Представляешь? Тогда я надавала ему таких пощечин, что он свалился на пол. Он еще валялся, когда я ушла.
— Так ты была у него дома?
— И не один раз. А что? Твоя журналистка живет у тебя дома, а мне нельзя прийти к своему научному руководителю? Но не подумай, что после случившегося он начал меня преследовать. Наоборот, теперь он само великодушие. Вот его вчерашнее послание.
Она взяла со стола листок, протянула Дану, но потом, передумав, прочла вслух, подражая Димитриу:
— «Товарищ Бурлаку, ситуация сложилась так, что дальнейшее наше сотрудничество на кафедре, видимо, стало невозможным. Поэтому предлагаю Вам перевод в Бухарестский политехнический институт — этим делом я займусь лично. Искренне и горячо желаю Вам успехов на трудном, но благородном пути в светлый храм науки. Профессор А. Димитриу».
Дан внимательно слушал. Поднявшаяся было в нем волна возмущения поведением профессора постепенно спадала. А письмо вызвало даже уважение.
— И что ты решила?
— А что тут решать? Уезжаю, конечно. Ведь не куда-нибудь, а в Бухарест. Видишь, и мне наконец улыбнулось счастье.
Фраза эта больно задела Дана. «Значит, все, что было между нами, для нее теперь так, серые будни?» — подумал он.
— А там есть место на кафедре?
— Профессор организует обмен. Притащит из Бухареста другую, не такую капризную, как я. Много ли старикашке надо?
Наступила долгая пауза. Каждый ожидал, что другой выскажет вслух то, о чем они оба думали.
— Вот так возьмешь и уедешь?
— А ты подумал обо мне, когда переворачивал все вверх дном? — спросила она с раздражением. Села, закурила — к его удивлению — сигарету и сказала решительным тоном, будто приговор читала: — Дан, мы не подходим друг другу. Я не могу согласиться с сожительством на основе взаимных уступок. Не умею я уступать. Да и не желаю. Тяжело мне от этого приходилось: мать меня лупила мокрой веревкой так, что я потом по неделе сесть не могла; школьные учителя и институтские преподаватели не любили, да и друзей из-за этого у меня никогда не было.
— Но ведь три года назад ты была другой, Августа?
— Ах, все это был театр, мой милый,— вздохнула она.— Знаешь, уж коли мне что в голову взбредет, в доску разобьюсь, а своего достигну. Я понимала, что до поры до времени тебе нельзя открывать правду: такой орешек, как ты, раскусить нелегко. Но вот — удалось все-таки!
— Подожди, Августа,— остановил он ее.— Объясни, я-то зачем тебе понадобился?
Августа прикрыла глаза и заговорила, растягивая слова:
— Ну, прежде всего я на тебя обиделась. Во время студенческой практики ты меня не замечал. Меня — самую красивую из всех! И я поклялась, что ты будешь у моих ног. Потом ты мне понравился как теннисист. А тут еще честолюбие: в отличие от всех мужиков, что крутились вокруг меня, ты ни разу не сказал, что я тебе нравлюсь. Ну, я и влюбилась. Что было потом — знаешь... Но скажу тебе прямо: не представляю, как мы могли бы жить вместе. История с работой Иордаке и то, как ты выступил против Димитриу, меня многому научили. Именно тогда, когда я ждала твоей капитуляции, ты преподал мне урок, как важно в самых сложных ситуациях сохранять хладнокровие.
Дан с грустью заглянул ей в глаза.
— Я уже предлагал тебе и теперь предлагаю в последний раз: оставь этот бред, будь как все женщины — доброй женой, любящей матерью... Надо только избавиться от этого демона, который терзает тебя. Наверное, это нелегко, но поверь, я тоже не с закрытыми глазами говорю тебе все это и иллюзий не строю!
Августа стремительно шагнула к нему, открыто посмотрела в лицо. Погладила его волосы, поцеловала в лоб.
— Ты благородный, Данушка. После всего, что я тебе сделала... Слишком ты хороший. Жаль тебе Густи, ты, может, даже еще любишь ее. Но это невозможно.
— Почему?
— Потому, что я так хочу. Потому, что мне так проще. Потому, что это было бы большим несчастьем для нас обоих. Не прошло бы и нескольких недель, как неизбежно вспыхнул бы раздор. У нас совершенно разные представления о жизни. Зачем огорчать друг друга? Я ведь тебя очень хорошо знаю и по-своему люблю. Наверное, за твое простосердечие и чистоту. Но ты витаешь в облаках, тебе неведомо, что такое нищенское детство и трудная юность. Мне всего приходилось добиваться самой. Вот и тебя тоже... А теперь я устала. У тебя свои идеалы, ты стремишься все познать, тебя интересуют и занимают люди, окружающий мир, добро и изобилие для всех. Даже твоя работа на заводе и научная деятельность представляются тебе не только профессией, но и средством для достижения идеала. А я, Дан, думаю только о себе, о своем настоящем и будущем... Родители? Отец — инвалид, взбалмошный, как и я, мама — преждевременно увядшая женщина, которая завидует мне и никогда меня не любила. Единственный, кто мне дорог,— это сестра Хильда. То, что я эгоистка, ты заметил уже давно, сам не раз говорил. Не отрицаю. Я вижу мир таким, как он есть, и себя в нем такой, какая я есть. Так вот я хочу, чтобы мне было хорошо, хочу взять от жизни как можно больше. По возможности все. Даже если другим от этого будет плохо... Это тебя удивляет?
Дан смотрел на нее с изумлением. Он был ошеломлен: никогда еще она не говорила так откровенно. Его поразила такая холодная расчетливость, жестокость. А Августа как ни в чем не бывало продолжала:
— Ты видишь мир в розовом свете. Но таким его видят далеко не все. Сколько знакомых твердили мне: «Не будь дурой, Августа! Живи, как мы живем. Не клюй на пустой крючок, не слушай тех, кто морочит тебе голову болтовней об идеалах». И они правы: какие еще идеалы? Есть у тебя деньги в кармане — весь мир твой. Ты ни в ком не нуждаешься и никого не боишься. С помощью денег можно выйти из любого переплета. Я уж не говорю, что они могут удовлетворить все твои желания, исполнить все твои капризы... Как ты думаешь, можно прожить на зарплату институтского преподавателя? Да, можно, если будешь считать каждый медяк, носить дешевый ширпотреб и ужинать в паршивой институтской столовке. Так и погрязнешь в серой, безликой массе изможденных женщин. А ваши проектировщики или эти журналисты — они лучше живут? Так вот, я так жить не желаю! Не согласна! Все ищут себе дополнительный доход. Любым путем. Кто может осудить за это? Ты говорил о рабочем классе, о руководящей силе, о пролетарской морали... А ты знаешь, что любой из них имеет еще одну зарплату? Вкалывает свои восемь часов на заводе, а вернувшись домой, подрабатывает у соседей: одному починит электропроводку, другому что-то исправит в ванной, третьему настроит телевизор. Разве это не честные деньги? Разве он засовывает руку в чужой карман? Он получает за свой труд, потому что, если ждать, пока придут из мастерской, борода до колен вырастет. Есть, конечно, всякие там мясники, парикмахеры, портные, сапожники и маляры, которые норовят шкуру с человека содрать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Так ты была у него дома?
— И не один раз. А что? Твоя журналистка живет у тебя дома, а мне нельзя прийти к своему научному руководителю? Но не подумай, что после случившегося он начал меня преследовать. Наоборот, теперь он само великодушие. Вот его вчерашнее послание.
Она взяла со стола листок, протянула Дану, но потом, передумав, прочла вслух, подражая Димитриу:
— «Товарищ Бурлаку, ситуация сложилась так, что дальнейшее наше сотрудничество на кафедре, видимо, стало невозможным. Поэтому предлагаю Вам перевод в Бухарестский политехнический институт — этим делом я займусь лично. Искренне и горячо желаю Вам успехов на трудном, но благородном пути в светлый храм науки. Профессор А. Димитриу».
Дан внимательно слушал. Поднявшаяся было в нем волна возмущения поведением профессора постепенно спадала. А письмо вызвало даже уважение.
— И что ты решила?
— А что тут решать? Уезжаю, конечно. Ведь не куда-нибудь, а в Бухарест. Видишь, и мне наконец улыбнулось счастье.
Фраза эта больно задела Дана. «Значит, все, что было между нами, для нее теперь так, серые будни?» — подумал он.
— А там есть место на кафедре?
— Профессор организует обмен. Притащит из Бухареста другую, не такую капризную, как я. Много ли старикашке надо?
Наступила долгая пауза. Каждый ожидал, что другой выскажет вслух то, о чем они оба думали.
— Вот так возьмешь и уедешь?
— А ты подумал обо мне, когда переворачивал все вверх дном? — спросила она с раздражением. Села, закурила — к его удивлению — сигарету и сказала решительным тоном, будто приговор читала: — Дан, мы не подходим друг другу. Я не могу согласиться с сожительством на основе взаимных уступок. Не умею я уступать. Да и не желаю. Тяжело мне от этого приходилось: мать меня лупила мокрой веревкой так, что я потом по неделе сесть не могла; школьные учителя и институтские преподаватели не любили, да и друзей из-за этого у меня никогда не было.
— Но ведь три года назад ты была другой, Августа?
— Ах, все это был театр, мой милый,— вздохнула она.— Знаешь, уж коли мне что в голову взбредет, в доску разобьюсь, а своего достигну. Я понимала, что до поры до времени тебе нельзя открывать правду: такой орешек, как ты, раскусить нелегко. Но вот — удалось все-таки!
— Подожди, Августа,— остановил он ее.— Объясни, я-то зачем тебе понадобился?
Августа прикрыла глаза и заговорила, растягивая слова:
— Ну, прежде всего я на тебя обиделась. Во время студенческой практики ты меня не замечал. Меня — самую красивую из всех! И я поклялась, что ты будешь у моих ног. Потом ты мне понравился как теннисист. А тут еще честолюбие: в отличие от всех мужиков, что крутились вокруг меня, ты ни разу не сказал, что я тебе нравлюсь. Ну, я и влюбилась. Что было потом — знаешь... Но скажу тебе прямо: не представляю, как мы могли бы жить вместе. История с работой Иордаке и то, как ты выступил против Димитриу, меня многому научили. Именно тогда, когда я ждала твоей капитуляции, ты преподал мне урок, как важно в самых сложных ситуациях сохранять хладнокровие.
Дан с грустью заглянул ей в глаза.
— Я уже предлагал тебе и теперь предлагаю в последний раз: оставь этот бред, будь как все женщины — доброй женой, любящей матерью... Надо только избавиться от этого демона, который терзает тебя. Наверное, это нелегко, но поверь, я тоже не с закрытыми глазами говорю тебе все это и иллюзий не строю!
Августа стремительно шагнула к нему, открыто посмотрела в лицо. Погладила его волосы, поцеловала в лоб.
— Ты благородный, Данушка. После всего, что я тебе сделала... Слишком ты хороший. Жаль тебе Густи, ты, может, даже еще любишь ее. Но это невозможно.
— Почему?
— Потому, что я так хочу. Потому, что мне так проще. Потому, что это было бы большим несчастьем для нас обоих. Не прошло бы и нескольких недель, как неизбежно вспыхнул бы раздор. У нас совершенно разные представления о жизни. Зачем огорчать друг друга? Я ведь тебя очень хорошо знаю и по-своему люблю. Наверное, за твое простосердечие и чистоту. Но ты витаешь в облаках, тебе неведомо, что такое нищенское детство и трудная юность. Мне всего приходилось добиваться самой. Вот и тебя тоже... А теперь я устала. У тебя свои идеалы, ты стремишься все познать, тебя интересуют и занимают люди, окружающий мир, добро и изобилие для всех. Даже твоя работа на заводе и научная деятельность представляются тебе не только профессией, но и средством для достижения идеала. А я, Дан, думаю только о себе, о своем настоящем и будущем... Родители? Отец — инвалид, взбалмошный, как и я, мама — преждевременно увядшая женщина, которая завидует мне и никогда меня не любила. Единственный, кто мне дорог,— это сестра Хильда. То, что я эгоистка, ты заметил уже давно, сам не раз говорил. Не отрицаю. Я вижу мир таким, как он есть, и себя в нем такой, какая я есть. Так вот я хочу, чтобы мне было хорошо, хочу взять от жизни как можно больше. По возможности все. Даже если другим от этого будет плохо... Это тебя удивляет?
Дан смотрел на нее с изумлением. Он был ошеломлен: никогда еще она не говорила так откровенно. Его поразила такая холодная расчетливость, жестокость. А Августа как ни в чем не бывало продолжала:
— Ты видишь мир в розовом свете. Но таким его видят далеко не все. Сколько знакомых твердили мне: «Не будь дурой, Августа! Живи, как мы живем. Не клюй на пустой крючок, не слушай тех, кто морочит тебе голову болтовней об идеалах». И они правы: какие еще идеалы? Есть у тебя деньги в кармане — весь мир твой. Ты ни в ком не нуждаешься и никого не боишься. С помощью денег можно выйти из любого переплета. Я уж не говорю, что они могут удовлетворить все твои желания, исполнить все твои капризы... Как ты думаешь, можно прожить на зарплату институтского преподавателя? Да, можно, если будешь считать каждый медяк, носить дешевый ширпотреб и ужинать в паршивой институтской столовке. Так и погрязнешь в серой, безликой массе изможденных женщин. А ваши проектировщики или эти журналисты — они лучше живут? Так вот, я так жить не желаю! Не согласна! Все ищут себе дополнительный доход. Любым путем. Кто может осудить за это? Ты говорил о рабочем классе, о руководящей силе, о пролетарской морали... А ты знаешь, что любой из них имеет еще одну зарплату? Вкалывает свои восемь часов на заводе, а вернувшись домой, подрабатывает у соседей: одному починит электропроводку, другому что-то исправит в ванной, третьему настроит телевизор. Разве это не честные деньги? Разве он засовывает руку в чужой карман? Он получает за свой труд, потому что, если ждать, пока придут из мастерской, борода до колен вырастет. Есть, конечно, всякие там мясники, парикмахеры, портные, сапожники и маляры, которые норовят шкуру с человека содрать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103