Два раза звонила, но никто не подходил,— оправдывалась мать, и он вдруг живо представил себе ее маленькую фигурку в кухонном полумраке, склонившуюся над старым черным бакелитовым аппаратом, который ей установили два года назад, в доме на Сиреневой улице, она тогда жила уже одна- одинешенька, не могла привыкнуть к телефону и пользовалась им всегда с опаской.
— Вчера мы были дома,— ответил он.
— Странно,— удивилась мать.— Ферко, мне вчера сказал сосед, что сегодня придут эти... Ну те, что оценивают дома. У нас будут, кажется, около двенадцати...
— Я подскочу,— пообещал он.
— Хорошо, если так. А то они еще оберут меня как липку.
— Зачем им это нужно?
— Постарайся подойти, сынок.
— А почему, собственно, я? Пригласила бы Зузку, тем более она заинтересована в этом! Пусть проследит за всем.
— Она тоже потом договор подпишет...— растерянно сказала мать.— Ты уж не оставляй меня одну...
— Если Зузка узнает, что я у тебя был в такой момент, опять начнет скандалить.
— Не начнет. Ты побудешь, посмотришь, послушаешь и уйдешь. Что в этом плохого? Чего скандалить?
— Станет кричать, что я лезу не в свои дела.— Франтишеку и в самом деле не хотелось лезть в это дело.
— Нет, лучше ты приходи. И пораньше, надо их встретить вместе.
— Постараюсь вырваться.— Он не был уверен, что его отпустят с работы раньше.
— Не забудь, к двенадцати! — напомнила мать.
Было уже за полдень, а он все еще тащился по окраинному району, который с юга замыкался оградой речного порта. Чугунные пики ограды, схваченные вверху и внизу длинными стальными полосами, торчали из низкого бетонного основания. За ними шумел порт, изрезанный сверкающими рельсами железнодорожных путей, с длинными пакгаузами из красноватого глазурованного кирпича, со стрелами грузовых кранов, с голубоватой гладью речной излучины, которая, несколько десятков лет назад перекрытая плотиной, превратилась в акваторию порта. А за портом вдалеке на острове бушевала пышная растительность, зелень которой закрывала вид на саму реку.
С запада этот район изогнутой линией огибало древнее городское укрепление. Изначально единая крепостная стена теперь во многих местах была протаранена лентами дорог и шоссе, некоторые башни настолько разрушились, что грозили обвалиться и придавить проходящих мимо, поэтому их разобрали, а другие, покрепче, наоборот, были восстановлены и снаружи даже отреставрированы, и теперь их используют для самых разных целей, чаще всего под склады; а в общем городское укрепление так и осталось границей между старым городом и новыми микрорайонами, которые начали возводиться с начала пятидесятых годов.
С севера и отчасти с востока этот район отделяло от остального города несколько обширных кладбищ, составляющих как бы единый некрополь. И хотя через кладбища проложены дорожки, пользуясь которыми можно раза в два сократить расстояние, люди, как правило, предпочитали обходной путь, избегая безлюдные кладбищенские аллеи, где им становилось не по себе.
Он быстро шагал по маленьким улочкам с приземистыми, обычно обшарпанными и тесно прижавшимися друг к другу домами с небольшими двориками, сырыми и темными, с чахлой зеленью крошечных палисадников, приютивших у себя какое-нибудь одинокое деревце, куст сирени или виноградную лозу; эти улочки отличала причудливо изогнутая линия крыш, разнообразных по форме и высоте, когда-то покрытых ярко-красной черепицей или сероватым хрупким шифером, но впоследствии залатанных чем попало — черепицей другой формы и цвета, кровельным железом, а то и обыкновенным толем, которым принято покрывать крыши сараев, курятников или голубятен.
Он торопился и уже почти бежал мимо старых обитателей этих мест, мимо знакомых с детства людей, пытающихся остановить его и завязать разговор.
Может, оценщики задержатся или устроят обеденный перерыв, утешал он себя, но чем ближе подходил к Сиреневой улице, тем больше понимал, что опаздывает, и сильнее ускорял шаг.
Эх, жаль, не удалось прийти вовремя, но что поделаешь, не смог он уйти с работы раньше... Эксперты из строительного управления уже, должно быть, приступили к делу, и обиднее всего будет, если он явится к шапочному разбору...
Да, оценщики быстренько осмотрят обе комнаты, кухню, чулан, чердак, крошечный палисадник и дворик, все зафиксируют в своих блокнотах, затем разнесут данные по графам, все подсчитают, подберут соответствующий коэффициент, перемножат, получат итоговую сумму и сообщат наконец, сколько стоит мамимо владение...
Он несся, отмахиваясь от тех, кто окликал его, желал поговорить.
И вот наконец Сиреневая улица.
Мимо соседа Богуша, который неожиданно вынырнул на его пути, Франтишеку проскочить не удалось.
— Ты где был так долго? Мать издергалась — семь раз выходила тебя встречать! — закричал на него сосед.
— Что делать, работа...
— Сегодня все решается, а ты опаздываешь! — отчитывал его сосед, и Феро виновато опустил глаза. Он снова почувствовал себя сорванцом трудных послевоенных лет, а у соседа, который отчитывал его, словно и не было седых волос.— Эх, Феро, Феро...
— Они уже там? — Он кивнул головой в сторону родительского дома.
— А то как же,— кисло усмехнулся сосед.
— Пойду,— бросил он и быстрыми шагами устремился к калитке.
— Ступай уж,— заворчал вслед сосед.
Открывая калитку, он сразу же заметил их. Они стояли на открытой веранде и смотрели на ореховое дерево, растущее у забора.
Осенью пятьдесят первого ему шел одиннадцатый год. И сейчас, после стольких лет, к нему иногда подкрадывается необыкновенно ясное ощущение того давнего утра в конце октября или в начале ноября. Было воскресенье, выходной день. В конце дворика с южной, подветренной стороны Франтишек видит клумбу свежераспустившихся хризантем, еще не тронутых холодным дыханием первых ночных заморозков, видит тонкие, нежные паутинки, которые сплело бабье лето между дощечками забора, отделяющего их двор и палисадник от улицы, видит, как кружат эти тонкие белесые волоски над большим Прагайовым садом, как подхватывает их воздушный поток, поднимает ввысь и несет куда-то далеко, над крышами пакгаузов и стрелами кранов, застывших в мертвой неподвижности, непривычной даже по праздникам, потому что редкий день до их двора не доносилось что-нибудь из пестрой звуковой палитры порта, из этой мешанины свиста, грохота, визга, дребезжания и гула, сопровождающих погрузку и разгрузку судов и вагонов.
За дощатым забором раздается звонок отцовского велосипеда. Скрипит калитка, и на дворе появляется отец. К раме велосипеда привязано что-то длинное, завернутое в бумагу и обвязанное шпагатом.
— Это вишня, абрикос и орех,— поясняет отец, распаковывая груз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Вчера мы были дома,— ответил он.
— Странно,— удивилась мать.— Ферко, мне вчера сказал сосед, что сегодня придут эти... Ну те, что оценивают дома. У нас будут, кажется, около двенадцати...
— Я подскочу,— пообещал он.
— Хорошо, если так. А то они еще оберут меня как липку.
— Зачем им это нужно?
— Постарайся подойти, сынок.
— А почему, собственно, я? Пригласила бы Зузку, тем более она заинтересована в этом! Пусть проследит за всем.
— Она тоже потом договор подпишет...— растерянно сказала мать.— Ты уж не оставляй меня одну...
— Если Зузка узнает, что я у тебя был в такой момент, опять начнет скандалить.
— Не начнет. Ты побудешь, посмотришь, послушаешь и уйдешь. Что в этом плохого? Чего скандалить?
— Станет кричать, что я лезу не в свои дела.— Франтишеку и в самом деле не хотелось лезть в это дело.
— Нет, лучше ты приходи. И пораньше, надо их встретить вместе.
— Постараюсь вырваться.— Он не был уверен, что его отпустят с работы раньше.
— Не забудь, к двенадцати! — напомнила мать.
Было уже за полдень, а он все еще тащился по окраинному району, который с юга замыкался оградой речного порта. Чугунные пики ограды, схваченные вверху и внизу длинными стальными полосами, торчали из низкого бетонного основания. За ними шумел порт, изрезанный сверкающими рельсами железнодорожных путей, с длинными пакгаузами из красноватого глазурованного кирпича, со стрелами грузовых кранов, с голубоватой гладью речной излучины, которая, несколько десятков лет назад перекрытая плотиной, превратилась в акваторию порта. А за портом вдалеке на острове бушевала пышная растительность, зелень которой закрывала вид на саму реку.
С запада этот район изогнутой линией огибало древнее городское укрепление. Изначально единая крепостная стена теперь во многих местах была протаранена лентами дорог и шоссе, некоторые башни настолько разрушились, что грозили обвалиться и придавить проходящих мимо, поэтому их разобрали, а другие, покрепче, наоборот, были восстановлены и снаружи даже отреставрированы, и теперь их используют для самых разных целей, чаще всего под склады; а в общем городское укрепление так и осталось границей между старым городом и новыми микрорайонами, которые начали возводиться с начала пятидесятых годов.
С севера и отчасти с востока этот район отделяло от остального города несколько обширных кладбищ, составляющих как бы единый некрополь. И хотя через кладбища проложены дорожки, пользуясь которыми можно раза в два сократить расстояние, люди, как правило, предпочитали обходной путь, избегая безлюдные кладбищенские аллеи, где им становилось не по себе.
Он быстро шагал по маленьким улочкам с приземистыми, обычно обшарпанными и тесно прижавшимися друг к другу домами с небольшими двориками, сырыми и темными, с чахлой зеленью крошечных палисадников, приютивших у себя какое-нибудь одинокое деревце, куст сирени или виноградную лозу; эти улочки отличала причудливо изогнутая линия крыш, разнообразных по форме и высоте, когда-то покрытых ярко-красной черепицей или сероватым хрупким шифером, но впоследствии залатанных чем попало — черепицей другой формы и цвета, кровельным железом, а то и обыкновенным толем, которым принято покрывать крыши сараев, курятников или голубятен.
Он торопился и уже почти бежал мимо старых обитателей этих мест, мимо знакомых с детства людей, пытающихся остановить его и завязать разговор.
Может, оценщики задержатся или устроят обеденный перерыв, утешал он себя, но чем ближе подходил к Сиреневой улице, тем больше понимал, что опаздывает, и сильнее ускорял шаг.
Эх, жаль, не удалось прийти вовремя, но что поделаешь, не смог он уйти с работы раньше... Эксперты из строительного управления уже, должно быть, приступили к делу, и обиднее всего будет, если он явится к шапочному разбору...
Да, оценщики быстренько осмотрят обе комнаты, кухню, чулан, чердак, крошечный палисадник и дворик, все зафиксируют в своих блокнотах, затем разнесут данные по графам, все подсчитают, подберут соответствующий коэффициент, перемножат, получат итоговую сумму и сообщат наконец, сколько стоит мамимо владение...
Он несся, отмахиваясь от тех, кто окликал его, желал поговорить.
И вот наконец Сиреневая улица.
Мимо соседа Богуша, который неожиданно вынырнул на его пути, Франтишеку проскочить не удалось.
— Ты где был так долго? Мать издергалась — семь раз выходила тебя встречать! — закричал на него сосед.
— Что делать, работа...
— Сегодня все решается, а ты опаздываешь! — отчитывал его сосед, и Феро виновато опустил глаза. Он снова почувствовал себя сорванцом трудных послевоенных лет, а у соседа, который отчитывал его, словно и не было седых волос.— Эх, Феро, Феро...
— Они уже там? — Он кивнул головой в сторону родительского дома.
— А то как же,— кисло усмехнулся сосед.
— Пойду,— бросил он и быстрыми шагами устремился к калитке.
— Ступай уж,— заворчал вслед сосед.
Открывая калитку, он сразу же заметил их. Они стояли на открытой веранде и смотрели на ореховое дерево, растущее у забора.
Осенью пятьдесят первого ему шел одиннадцатый год. И сейчас, после стольких лет, к нему иногда подкрадывается необыкновенно ясное ощущение того давнего утра в конце октября или в начале ноября. Было воскресенье, выходной день. В конце дворика с южной, подветренной стороны Франтишек видит клумбу свежераспустившихся хризантем, еще не тронутых холодным дыханием первых ночных заморозков, видит тонкие, нежные паутинки, которые сплело бабье лето между дощечками забора, отделяющего их двор и палисадник от улицы, видит, как кружат эти тонкие белесые волоски над большим Прагайовым садом, как подхватывает их воздушный поток, поднимает ввысь и несет куда-то далеко, над крышами пакгаузов и стрелами кранов, застывших в мертвой неподвижности, непривычной даже по праздникам, потому что редкий день до их двора не доносилось что-нибудь из пестрой звуковой палитры порта, из этой мешанины свиста, грохота, визга, дребезжания и гула, сопровождающих погрузку и разгрузку судов и вагонов.
За дощатым забором раздается звонок отцовского велосипеда. Скрипит калитка, и на дворе появляется отец. К раме велосипеда привязано что-то длинное, завернутое в бумагу и обвязанное шпагатом.
— Это вишня, абрикос и орех,— поясняет отец, распаковывая груз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38