Филипп Авдеевич вырезал на нем лик великомученицы.
Судачили богомолки:
— Крест-то всему миру на удивление. Не грешно ли над другими-то возвышаться?
Когда после подзатянувшихся поминок все разошлись, в хате у Орачей появился мальчонка. Он был здесь полно-
властным хозяином. Прошел в кухню, достал чугунок с поминальным борщом и, не наливая в тарелку, начал хлебать его большой разливной ложкой-поварешкой.
— За что ты, бабка Матвеевна, их кормила и самогонкой поила? — спросил он строго.
— Так положено по обычаю,— начала растолковывать Иванова мать.— Люди разделили с нами нашу беду. Посочувствовали.
Но у восьмилетнего мальчонки была своя точка зрения на тризну.
— А знаешь, что они опосля поминок говорили про мамку и про твоего солдата? — Он не стал уточнять, что именно. Ему было стыдно до сих пор от тех слов, которые подслушал.— Я старой Зайчихе хату подожгу! — вдруг выкрикнул он в гневе.
Иванова мать ахнула:
— Час от часу не легче. Ну, наболтали чего глупого пьяные бабы! Разве ж за такое можно: «хату подожгу)? Да у старой Зайчихи двое сыновей и муж погибли на фронте.
— А чего она на мамку? И на него! — кивнул он на Ивана.— Бог,— говорит, — и отобрал у нее за это разум.
— Господи,— допыталась утихомирить обиженного Иванова мать.— Будь умнее, прости ей, балаболке.
Удивительно уживались в сердце мальчонки противоречивые чувства к матери: великой, преданной любви и... ненависти. Когда Санька наелся борща со сладкими пирожками, Иван пригласил его в комнату и сказал:
— Давай с тобой дружить. Мужик ты правильный. Хочешь, расскажу, за что я получил ордена?
— Значит, ты герой?
— Герой не герой, фронтовик.— Иван отстегнул от гимнастерки ордена и медали, передал их в трепетные руки мальчонки.
У того загорелись глаза. Он осторожно гладил пальцем блестящую эмалевую поверхность ордена Красной Звезды.
— За что ты этот получил?
— За бои под Берлином. Про Берлин слыхал?
— А как же! — с достоинством ответил мальчонка.— У нас Москва, а у фашистов был Берлин. Там жил и подох Гитлер.
Мальчонке шел девятый год. А по рассуждениям он выглядел старше. Он прошел такую жизненную школу! И все по задворкам, надышался до одури запахами тоски, вражды и тлена. И только книжки спасали его впечатлительную душу, книжки, которые он читал без разбора, открывали перед ним сказочный мир, где люди любят друг друга, где нет места насилию, страданиям и войне, где родные матери по сходят с ума и не называют сыновей собачьими кличками.
Поздним вечером очарованный дружбой с настоящим фронтовиком Санька собрался домой, к деду Авдеичу.
— Он там сейчас один, а хата охолонула,— пояснил он, почему но может остаться у гостеприимной Матвеевны.— Когда холодно, мы лягаем вместе.
Он ушел, а Иван решительно сказал матери:
— Надо увозить мальчонку из хутора. Здесь слишком свежо в памяти людей, кем был его отец, как он расстрелял людей во дворе школы. Да и Феню хутор не принял: для всех она остается женой ублюдка, сумасшедшей. Ради Фениной памяти я побеспокоюсь о се сыне, сделаю из пего человека.
Под утро Карпов хутор проснулся от истошного крика:
— Горим! Рятуйтс, люди добрые! Горим!
Во дворе у Марфы Заяц пылал стожок соломы, нелегким трудом заработала вдова в колхозе корм на зиму для своей буренки.Вместо того, чтобы что-то предпринять и не позволить огню перекинуться на сарай, на хату, старуха бегала по хутору, неистово стучала в оконные рамы, в двери и кричала одно и то же:
— Горим! Рятуйте, люди добрые!
Пожар на хуторе — всеобщая беда, долго ли огню перекинуться на соседние сараи, хаты, стожки! Иван одним из первых поспешил на помощь. «Сапька! Подлец!» —не выходило у него из головы, как тот грозил болтливой старухе.
Пламя неистовствовало. Оно ярилось багровыми, густо замешанными клубами дыма, окрашивай в кровавые оттенки вытоптанный на подворье снег.
— Простыни! Одеяла на крышу! Рядно! И поливать! Поливать!
Санька крутился здесь же, он вместе со всеми пытался помочь погорельцам. Взрослые вывели из хлева тревожно мычавшую корову, а Санька выволок огромную клетку о кроликами.
— Там еще есть! Таскайте! Таскайте! — кричал он сверстникам.
«Санька, Санька,— не покидала Ивана горькая мысль,— вот теперь-то тебя и в самом деле отправят в колонию».
Солома выгорела дотла, на том пожар и закончился. Сарай с хатой люди сумели отстоять. Расходились с пожарища уставшие, озабоченные.
По дороге домой Иван зашел к Ходанам. Старик и мальчишка только что верпулись с пожара.
— Штаны порвал,— ворчал дед на внука.
— Бабка Матвеевна подлатает,— ответил мальчишка, искоса посматривая па Ивана. Он, по всей вероятности, догадывался, зачем к ним пожаловал сосед, не снявший еще погон. Бегают глазенки, места себе не находят.
— При деде будем разговаривать или без него? — спросил Иван.
— А мне-то что? — пробурчал Санька.
Иван не знал, как приступить к суровому разговору. Чуть что не так — и замкнется маленький преступник. И все же он спросил напрямик, помятуя, что правда здоровую душу лечит, а полуправда — калечит:
— Ты поджег солому?
— Вот еще! — ощерился Санька.
— А кто грозил поджечь хату Зайчихи?
— Про хату — говорил, а про солому разговору не было.
— Какую беду навел на людей,— взывал Иван к совестя мальчишки.— Солдатская вдова кормилась коровой. А теперь что же? Сдохнет скотина с голода.
— То ее бог покарал,— выкрикнул Сапька, сверкая черными глазами.— За мамку, что брехала на нее... И па тебя.
Вот оно, первое, настоящее преступление!
— Теперь-то тебя действительно могут отправить в колонию,— с болью проговорил Иван.— А я хотел забрать тебя к себе... Жили бы вместе в Волновахе...
Санька от удивления раскрыл было рот. Вместе... Может, это была тайная мальчишеская мечта? У других есть отцы и матери, а у него только хромой дед Авдеич да бабка Матвеевна. И та — не родная, просто соседка. А если бы зтот высокий военный — вон сколько наград! — стал Санышным... ну, не отцом, а хотя бы дядей!
— И все-таки не без твоей помощи загорелась солома,— заключил Иван.
— Да что ты, Иванушка, наговариваешь на мальца! — вступился за внука дед,— Он же со мною рядышком спал. Как вернулся от вас, так ко мне под бок и пристроился. На пожар мы с ним спешили вдвоем.
Ивану чуть не до слез было жаль Саньку, который метался по узкому своему мирку в поисках выхода к свету, к людям, к большой правде.
На следующий день Ивн Орач начал хлопоты по усыновлению Адольфа Ходана. И если бы не майор милиции Евгений Павлович Строку», затянулась бы эта процедура до морковкиною заговенья...
Первой мыслью Ивана Ивановича было позвонить домой, разбудить Саню и привести его сюда, в управление, на очную ставку с Лазней. И тогда бы перевернувшийся вверх тормашками мир встал на свое место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Судачили богомолки:
— Крест-то всему миру на удивление. Не грешно ли над другими-то возвышаться?
Когда после подзатянувшихся поминок все разошлись, в хате у Орачей появился мальчонка. Он был здесь полно-
властным хозяином. Прошел в кухню, достал чугунок с поминальным борщом и, не наливая в тарелку, начал хлебать его большой разливной ложкой-поварешкой.
— За что ты, бабка Матвеевна, их кормила и самогонкой поила? — спросил он строго.
— Так положено по обычаю,— начала растолковывать Иванова мать.— Люди разделили с нами нашу беду. Посочувствовали.
Но у восьмилетнего мальчонки была своя точка зрения на тризну.
— А знаешь, что они опосля поминок говорили про мамку и про твоего солдата? — Он не стал уточнять, что именно. Ему было стыдно до сих пор от тех слов, которые подслушал.— Я старой Зайчихе хату подожгу! — вдруг выкрикнул он в гневе.
Иванова мать ахнула:
— Час от часу не легче. Ну, наболтали чего глупого пьяные бабы! Разве ж за такое можно: «хату подожгу)? Да у старой Зайчихи двое сыновей и муж погибли на фронте.
— А чего она на мамку? И на него! — кивнул он на Ивана.— Бог,— говорит, — и отобрал у нее за это разум.
— Господи,— допыталась утихомирить обиженного Иванова мать.— Будь умнее, прости ей, балаболке.
Удивительно уживались в сердце мальчонки противоречивые чувства к матери: великой, преданной любви и... ненависти. Когда Санька наелся борща со сладкими пирожками, Иван пригласил его в комнату и сказал:
— Давай с тобой дружить. Мужик ты правильный. Хочешь, расскажу, за что я получил ордена?
— Значит, ты герой?
— Герой не герой, фронтовик.— Иван отстегнул от гимнастерки ордена и медали, передал их в трепетные руки мальчонки.
У того загорелись глаза. Он осторожно гладил пальцем блестящую эмалевую поверхность ордена Красной Звезды.
— За что ты этот получил?
— За бои под Берлином. Про Берлин слыхал?
— А как же! — с достоинством ответил мальчонка.— У нас Москва, а у фашистов был Берлин. Там жил и подох Гитлер.
Мальчонке шел девятый год. А по рассуждениям он выглядел старше. Он прошел такую жизненную школу! И все по задворкам, надышался до одури запахами тоски, вражды и тлена. И только книжки спасали его впечатлительную душу, книжки, которые он читал без разбора, открывали перед ним сказочный мир, где люди любят друг друга, где нет места насилию, страданиям и войне, где родные матери по сходят с ума и не называют сыновей собачьими кличками.
Поздним вечером очарованный дружбой с настоящим фронтовиком Санька собрался домой, к деду Авдеичу.
— Он там сейчас один, а хата охолонула,— пояснил он, почему но может остаться у гостеприимной Матвеевны.— Когда холодно, мы лягаем вместе.
Он ушел, а Иван решительно сказал матери:
— Надо увозить мальчонку из хутора. Здесь слишком свежо в памяти людей, кем был его отец, как он расстрелял людей во дворе школы. Да и Феню хутор не принял: для всех она остается женой ублюдка, сумасшедшей. Ради Фениной памяти я побеспокоюсь о се сыне, сделаю из пего человека.
Под утро Карпов хутор проснулся от истошного крика:
— Горим! Рятуйтс, люди добрые! Горим!
Во дворе у Марфы Заяц пылал стожок соломы, нелегким трудом заработала вдова в колхозе корм на зиму для своей буренки.Вместо того, чтобы что-то предпринять и не позволить огню перекинуться на сарай, на хату, старуха бегала по хутору, неистово стучала в оконные рамы, в двери и кричала одно и то же:
— Горим! Рятуйте, люди добрые!
Пожар на хуторе — всеобщая беда, долго ли огню перекинуться на соседние сараи, хаты, стожки! Иван одним из первых поспешил на помощь. «Сапька! Подлец!» —не выходило у него из головы, как тот грозил болтливой старухе.
Пламя неистовствовало. Оно ярилось багровыми, густо замешанными клубами дыма, окрашивай в кровавые оттенки вытоптанный на подворье снег.
— Простыни! Одеяла на крышу! Рядно! И поливать! Поливать!
Санька крутился здесь же, он вместе со всеми пытался помочь погорельцам. Взрослые вывели из хлева тревожно мычавшую корову, а Санька выволок огромную клетку о кроликами.
— Там еще есть! Таскайте! Таскайте! — кричал он сверстникам.
«Санька, Санька,— не покидала Ивана горькая мысль,— вот теперь-то тебя и в самом деле отправят в колонию».
Солома выгорела дотла, на том пожар и закончился. Сарай с хатой люди сумели отстоять. Расходились с пожарища уставшие, озабоченные.
По дороге домой Иван зашел к Ходанам. Старик и мальчишка только что верпулись с пожара.
— Штаны порвал,— ворчал дед на внука.
— Бабка Матвеевна подлатает,— ответил мальчишка, искоса посматривая па Ивана. Он, по всей вероятности, догадывался, зачем к ним пожаловал сосед, не снявший еще погон. Бегают глазенки, места себе не находят.
— При деде будем разговаривать или без него? — спросил Иван.
— А мне-то что? — пробурчал Санька.
Иван не знал, как приступить к суровому разговору. Чуть что не так — и замкнется маленький преступник. И все же он спросил напрямик, помятуя, что правда здоровую душу лечит, а полуправда — калечит:
— Ты поджег солому?
— Вот еще! — ощерился Санька.
— А кто грозил поджечь хату Зайчихи?
— Про хату — говорил, а про солому разговору не было.
— Какую беду навел на людей,— взывал Иван к совестя мальчишки.— Солдатская вдова кормилась коровой. А теперь что же? Сдохнет скотина с голода.
— То ее бог покарал,— выкрикнул Сапька, сверкая черными глазами.— За мамку, что брехала на нее... И па тебя.
Вот оно, первое, настоящее преступление!
— Теперь-то тебя действительно могут отправить в колонию,— с болью проговорил Иван.— А я хотел забрать тебя к себе... Жили бы вместе в Волновахе...
Санька от удивления раскрыл было рот. Вместе... Может, это была тайная мальчишеская мечта? У других есть отцы и матери, а у него только хромой дед Авдеич да бабка Матвеевна. И та — не родная, просто соседка. А если бы зтот высокий военный — вон сколько наград! — стал Санышным... ну, не отцом, а хотя бы дядей!
— И все-таки не без твоей помощи загорелась солома,— заключил Иван.
— Да что ты, Иванушка, наговариваешь на мальца! — вступился за внука дед,— Он же со мною рядышком спал. Как вернулся от вас, так ко мне под бок и пристроился. На пожар мы с ним спешили вдвоем.
Ивану чуть не до слез было жаль Саньку, который метался по узкому своему мирку в поисках выхода к свету, к людям, к большой правде.
На следующий день Ивн Орач начал хлопоты по усыновлению Адольфа Ходана. И если бы не майор милиции Евгений Павлович Строку», затянулась бы эта процедура до морковкиною заговенья...
Первой мыслью Ивана Ивановича было позвонить домой, разбудить Саню и привести его сюда, в управление, на очную ставку с Лазней. И тогда бы перевернувшийся вверх тормашками мир встал на свое место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102