тех, у кого сохранилась семья. Спрашивают: «Что вас держит вместе?» Так вот: ответили «люблю» менее десяти процентов. А остальные: «Куда деваться?!», «У дру-
гих еще хуже», «Дети...», «Квартира», «Он неплохо зарабатывает...». Я, Иван Иванович, баба грешная. Не поверите: после того, как появился в моей жизни Саша, никого, кроме Пряникова, у меня не было. На нем я остановилась потому, что оп противный. И чем противнее, тем мне дороже Саша. Как мужчина Пряников меня вполне устраивает, хотя, признаюсь, мне угодить не легко.
Иван Иванович в очередной раз был шокирован откровенностью Тюльпановой. Умела она говорить о щепетильных вещах как-то просто, по-житейски, и невольно хотелось верить каждому ее слову. Вот и с тем, вторым, в машине... Все логично, все понятно и объяснимо.
А как бы в аналогичной ситуации вел себя Иван Иванович, будучи женщиной? Может быть, так же.
— И все-таки я не верю вам, Алевтина Кузьминична,— вдруг сказал он.
— Воля ваша,— не стала возражать она.— Я виновата, с самого начала соврала.
— И портрет вы рисовали не того человека, который был с вами в машине,— решили разыграть Крутоярова. По вашему описанию, уж очень ваш спутник смахивает на него.
— Может быть, и так,— призналась она.— Начал он меня щупать в потемках, как курицу па базаре, я и подумала: «Если тебе не нужен этот портрет, то мне и подавно». Ну и созорничала. А потом все произошло, как я и думала: в кабинете он дверь на ключ и выключил свет. А еще работник милиции!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
— Так сколько людей было с вами в машине, когда вы подъехали к Тельмановскому посту? — в упор спросил ее Иван Иванович.
Тюльпанова вдруг заплакала. Она не мигая смотрела на него округлившимися глазами, а слезы все капали и капали... Ее следовало бы успокоить, но Ивану Ивановичу не хотелось этого делать. Он ждал.Наконец она заговорила:
— А как бы поступили вы на моем месте? Остановилась я на развилке, посадила парня. А тут, откуда ни возьмись, на заднее сидение забирается второй. Я ему: «Ты куда, дядя?» А молодой: «Это со мной, не бойся, он у меня смирный». Высадить обоих? На развилке — никого, темнеет. Было бы больше пространства, применила бы против одного прием самбо, а уж со вторым как-нибудь управилась бы. А так в машине негде развернуться, один — справа, другой — сзади. Не показываю виду, по внутренне пригото-
вилась ко всему. Едем. Молодой болтает со мной, потчует анекдотами. А второй, слышу, сзади похрапывает. Откинулся на спинку и дремлет. Мне это видно в зеркальце.. Успокоилась. На Тельмановском посту, вижу, закрыт шлагбаум. Говорю молодому: «Снова ящур, что ли... В прошлом году закрывали... Тут неподалеку колхозные фермы». Меня удивило, почему не подходит гаишник. Он же обязан подойти, представиться. А тут сидит в будки и машет рукой, мол, иди сюда. Его на свету хорошо видео. Говорю молодому: «Зажрался гаишник, задницу лень поднять». Достаю из «бардачка» документы: права, технический паспорт, доверенность. Знаю, что будет придираться. Время вечернее, да еще доверенность. Тут второй хватает меня за шею и давит. А ручищи-то у пего огромные. «В машине с тобой — один пассажир. Поняла? Едешь с ним из самого Донецка. Ляпнешь лишнее — удавлю». А второй в это время — нож под бок. Захомутали они меня — пикнуть не могу. Вышла из машины, подхожу в будке, оглядываюсь. В это время моя машина срывается с места. Фары выключены. Поняла: угоняют «жигуль». А что я Пряни-кову скажу? Тут они из автомата... Мне показалось, что в меня. Ткнулась в землю мордой, лежу, от страха сознание теряю. Очнулась, вижу — в будке стекла нет, гаишник грудью на подоконник навалился. Я к нему. Он весь в крови. Бросилась на дорогу, надо кого-нибудь позвать на помощь. Но кого? Вокруг ни души. Я снова к гаишнику. Слышу — дышит. Надо бы его перевязать, да нечем. Гимнастерку на нем зубами рвала, все хотела до нижней рубашки добраться. Знаете, в кино так делают: рвут на бинты нижнюю рубашку. А он был в майке. Сколько я с ним провозилась — не знаю. Вижу, по дороге фары светят. Подобрала палочку гаишника, выбежала, встала поперек... Остановила. Колхозная машина с удобрениями возвращалась. Отвезли мы гаишника в местную больницу и уже оттуда позвонили в милицию.
От того, как мне тот дядька горло сдавил, у меня до сих пор шея болит. Ну, и не забыла его предупреждение: «В машине с тобой один пассажир. Ляпнешь лишнее — удавлю!»
Закончила Тюльпанова свою исповедь, ждет, что ответит ей Орач. На бледном лице выражение вины.
— Он приказал вам говорить, что едете вместе из самого Донецка? — заметил Иван Иванович.
— Он-то приказал... Но ведь они застрелили гаишника. Думаю, скажу лучше, как было на самом деле.
— Но не сказали, Алевтина Кузьминична. Пока я вас фактами не припер, все упорствовали: один в машине.
— Какие же факты, Иван Иванович! — удивилась Тюль-панова.— Вы пришли и спросили: «Так сколько людей было с вами в машине?» Я вам тут же и призналась. Давно хотела. Но сразу соврала, а потом случая не подворачивалось признаться. Понимала, что делаю глупость, да все не решалась. Когда портрет в лаборатории составили, поклялась: при первой же встрече покаюсь перед вами. А тут история с этим майором. Как он там? Я его не пожалела, выдала сполна. И полез нахалом, вспомнила я, как меня в молодости терзали... словно резиновую, рвали на части... С тех пор я мужиков не жалею. Все они одним миром мазаны.
Сколько злости было в словах Тюльпановой! В какой-то мере Иван Иванович ее понимал.
— Не пожалели, это верно, лежит в санчасти с сотрясением мозга,— ответил Орач.
— Знаете, Иван Иванович, я в чем-то виновата,— призналась она.— Вижу — мужик загорается. Сидим в потемках, он рукам волю дает. Я ему еще и подыграла. Только не думала, что он начнет охальничать. Вернулись в кабинет — он двери на ключ, свет гасит... Ну, тут уж я не сдержалась... До конца жизни не забуду, как тогда обошлись со мной. Две недели в больнице провалялась. От позора попыталась повеситься, да дежурная медсестра застала меня за этим делом в туалете. Отчехвостила, как мать родная. С тех пор ненавижу мужичье. Один лишь Саша — человек. Люблю его.
— А Пряников? — усомнился Иван Иванович.
— Я бы ему с удовольствием перерезала глотку! — прошипела Тюльпанова.
— А к себе допускаете...
— Кто же мне, кроме него, даст машину съездить к матери? — ответила она.
Иван Иванович едва сдерживал свое возмущение.
— Продаемся за машину. Тюльпанова не обиделась:
— А кто из нас не продается? За машину, за должность, за то, чтобы стать чьей-то женой. Не любят, а живут. Как-то Саша дал мне журнал. Там статья. Уже в первые пять лет половина молодых семей распадается. Опросили десять тысяч из тех, у кого сохранилась семья. Спрашивают: «Что вас держит вместе?» Так вот: ответили «люблю» менее десяти процентов. А остальные: «Куда деваться?!», «У дру-
гих еще хуже», «Дети...», «Квартира», «Он неплохо зарабатывает...». Я, Иван Иванович, баба грешная. Не поверите: после того, как появился в моей жизни Саша, никого, кроме Пряникова, у меня не было. На нем я остановилась потому, что оп противный. И чем противнее, тем мне дороже Саша. Как мужчина Пряников меня вполне устраивает, хотя, признаюсь, мне угодить не легко.
Иван Иванович в очередной раз был шокирован откровенностью Тюльпановой. Умела она говорить о щепетильных вещах как-то просто, по-житейски, и невольно хотелось верить каждому ее слову. Вот и с тем, вторым, в машине... Все логично, все понятно и объяснимо.
А как бы в аналогичной ситуации вел себя Иван Иванович, будучи женщиной? Может быть, так же.
— И все-таки я не верю вам, Алевтина Кузьминична,— вдруг сказал он.
— Воля ваша,— не стала возражать она.— Я виновата, с самого начала соврала.
— И портрет вы рисовали не того человека, который был с вами в машине,— решили разыграть Крутоярова. По вашему описанию, уж очень ваш спутник смахивает на него.
— Может быть, и так,— призналась она.— Начал он меня щупать в потемках, как курицу па базаре, я и подумала: «Если тебе не нужен этот портрет, то мне и подавно». Ну и созорничала. А потом все произошло, как я и думала: в кабинете он дверь на ключ и выключил свет. А еще работник милиции!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102