Августа нежно прикрыла ему рот и уже своим обычным голосом сказала: «Мой тренер по теннису. Он открыл меня, угадав мой талант. С первых же моих шагов в спорте заботился обо мне, как родной отец, вывел в большой мир. И когда я стала чемпионкой среди юниоров, мне захотелось подарить ему большую, очень большую радость. И я пришла к нему. Я уже давно поняла, что он влюблен в меня, но сам в этом никогда не признается. Он немедленно повел меня в примарию. Мне было абсолютно все равно, а он весь сиял от счастья. А как-то ночью ему стало очень плохо. Тут только я узнала, что у него уже давно болит сердце. Я испугалась, побежала к соседям. Он еще произнес несколько слов, хотел меня успокоить. Может, и был какой-то шанс, но я слишком растерялась и не догадалась сразу вызвать «скорую». Когда они приехали, было слишком поздно...— Она долго молчала, потом добавила: — Вот так я осталась вдовой в девятнадцать лет... Какой смысл ревновать к тому, кого уже нет на свете?»
Дан не проронил ни слова. Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать. Разумеется, он понимал, что глупо ревновать к тому, кто умер более десяти лет назад, когда он еще и не подозревал о существовании девушки по имени Августа. Все это правильно, и все же: Густи — его Густи! — и вдруг с другим! Дан молчал. Она терпеливо ждала, потом встала, сделала бутерброды, предложила ему. Он резко отодвинул тарелку — это уже было совсем не похоже на него. Глаза Августы потемнели, стали почти черными. Она смерила его презрительным взглядом, сказала каким-то чужим голосом: «Ты такой же, как все! Я-то, глупая, воображала, что ты неповторим — великодушный, нежный... Не хочу больше тебя видеть!» В глазах ее стояли слезы, но она сдержалась, не заплакала. Оделась и вышла под дождь. Вечером он нашел ее на пустынном пляже. Она строила замок из песка. Дан опустился рядом с ней на колени, помог сложить стены с остроконечными башенками, выгреб руками ров. Когда он поднял глаза, Августа улыбалась. «Тебе бы такой замок. Было бы где заточить меня на всю жизнь. А? Вот в эту высоченную башню, куда и птица не долетит. А за прошлое — на хлеб и воду. Феодал, вот ты кто!» Дан зачарованно не сводил с нее глаз. «Прости меня, Густи.— В его голосе звучало искреннее раскаяние.— Я слишком тебя люблю». Августа взъерошила ему волосы: «На первый раз поверим. Только заруби себе на носу: я никогда не была и никогда не буду собственностью. Даже твоей. Хочу, чтобы уважали мое человеческое достоинство, так что, если тебе дороги наша дружба и любовь, заточи-ка ты лучше в эту башню свою ревность и запри на десять замков. Она беспочвенна и нелепа. Раз и навсегда пойми, что нет на свете силы, кроме любви, чтобы удержать людей вместе».
Этот урок Дан не забыл. Теперь он испытывал к ней особое чувство уважения — не за спортивные успехи, не за умение постоять за себя и даже не за подчеркнутую независимость, он уважал ее за обостренное чувство человеческого достоинства, за удивительное самообладание, глубину убеждений и твердость.
Вечерело. Дан не спеша шел к привокзальной стоянке, где перед отъездом оставил свой «фиат». Насвистывая мотив из «Севильского цирюльника», он неотступно думал об Августе, которую только что нежно обнимал на прощанье... Он ничего не сказал ей о своем намерении сегодня вечером переговорить с родителями о женитьбе. Вскочил в машину и вихрем помчался по пустым в этот час улицам. Забыв про ключи, названивал в дверь как на пожар. Открыла перепуганная мать.
— Ты что, сынок, ключи потерял? Что-нибудь случилось в Бухаресте? Почему такая долгая командировка? Ну, говори же, все сердце изныло.
Дан обнял ее.
— Ничего не случилось, мамочка. Все прошло хорошо, как никогда. Даже отдохнул малость...
— Да какой же это отдых, когда такие синяки под глазами! Мигом в столовую, вон и отец спускается. Голодный небось — как волк. Да и кто тебя накормит лучше матери.
Дан отвернулся, проглотив сорвавшуюся было фразу. Благословенны дом и заботы матери! Но знала бы она, как ему хорошо там, в маленькой квартирке, затерявшейся в городском море! Ведь он и войти не успел толком, а все мысли его уже там... Мать, узнав, что он хорошо поел в вагоне-ресторане, расстроилась, и тогда Дан пообещал выйти к чаю. На всякий случай спросил:
— Меня никто не искал? Мать хлопнула себя по лбу:
— Ой, прости, Дан! Сегодня весь день тебя искал Штефан. Просил позвонить, как только появишься. В любое время.
— Что-нибудь на заводе?
Академик, спустившийся в столовую из своего кабинета, пристально посмотрел на Дана.
— Похоже. Во всяком случае, к заводу это какое-то отношение имеет.
Дан подбежал к телефону. Несколько раз ошибся, набирая номер, потом услышал голос Петришора.
— Привет! Предки дома?
— Здрасьте, дядя Дан! Дома, конечно. Только мама прилегла. Еще бы, после такого дня...
— А что произошло?
— Вы ничего не знаете?.. Сейчас я вам папу дам. В трубке раздался голос Штефана:
— Дан, ты? Немедленно в машину — и пулей ко мне.
— Хорошо, но что все-таки случилось?
Ответ прозвучал подобно грому среди ясного неба:
— Виктор Пэкурару покончил с собой.
— Что?! — Дан не верил своим ушам.
— Междометия, вопросы и комментарии потом. Давай быстро!
ГЛАВА 5
Через десять минут Дан уже звонил в квартиру Штефа-на. Лицо у того было осунувшееся, бледное, глаза грустные. Необычно серьезно вел себя и Петришор. Они с Даном были закадычные друзья, на их боевом счету числилась не одна озорная проделка. Но на сей раз мальчик не бросился ему на шею, спокойно, как взрослый, пожал руку и сказал отцу:
— Пойду посмотрю, как там мама.
— Значит, правда? — спросил Дан. Штефан молча кивнул.
— Но как же так? — с трудом прошептал Дан. Штефан взял его за плечи, провел в кабинет, достал
бутылку коньяка, устало сказал:
— Садись и слушай.
Когда он закончил свой рассказ, наступила гнетущая тишина. Дан не выдержал:
— Черт возьми, откуда это невероятное английское хладнокровие? Тут волком хочется выть, а ты перечисляешь факты, словно винтики считаешь. А ведь ты, можно сказать, вырос на «Энергии»!
— Я с Виктором Пэкурару мало был знаком и знаю о его проблемах понаслышке. Это во-первых. А во-вторых, сейчас я просто права не имею на эмоции, так как расследование этого дела доверили мне, теперь это мой партийный долг.
— И что ты думаешь делать?
— Разобраться в обстоятельствах, выяснить причины, побудившие Пэкурару на этот шаг. Что могло заставить старого, опытного коммуниста уйти из жизни? Я бы очень хотел, чтоб ты рассказал, что знаешь.
Дан молчал, низко склонив голову, бессильно уронив руки. Штефан долго и терпеливо ждал. Налил ему рюмку коньяку. Прикурил для него сигарету — Дан жадно схватил ее. Казалось, его мучит приступ страшного недуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Дан не проронил ни слова. Ему было стыдно, но он ничего не мог поделать. Разумеется, он понимал, что глупо ревновать к тому, кто умер более десяти лет назад, когда он еще и не подозревал о существовании девушки по имени Августа. Все это правильно, и все же: Густи — его Густи! — и вдруг с другим! Дан молчал. Она терпеливо ждала, потом встала, сделала бутерброды, предложила ему. Он резко отодвинул тарелку — это уже было совсем не похоже на него. Глаза Августы потемнели, стали почти черными. Она смерила его презрительным взглядом, сказала каким-то чужим голосом: «Ты такой же, как все! Я-то, глупая, воображала, что ты неповторим — великодушный, нежный... Не хочу больше тебя видеть!» В глазах ее стояли слезы, но она сдержалась, не заплакала. Оделась и вышла под дождь. Вечером он нашел ее на пустынном пляже. Она строила замок из песка. Дан опустился рядом с ней на колени, помог сложить стены с остроконечными башенками, выгреб руками ров. Когда он поднял глаза, Августа улыбалась. «Тебе бы такой замок. Было бы где заточить меня на всю жизнь. А? Вот в эту высоченную башню, куда и птица не долетит. А за прошлое — на хлеб и воду. Феодал, вот ты кто!» Дан зачарованно не сводил с нее глаз. «Прости меня, Густи.— В его голосе звучало искреннее раскаяние.— Я слишком тебя люблю». Августа взъерошила ему волосы: «На первый раз поверим. Только заруби себе на носу: я никогда не была и никогда не буду собственностью. Даже твоей. Хочу, чтобы уважали мое человеческое достоинство, так что, если тебе дороги наша дружба и любовь, заточи-ка ты лучше в эту башню свою ревность и запри на десять замков. Она беспочвенна и нелепа. Раз и навсегда пойми, что нет на свете силы, кроме любви, чтобы удержать людей вместе».
Этот урок Дан не забыл. Теперь он испытывал к ней особое чувство уважения — не за спортивные успехи, не за умение постоять за себя и даже не за подчеркнутую независимость, он уважал ее за обостренное чувство человеческого достоинства, за удивительное самообладание, глубину убеждений и твердость.
Вечерело. Дан не спеша шел к привокзальной стоянке, где перед отъездом оставил свой «фиат». Насвистывая мотив из «Севильского цирюльника», он неотступно думал об Августе, которую только что нежно обнимал на прощанье... Он ничего не сказал ей о своем намерении сегодня вечером переговорить с родителями о женитьбе. Вскочил в машину и вихрем помчался по пустым в этот час улицам. Забыв про ключи, названивал в дверь как на пожар. Открыла перепуганная мать.
— Ты что, сынок, ключи потерял? Что-нибудь случилось в Бухаресте? Почему такая долгая командировка? Ну, говори же, все сердце изныло.
Дан обнял ее.
— Ничего не случилось, мамочка. Все прошло хорошо, как никогда. Даже отдохнул малость...
— Да какой же это отдых, когда такие синяки под глазами! Мигом в столовую, вон и отец спускается. Голодный небось — как волк. Да и кто тебя накормит лучше матери.
Дан отвернулся, проглотив сорвавшуюся было фразу. Благословенны дом и заботы матери! Но знала бы она, как ему хорошо там, в маленькой квартирке, затерявшейся в городском море! Ведь он и войти не успел толком, а все мысли его уже там... Мать, узнав, что он хорошо поел в вагоне-ресторане, расстроилась, и тогда Дан пообещал выйти к чаю. На всякий случай спросил:
— Меня никто не искал? Мать хлопнула себя по лбу:
— Ой, прости, Дан! Сегодня весь день тебя искал Штефан. Просил позвонить, как только появишься. В любое время.
— Что-нибудь на заводе?
Академик, спустившийся в столовую из своего кабинета, пристально посмотрел на Дана.
— Похоже. Во всяком случае, к заводу это какое-то отношение имеет.
Дан подбежал к телефону. Несколько раз ошибся, набирая номер, потом услышал голос Петришора.
— Привет! Предки дома?
— Здрасьте, дядя Дан! Дома, конечно. Только мама прилегла. Еще бы, после такого дня...
— А что произошло?
— Вы ничего не знаете?.. Сейчас я вам папу дам. В трубке раздался голос Штефана:
— Дан, ты? Немедленно в машину — и пулей ко мне.
— Хорошо, но что все-таки случилось?
Ответ прозвучал подобно грому среди ясного неба:
— Виктор Пэкурару покончил с собой.
— Что?! — Дан не верил своим ушам.
— Междометия, вопросы и комментарии потом. Давай быстро!
ГЛАВА 5
Через десять минут Дан уже звонил в квартиру Штефа-на. Лицо у того было осунувшееся, бледное, глаза грустные. Необычно серьезно вел себя и Петришор. Они с Даном были закадычные друзья, на их боевом счету числилась не одна озорная проделка. Но на сей раз мальчик не бросился ему на шею, спокойно, как взрослый, пожал руку и сказал отцу:
— Пойду посмотрю, как там мама.
— Значит, правда? — спросил Дан. Штефан молча кивнул.
— Но как же так? — с трудом прошептал Дан. Штефан взял его за плечи, провел в кабинет, достал
бутылку коньяка, устало сказал:
— Садись и слушай.
Когда он закончил свой рассказ, наступила гнетущая тишина. Дан не выдержал:
— Черт возьми, откуда это невероятное английское хладнокровие? Тут волком хочется выть, а ты перечисляешь факты, словно винтики считаешь. А ведь ты, можно сказать, вырос на «Энергии»!
— Я с Виктором Пэкурару мало был знаком и знаю о его проблемах понаслышке. Это во-первых. А во-вторых, сейчас я просто права не имею на эмоции, так как расследование этого дела доверили мне, теперь это мой партийный долг.
— И что ты думаешь делать?
— Разобраться в обстоятельствах, выяснить причины, побудившие Пэкурару на этот шаг. Что могло заставить старого, опытного коммуниста уйти из жизни? Я бы очень хотел, чтоб ты рассказал, что знаешь.
Дан молчал, низко склонив голову, бессильно уронив руки. Штефан долго и терпеливо ждал. Налил ему рюмку коньяку. Прикурил для него сигарету — Дан жадно схватил ее. Казалось, его мучит приступ страшного недуга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103