Старик улыбался одними глазами и,
чтобы охладить пыл жреца, подавал ему то чашу вина, то мех с густым козьим
молоком.
В последнюю ночь Ахтой и хранитель усыпальницы сидели у отдельного
костра. Говорили о великих мудрецах древности - Имхотепе, Санхуниафоне,
Джедефгоре, о жизни, столь удивительном вместилище мудрости и глупости,
добра и зла.
- Разве не прав я был, сказав, что жадность и только жадность -
причина всех наших бедствий, злобы, лжи, насилия? - Ахтой не отрываясь
смотрел в грубое загадочное лицо старика.
- Прав, - ответил хранитель, - но в твоих словах только тень правды.
В твои годы я грешил тем же... Душа насилия - не просто жадность, а жажда
власти, сама власть, когда она в руках слабого или недостойного.
Ахтой вздрогнул: ему показалось, что это сказал Астарт, - так их
мысли были схожи.
- Твой разум, жрец истины, еще не готов принять истину, объясняющую
мир. Прости за жестокие слова. Истина тебя может убить. Ты не в силах ее
удержать. Она беспощадно тяжела.
- Так тебе она ведома? - Ахтоя сотрясал озноб: вот она, цель его
жизни, совсем рядом, только заставь говорить того бога, духа, чародея...
- Скажи, всеми богами заклинаю, - голос Ахтоя вдруг осип.
Он схватил хранителя за руку. Старик мягко отстранился.
- Освободись вначале от тесных одежд, в которых ты держишь свой
разум.
- Ка-ак?..
Старик долго колебался, донимаемый египтянином, словно боялся ступить
на лезвие кинжала.
- Запомни, - решился он, - слишком почитаемый авторитет - оковы для
мысли. Освободись от оков, и мысль твоя будет свободной.
Ахтой обмер. "Как?! Но высший авторитет - небо!"
Он собрал все силы, чтобы справиться со своим голосом.
- Авторитет? Какой?
Старик молчал.
- Цари? Может, боги?
Старик продолжал молчать, неподвижно уставившись в костер.
Жрец истины побрел в ночь, бормоча очистительную молитву, и ноги его
заплетались.
Луна продиралась сквозь ветви смоковниц, растущих вокруг усыпальниц.
Ветер, наполненный запахами гор, раздувал костры, швырял в темень снопы
искр. Дикие фигуры паломников в рубищах суетились у огней, возбужденные
чем-то. В болоте, приютившем священных ибисов, смолкли лягушки, напуганные
их громкими голосами.
Ахтой долго сидел в раздумье. Послышался шорох, кто-то из паломников
самым непостижимым образом отыскал его в темноте. Костлявая рука вцепилась
в плечо.
- Иди туда, мемфисец, и брось свой камень в хулителя богов!..
- О боги!
- ...Очисти душу от скверны, ибо слова его касались твоих ушей. Мы
слышали ваши речи.
- Нет" - воскликнул египтянин. - Пусть его покарают боги, но не люди!
- Еще не поздно, поспеши, - произнес мрачно паломник и побежал,
спотыкаясь, к кострам.
Ахтой представил, как растет груда камней над бесчувственным телом
хранителя, как летят в костер свитки папируса и писчей кожи, как
проступают, прежде чем обратиться в пепел, убористые строки финикийских
букв, пестрые значки египетских иероглифов, индийские письмена, похожие на
следы птичьих лап, клинописные знаки Вавилона, срисованные с глиняных
табличек...
Ахтой глухо стонал и бил сухими кулачками себя по голове. "Почему мир
так сложен, боги? Зачем нам дана душа? Зачем нам человеческие чувства?
Чтобы мучиться, страдать, пытаться уместить в душе не умещающееся в жизни?
Я должен убить его, ибо он богохульник, но он человек из плоти и крови, и
я не могу причинить ему зла!..
9. ТРУДНАЯ ЖИЗНЬ РАББИ РАХМОНА
Рабби Рахмон, униженно кланяясь, вошел в дом Беркетэля. Слуга провел
его через комнаты, заставленные большими сосудами с отборным зерном и
знаменитейшим финикийским, густым, как мед, вином из храмовых давилен,
тюками драгоценных пурпурных тканей с храмовых пурпурокрасилен, штабелем
фаянсовых статуэток, изготовленных по египетским рецептам и вывозимых в
Египет для продажи; тут же были целые завалы дорогой критской посуды из
серебра, медные гири в виде быков и баранов, жернова для зернотерок,
ценившиеся очень высоко в странах, не столь развитых, как Финикия.
Сам хозяин, в дорогих, но затасканных, забрызганных жиром и вином
одеждах, сидел на циновке, скрестив ноги, и писал финикийской скорописью
на позеленевшей от времени бычьей коже. Закончив, он отдал письмо слуге, и
тот с почтением, граничившим с испугом, понес его на вытянутых руках -
сушить на солнце.
- Целую следы твоих ног, адон Беркетэль...
Жрец жестом остановил поток слов ростовщика.
- Мне стало известно, рабби, что человек по имени Астарт взял у тебя
в долг.
- О, это так, адон Беркетэль! Я всегда помогаю попавшим в нужду,
отрываю от себя...
- Сколько он должен тебе уплатить?
- Один эвбейский талант серебром, всего один талант. - Рабби был
достаточно опытен в житейских делах и был наслышан о жреце-настоятеле:
коль он спрашивал о тонкостях дела, то, значит, все уже разузнал
доподлинно, лгать ему было в высшей степени неблагоразумно и небезопасно.
Беркетэль равнодушно, с какой-то томной негой, разлитой во взоре,
разглядывал ожившие морщины на лице ростовщика.
- Не суетись. Когда суд? - спросил он без обиняков.
Рабби Рахмон замер, что же на уме Беркетэля?
- Ч-через два новолуния, адон настоятель, - через силу выдавил
ростовщик.
Весовые деньги подорожают к тому времени. Это я тебе говорю. Поэтому
ты будешь в убытке, если возьмешь с должника по имени Астарт всего один
талант.
- О господин! О благодетель, отец всех живущих в этом квартале! Твои
слова сладостны, как напиток, настоенный на хмеле и меде... Так что я
должен делать?
- Взять через два новолуния два таланта. Или один талант через одно
новолуние.
По морщинистому лицу ростовщика пробежала судорога, он издал
пронзительный вопль, который должен был означать восторг, затем схватил
запыленные сандалии Беркетэля, валявшиеся возле циновки, и осыпал их
поцелуями.
Жрец равнодушно смотрел на его ужимки.
- С появление молодой луны ты приведешь судей в дом человека по имени
Астарт и потребуешь вернуть долг.
Ростовщик продолжал прижимать к груди грязные сандалии, но голос его
уже не дрожал.
- Не могу, адон великий жрец. Боги видят, не могу.
Веснушчатые губы жреца тронула усмешка.
- Ну?
Ростовщик тяжко вздохнул.
- У меня много родичей, и все они нуждаются и есть хотят, и налоги
царю и в храмы жертвуют, и... - видя, что Беркетэль довольно легко для его
комплекции поднялся с циновки, ростовщик заторопился: - Дети у меня, и у
детей тоже дети... - Жрец направился в дальний угол захламленной комнаты,
рабби Рахмон тараторил без умолку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
чтобы охладить пыл жреца, подавал ему то чашу вина, то мех с густым козьим
молоком.
В последнюю ночь Ахтой и хранитель усыпальницы сидели у отдельного
костра. Говорили о великих мудрецах древности - Имхотепе, Санхуниафоне,
Джедефгоре, о жизни, столь удивительном вместилище мудрости и глупости,
добра и зла.
- Разве не прав я был, сказав, что жадность и только жадность -
причина всех наших бедствий, злобы, лжи, насилия? - Ахтой не отрываясь
смотрел в грубое загадочное лицо старика.
- Прав, - ответил хранитель, - но в твоих словах только тень правды.
В твои годы я грешил тем же... Душа насилия - не просто жадность, а жажда
власти, сама власть, когда она в руках слабого или недостойного.
Ахтой вздрогнул: ему показалось, что это сказал Астарт, - так их
мысли были схожи.
- Твой разум, жрец истины, еще не готов принять истину, объясняющую
мир. Прости за жестокие слова. Истина тебя может убить. Ты не в силах ее
удержать. Она беспощадно тяжела.
- Так тебе она ведома? - Ахтоя сотрясал озноб: вот она, цель его
жизни, совсем рядом, только заставь говорить того бога, духа, чародея...
- Скажи, всеми богами заклинаю, - голос Ахтоя вдруг осип.
Он схватил хранителя за руку. Старик мягко отстранился.
- Освободись вначале от тесных одежд, в которых ты держишь свой
разум.
- Ка-ак?..
Старик долго колебался, донимаемый египтянином, словно боялся ступить
на лезвие кинжала.
- Запомни, - решился он, - слишком почитаемый авторитет - оковы для
мысли. Освободись от оков, и мысль твоя будет свободной.
Ахтой обмер. "Как?! Но высший авторитет - небо!"
Он собрал все силы, чтобы справиться со своим голосом.
- Авторитет? Какой?
Старик молчал.
- Цари? Может, боги?
Старик продолжал молчать, неподвижно уставившись в костер.
Жрец истины побрел в ночь, бормоча очистительную молитву, и ноги его
заплетались.
Луна продиралась сквозь ветви смоковниц, растущих вокруг усыпальниц.
Ветер, наполненный запахами гор, раздувал костры, швырял в темень снопы
искр. Дикие фигуры паломников в рубищах суетились у огней, возбужденные
чем-то. В болоте, приютившем священных ибисов, смолкли лягушки, напуганные
их громкими голосами.
Ахтой долго сидел в раздумье. Послышался шорох, кто-то из паломников
самым непостижимым образом отыскал его в темноте. Костлявая рука вцепилась
в плечо.
- Иди туда, мемфисец, и брось свой камень в хулителя богов!..
- О боги!
- ...Очисти душу от скверны, ибо слова его касались твоих ушей. Мы
слышали ваши речи.
- Нет" - воскликнул египтянин. - Пусть его покарают боги, но не люди!
- Еще не поздно, поспеши, - произнес мрачно паломник и побежал,
спотыкаясь, к кострам.
Ахтой представил, как растет груда камней над бесчувственным телом
хранителя, как летят в костер свитки папируса и писчей кожи, как
проступают, прежде чем обратиться в пепел, убористые строки финикийских
букв, пестрые значки египетских иероглифов, индийские письмена, похожие на
следы птичьих лап, клинописные знаки Вавилона, срисованные с глиняных
табличек...
Ахтой глухо стонал и бил сухими кулачками себя по голове. "Почему мир
так сложен, боги? Зачем нам дана душа? Зачем нам человеческие чувства?
Чтобы мучиться, страдать, пытаться уместить в душе не умещающееся в жизни?
Я должен убить его, ибо он богохульник, но он человек из плоти и крови, и
я не могу причинить ему зла!..
9. ТРУДНАЯ ЖИЗНЬ РАББИ РАХМОНА
Рабби Рахмон, униженно кланяясь, вошел в дом Беркетэля. Слуга провел
его через комнаты, заставленные большими сосудами с отборным зерном и
знаменитейшим финикийским, густым, как мед, вином из храмовых давилен,
тюками драгоценных пурпурных тканей с храмовых пурпурокрасилен, штабелем
фаянсовых статуэток, изготовленных по египетским рецептам и вывозимых в
Египет для продажи; тут же были целые завалы дорогой критской посуды из
серебра, медные гири в виде быков и баранов, жернова для зернотерок,
ценившиеся очень высоко в странах, не столь развитых, как Финикия.
Сам хозяин, в дорогих, но затасканных, забрызганных жиром и вином
одеждах, сидел на циновке, скрестив ноги, и писал финикийской скорописью
на позеленевшей от времени бычьей коже. Закончив, он отдал письмо слуге, и
тот с почтением, граничившим с испугом, понес его на вытянутых руках -
сушить на солнце.
- Целую следы твоих ног, адон Беркетэль...
Жрец жестом остановил поток слов ростовщика.
- Мне стало известно, рабби, что человек по имени Астарт взял у тебя
в долг.
- О, это так, адон Беркетэль! Я всегда помогаю попавшим в нужду,
отрываю от себя...
- Сколько он должен тебе уплатить?
- Один эвбейский талант серебром, всего один талант. - Рабби был
достаточно опытен в житейских делах и был наслышан о жреце-настоятеле:
коль он спрашивал о тонкостях дела, то, значит, все уже разузнал
доподлинно, лгать ему было в высшей степени неблагоразумно и небезопасно.
Беркетэль равнодушно, с какой-то томной негой, разлитой во взоре,
разглядывал ожившие морщины на лице ростовщика.
- Не суетись. Когда суд? - спросил он без обиняков.
Рабби Рахмон замер, что же на уме Беркетэля?
- Ч-через два новолуния, адон настоятель, - через силу выдавил
ростовщик.
Весовые деньги подорожают к тому времени. Это я тебе говорю. Поэтому
ты будешь в убытке, если возьмешь с должника по имени Астарт всего один
талант.
- О господин! О благодетель, отец всех живущих в этом квартале! Твои
слова сладостны, как напиток, настоенный на хмеле и меде... Так что я
должен делать?
- Взять через два новолуния два таланта. Или один талант через одно
новолуние.
По морщинистому лицу ростовщика пробежала судорога, он издал
пронзительный вопль, который должен был означать восторг, затем схватил
запыленные сандалии Беркетэля, валявшиеся возле циновки, и осыпал их
поцелуями.
Жрец равнодушно смотрел на его ужимки.
- С появление молодой луны ты приведешь судей в дом человека по имени
Астарт и потребуешь вернуть долг.
Ростовщик продолжал прижимать к груди грязные сандалии, но голос его
уже не дрожал.
- Не могу, адон великий жрец. Боги видят, не могу.
Веснушчатые губы жреца тронула усмешка.
- Ну?
Ростовщик тяжко вздохнул.
- У меня много родичей, и все они нуждаются и есть хотят, и налоги
царю и в храмы жертвуют, и... - видя, что Беркетэль довольно легко для его
комплекции поднялся с циновки, ростовщик заторопился: - Дети у меня, и у
детей тоже дети... - Жрец направился в дальний угол захламленной комнаты,
рабби Рахмон тараторил без умолку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77