Галлюцинация, подумалось мне -- память по собственной
прихоти воспроизвела фразу, слышанную раньше на улице. Но у
самых моих глаз возникла рука, мускулистая, грязная, протянутая
в ожидающем и требовательном жесте. Я взял со ступени открытую
пачку, протянул ему и поднял глаза. Парней было трое, все в
замызганных клетчатых ковбойках; двое особого интереса не
представляли, а вот на тертьего, что стоял поодаль, стоило
посмотреть. Массивный и глыбоподобный, он на голову возвышался
над своими приятелями. Его толстые, с мускулатурой мясника,
руки, не сужаясь в запястьях, прямо переходили в кисти.
Страннее всего был взгляд -- без сомнения зоркий, но
отрешенный, как у наркомана; на плоском лице блуждала
неопределнная улыбка. Он вовсе не походил на идиота, но в уме
своем, видимо, был настолько незаинтересован, что воспринимал
его почти как физиологически ненужный придаток; подобно звукам
в пустом запертом зале, в нем бродили какие-то мысли, порождая
удивившую меня отвлеченную улыбку.
Первый из парней, запустив пальцы в мои сигареты, вытащил
чуть не полпачки и со смущенно-наглым смешком взглянул на меня,
как бы спрашивая разрешения. Вместо ответа я спрятал пачку в
карман, и все трое, повернувшись без слов, направились
вразвалку к дороге.
Не желая еще раз встречаться с ними, я выждал, пока они
удалились, и пошел к городу не по дороге, а вдоль полосы прибоя
по мокрому плотному песку. И снова, как с птичьего полета, я
видел прихотливый узор скипающей пены и цепочку моих следов,
смываемых волнами.
Вскоре я приметил опять моих знакомцев. Они сидели на
пыльной обочине и пили водку из горлышка, передавая друг другу
бутылку. В центре важно восседал глыбообразный, и они втроем
напоминали заседание некоего подозрительного трибунала.
Когда я поравнялся с ними, крайний слева стал показывать
на меня пальцем с каким-то глупым кудахтающим смехом.
Повидимому, их рассмешило, что я иду по песку, когда рядом
проходит дорога, как впроче, и я не понимал, почему они пьют
теплую водку, сидя в известковой пыли, если рядом есть трава, и
каменные плиты у моря.
Неожиданно левый, переставши кудахтать, поднял небольшой
камень и бросил в меня -- камень просвистел мимо и плюхнулся в
воду. Парень же тотчас запустил еще один голыш, который попал
мне в ногу; после этого метнул камень и правый, а за ним и
глыбообразный.
Особой злобы в них видно не было, и я не сразу сообразил,
что вот так, развлекаясь, они преспокойно могут меня
прикончить. Я круто свернул и побежал к ним: ведь не смогут же
они убить, ни с того, ни с сего, стоящего перед ними человека!
Могут и убить -- откомментировал мой двойник, наблюдавший всю
сцену сверху и, как ни странно, продолжающий существовать. К
сожалению, попав на сухой рыхлый песок, быстро бежать я не мог.
Они, очевидно, понили тоже, что если я окажусь перед ними
вплотную, они просто не будут знать, что со мной делать -- град
камней участился, и камни стали крупнее. Я как мог защищал
лицо, но скула и подбородок были уже разбиты; боли я, как
будто, не чувствовал, во всяком случае, не помню ее, и ощущал
только толчки от ударов.
До них оставалось еще шагов десять, и тут глыбообразный
встал во весь рост с большим булыжником в руках: они считали,
правила игры уже установлены, я должен идти вдоль берега, а они
будут кидать камни, и теперь он показывал, какое наказание мне
грозит за грубое нарушение правил.
Из-за булыжника я слегка зазевался и получил тяжелый удар
повыше уха, и еще один, в щеку; я думал, что продолжаю бежать,
но неожиданно оказалось -- сижу на песке, и он подо мной
кружится и качается.
С трудом остановив вращение песка, я нашел взглядом
противников -- правый кидаться перестал, левй же, наоборот,
действовал с максимальной скоростью: один камень еще не успевал
долететь, а он уже бросал следующий, ия вяло пытался от них
отмахиваться. Глыбообразный стоял с булыжником и с недоумением
смотрел на него, словно он к нему в руки свалился с неба.
Внезапно он повернулся к левому и с маху обрушил камень на его
голову.
Я звука не слышал, но удар почему-то отдался во мне
болезненной судорогой. Парень стал оседать, потемнел, сплющился
и расплылся в огромное черное пятно, застлавшее мне глаза.
15
Пришел я в сознание дома, в собственной постели. Рядом
сидела Амалия Фердинандовна в кружевном белом переднике. Мне
это показалось смешным, я вообразил ее хозяйкой кондитерской, и
стало еще смешнее.
Увидев, что я очнулся, да еще улыбаюсь, она просияла от
радости. Она что-то хотела сказать, но передник так занимал
меня, что я ее перебил:
-- А зачем вам передник с кружевами, Амалия Фердинандовна?
-- Вы должны закрыть рот и молчать, вам нельзя
разговаривать, так приказал доктор. Вы ужасно меня напугали:
целую ночь без память! У вас был даже бред, я дрожала от
страха. А передник вместо халата, чтобы вы знали, что вы
настоящий больной и должны меня слушаться.
Она уплыла в кухню и вернулась с чашкой бульона. Есть
самому она мне не позволила -- так приказал доктор -- и стала
кормить с ложки.
Меня продержали в кровати еще три дня. Дважды в день из
больницы приходила сестра делать уколы, а в остальное время
Амалия Фердинандовна кормила меня бульонами, поила чаем с
пахучими травами и развлекала своей болтовней.
-- Утром, когда вы спали, приходили разбойники, те самые,
что хотели вас убить. Представьте, майор Владислав посоветовал
им идти к вам извиняться, чтобы их не посадили в тюрьму! Я
испугалась, но поставила их на место. Я сказала: вам полагается
находиться на каторге, а профессору вредно видеть ваши ужасные
лица! Лучше отправляйтесь в церковь и поставьте свечку за
здоровье профессора! Но им даже это нельзя, майор Владислав
запретил им выезжать из города.
Она могла говорить часами без передышки, да в общем-то так
и делала, когда убедилась, что я более или менее оправился. Это
было невыносимо, если бы не детская чистота ее восприятия, и
еще пожалуй, мелодичный поставленный голос. Вникать в ее речь
все время я, конечно, не мог, она этого и не требовала, но
изредка я прислушивался, чтобы не пропустить чего-нибуть
интересного.
В тот день, когда кончилось мое заточение, она отлучилась
с утра на час или больше, а я сидел под виноградом на садовой
скамейке (так приказал доктор) и радовался тому, что небо
безоблачное, голубое и безразличное, что тени виноградных
побегов легкие и прохладные, и на улице нет прохожих и не нужно
ни с кем разговаривать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49