— Не хотел я брать орех, так Антон мне его насильно всучил...— Он улыбнулся, наверное представив себе своего долговязого, сухопарого друга, к которому Франтишек частенько наведывался в гости и с отцом, и один — когда в поисках корма для кроликов добредал до тех мест, где раскинулись Шинковские сады, в конце которых у плотины, на тысяча семьсот семьдесят втором километре реки, стоит, окруженный с трех сторон садом, дом смотрителя плотины Антона. В то утро отец, наскоро побрившись и перекусив, отправился к нему за саженцами, которые Антон давно обещал ему.
У речной плотины Антон поселился два года назад. Раньше он работал грузчиком в порту и проживал с женой на углу Сиреневой улицы и набережной.
Франтишек до сих пор вспоминает его — высокого,
жилистого, одетого в спецовку, на которой всегда оставались следы сырья, разгружавшегося в этот день в порту. Спецовка была то черной от угольной пыли, то в красноватых разводах — и по ним безошибочно угадывалась железная руда,— то седой от цемента, то в бурых масляных пятнах... Фигуру человека с огромной лопатой на плече, шагающего от портовых ворот к Сиреневой улице, Франтишек не смог забыть и позже, когда уже не встречал Антона на набережной. Он остался в памяти таким, каким запомнился ему в первые послевоенные годы... Зимой сорок девятого с Антоном случилась беда. Как-то при разгрузке баржи, когда открывали промерзший стальной люк трюма, ему перебило левую ногу. Тяжелая травма, правда, к весне стала заживать, но раздробленная кость срослась неправильно, и всем стало ясно, что Антону уже не работать грузчиком. Стараясь не слишком опираться на больную ногу, Антон при ходьбе как бы приволакивал ее. Вскоре после выписки из больницы ему предложили место смотрителя плотины. Квартиру в доме на углу набережной и Сиреневой улицы он освободил для другого жильца, а сам поселился в служебном домике у реки. Вверенный ему участок каждый день и при любой погоде был под его неусыпным контролем. По плотине он разъезжал на велосипеде, немного переделав его: к цепной передаче добавил еще одну, что позволяло ехать очень медленно, со скоростью неспешно идущего человека.
— Вишня лучше переносит тень, поэтому мы посадим ее подальше, у кроличьей будки,— показывает отец на угол дворика, где чернеет одна из ям, выкопанных еще в сентябре.— А вот абрикосу желательно солнышко, и мы его пристроим вон там, у соседского забора... А вот с тобой, орешек, что делать? Куда нам тебя девать?...— Отец топчется на месте, оглядываясь то налево, то направо, и озабоченно покачивает головой.
Из кухни выходит мать. Боже мой, как летит время, думает Франтишек. Мама... Вот она стоит — черноволосая, тридцатипятилетняя, еще совсем молодая, ей столько же, сколько ему сейчас... Мама выходит на дворик, щуря глаза от яркого солнца, замечает саженцы.
— Принес?
— Как видишь! — весело подмигивает отец.
— А какие?
— Вишню и абрикос — то, что он обещал мне.— Отец наклоняется, берет в руки еще один прутик-саженец и, улыбаясь, показывает матери: — А к ним в придачу —
еще и орешек! Будут у нас теперь пироги с орехами... Погоди, только вырастет...
— Ну что ты такое выдумал! Где у нас место для ореха? — В материнском тоне явное неодобрение.
— Как — где?
— Где ты его посадишь?
— Куда-нибудь сунем...
— Тогда у нас совсем солнышка не останется. Сам погляди... Детишкам нужно солнце,— твердит мать.
— Давай посадим его хоть бы вот тут.— Отец делает несколько шагов к забору, отделяющему двор от улицы.
— А что будет потом, когда он разрастется? — Мать беспокоит даже такая отдаленная перспектива.
— Когда еще разрастется...
— Раскинет ветки над самой крышей. В кухне и комнате станет темно, как в пасмурный день,— выкладывает мать свой главный козырь и победно смотрит на отца.
— Чего сейчас загадывать, ему еще расти и расти,— не сдается отец.
— Пойми, здесь и так сыро! А орех твой совсем затенит стены. Нет, детям нужно солнышко, без него нельзя.
— Дети вырастут быстрее, чем орех. Я уже состарюсь, а он будет юношей в расцвете лет,— улыбается отец.
— На свете всегда найдутся какие-нибудь дети! — тихо, но выразительно произносит мать. Но отец, кажется, ее не слышит, зато сыну — он стоит рядом — слышно все.
— Да, орех растет медленно,— размышляет вслух отец. Смотрит куда-то вдаль, уже поверх сада, может быть представляя себе отдаленное будущее, о котором только что спорили.
— Прошу тебя, обдумай все хорошенько,— призывает его мать, но по ее тону чуткое ухо улавливает, что она уже почти уступила.
— Не волнуйся, мать, солнышка тут всем хватит. А вот сюда, в тенечек, мы потом поставим скамейку...— прикидывает отец.
— А где Зуза? — обращается мать к сыну.— Не знаешь, куда подевалась?
— Наверное, где-нибудь на улице...
— Пойди-ка поищи ее, и будем обедать,— посылает Франтишека мать и бежит на кухню, откуда доносится плач самого младшего — Владимира.
В тот же день после обеда отец выкопал еще одну ямку — для ореха.
И посадил в нее деревце.
Их было двое. Оценщик, лысый, лет пятидесяти, и с ним молодая девушка, вероятно его помощница.
— Здравствуйте! — подошел к ним Франтишек.
Мать и те двое кивнули.
— Это мой сын,— представила его мать.
— А-а, сын.— Лысый не то улыбнулся, не то скривился, взглянув на Франтишека, трудно было понять, что означает выражение его лица. К тому же он опять повернул свою шарообразную голову к ореху.
— Какой замечательный орех! — воскликнула девушка. Под мышкой она держала папку с бумагами.
— В доме уже были, все осмотрели, все промерили и записали,— успела мать шепнуть Франтишеку.
— Прекрасное дерево! — вновь пропищали пухленькие губки.
— Таким его делают соразмерные пропорции,— важно объяснил оценщик.
— Это наш орешек.— Мать только вздохнула.
— Руженка, так и запишите,— распорядился оценщик.— Сколько ему лет — двадцать пять, тридцать?
— Да, около этого,— ответила мать.
Девушка записала все необходимые данные в тетрадь и, подровняв бумаги, закрыла свою красивую кожаную папку.
Оценщик, закурив сигарету, с наслаждением после каждой затяжки выпускал колечки дыма.
Мать вглядывалась в листву дерева, которое только что было предметом особого внимания, шелест листьев доносил до нее отголоски давних дней, их тайное завещание.
И хотя, прежде чем задать свой вопрос, Франтишек кашлянул, голос его все равно прозвучал как-то неестественно глухо:
— А какова сегодня стоимость такого ореха?
— Стоимость? — Оценщик сощурил глаза, прикидывая, потом затянулся, выпустил очередное колечко и наконец произнес: — Двадцатилетнее ореховое дерево, по положению, может быть оценено максимально в сто тридцать восемь крон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
У речной плотины Антон поселился два года назад. Раньше он работал грузчиком в порту и проживал с женой на углу Сиреневой улицы и набережной.
Франтишек до сих пор вспоминает его — высокого,
жилистого, одетого в спецовку, на которой всегда оставались следы сырья, разгружавшегося в этот день в порту. Спецовка была то черной от угольной пыли, то в красноватых разводах — и по ним безошибочно угадывалась железная руда,— то седой от цемента, то в бурых масляных пятнах... Фигуру человека с огромной лопатой на плече, шагающего от портовых ворот к Сиреневой улице, Франтишек не смог забыть и позже, когда уже не встречал Антона на набережной. Он остался в памяти таким, каким запомнился ему в первые послевоенные годы... Зимой сорок девятого с Антоном случилась беда. Как-то при разгрузке баржи, когда открывали промерзший стальной люк трюма, ему перебило левую ногу. Тяжелая травма, правда, к весне стала заживать, но раздробленная кость срослась неправильно, и всем стало ясно, что Антону уже не работать грузчиком. Стараясь не слишком опираться на больную ногу, Антон при ходьбе как бы приволакивал ее. Вскоре после выписки из больницы ему предложили место смотрителя плотины. Квартиру в доме на углу набережной и Сиреневой улицы он освободил для другого жильца, а сам поселился в служебном домике у реки. Вверенный ему участок каждый день и при любой погоде был под его неусыпным контролем. По плотине он разъезжал на велосипеде, немного переделав его: к цепной передаче добавил еще одну, что позволяло ехать очень медленно, со скоростью неспешно идущего человека.
— Вишня лучше переносит тень, поэтому мы посадим ее подальше, у кроличьей будки,— показывает отец на угол дворика, где чернеет одна из ям, выкопанных еще в сентябре.— А вот абрикосу желательно солнышко, и мы его пристроим вон там, у соседского забора... А вот с тобой, орешек, что делать? Куда нам тебя девать?...— Отец топчется на месте, оглядываясь то налево, то направо, и озабоченно покачивает головой.
Из кухни выходит мать. Боже мой, как летит время, думает Франтишек. Мама... Вот она стоит — черноволосая, тридцатипятилетняя, еще совсем молодая, ей столько же, сколько ему сейчас... Мама выходит на дворик, щуря глаза от яркого солнца, замечает саженцы.
— Принес?
— Как видишь! — весело подмигивает отец.
— А какие?
— Вишню и абрикос — то, что он обещал мне.— Отец наклоняется, берет в руки еще один прутик-саженец и, улыбаясь, показывает матери: — А к ним в придачу —
еще и орешек! Будут у нас теперь пироги с орехами... Погоди, только вырастет...
— Ну что ты такое выдумал! Где у нас место для ореха? — В материнском тоне явное неодобрение.
— Как — где?
— Где ты его посадишь?
— Куда-нибудь сунем...
— Тогда у нас совсем солнышка не останется. Сам погляди... Детишкам нужно солнце,— твердит мать.
— Давай посадим его хоть бы вот тут.— Отец делает несколько шагов к забору, отделяющему двор от улицы.
— А что будет потом, когда он разрастется? — Мать беспокоит даже такая отдаленная перспектива.
— Когда еще разрастется...
— Раскинет ветки над самой крышей. В кухне и комнате станет темно, как в пасмурный день,— выкладывает мать свой главный козырь и победно смотрит на отца.
— Чего сейчас загадывать, ему еще расти и расти,— не сдается отец.
— Пойми, здесь и так сыро! А орех твой совсем затенит стены. Нет, детям нужно солнышко, без него нельзя.
— Дети вырастут быстрее, чем орех. Я уже состарюсь, а он будет юношей в расцвете лет,— улыбается отец.
— На свете всегда найдутся какие-нибудь дети! — тихо, но выразительно произносит мать. Но отец, кажется, ее не слышит, зато сыну — он стоит рядом — слышно все.
— Да, орех растет медленно,— размышляет вслух отец. Смотрит куда-то вдаль, уже поверх сада, может быть представляя себе отдаленное будущее, о котором только что спорили.
— Прошу тебя, обдумай все хорошенько,— призывает его мать, но по ее тону чуткое ухо улавливает, что она уже почти уступила.
— Не волнуйся, мать, солнышка тут всем хватит. А вот сюда, в тенечек, мы потом поставим скамейку...— прикидывает отец.
— А где Зуза? — обращается мать к сыну.— Не знаешь, куда подевалась?
— Наверное, где-нибудь на улице...
— Пойди-ка поищи ее, и будем обедать,— посылает Франтишека мать и бежит на кухню, откуда доносится плач самого младшего — Владимира.
В тот же день после обеда отец выкопал еще одну ямку — для ореха.
И посадил в нее деревце.
Их было двое. Оценщик, лысый, лет пятидесяти, и с ним молодая девушка, вероятно его помощница.
— Здравствуйте! — подошел к ним Франтишек.
Мать и те двое кивнули.
— Это мой сын,— представила его мать.
— А-а, сын.— Лысый не то улыбнулся, не то скривился, взглянув на Франтишека, трудно было понять, что означает выражение его лица. К тому же он опять повернул свою шарообразную голову к ореху.
— Какой замечательный орех! — воскликнула девушка. Под мышкой она держала папку с бумагами.
— В доме уже были, все осмотрели, все промерили и записали,— успела мать шепнуть Франтишеку.
— Прекрасное дерево! — вновь пропищали пухленькие губки.
— Таким его делают соразмерные пропорции,— важно объяснил оценщик.
— Это наш орешек.— Мать только вздохнула.
— Руженка, так и запишите,— распорядился оценщик.— Сколько ему лет — двадцать пять, тридцать?
— Да, около этого,— ответила мать.
Девушка записала все необходимые данные в тетрадь и, подровняв бумаги, закрыла свою красивую кожаную папку.
Оценщик, закурив сигарету, с наслаждением после каждой затяжки выпускал колечки дыма.
Мать вглядывалась в листву дерева, которое только что было предметом особого внимания, шелест листьев доносил до нее отголоски давних дней, их тайное завещание.
И хотя, прежде чем задать свой вопрос, Франтишек кашлянул, голос его все равно прозвучал как-то неестественно глухо:
— А какова сегодня стоимость такого ореха?
— Стоимость? — Оценщик сощурил глаза, прикидывая, потом затянулся, выпустил очередное колечко и наконец произнес: — Двадцатилетнее ореховое дерево, по положению, может быть оценено максимально в сто тридцать восемь крон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38