Реальность вернулась, я видел снова голые стены
и уродливую кровать, окрашенную белой краской, и было жаль
исчезнувшего видения.
Я решил ее не тревожить и тихонько уйти, но она открыла
глаза:
-- Почему ты стоишь, как чужой? Подойди же ко мне! -- ее
голос, слабый, сонный, чуть хрипловатый, но зовущий и ласковый,
вернул наваждение, я ей повиновался, как повинуются
гипнотизеру. На миг прилив радости заслонил все -- она ожидала
именно меня, эти волосы, эти губы ждали меня с нетерпением, и
на свете не было женщины желаннее, чем она.
Но в закоулках сознания, как на далеком экране, светилось
предупреждение -- не поддаваться гипнозу, не терять разума.
Я сел рядом с ней, наклонился и хотел поцеловать ее
осторожно -- но куда том -- ее губы впились в мои, и я
чувствовал ее жар, не поимая уже, что это просто температура, и
задыхался, и тонул в ее поцелуе, готовый в нем раствориться
полностью, и желая, чтобы это никгда не кончилось.
Боль и соленый вкус на губах вернули мне крупицу ума. Я
перевел дыхание и попробовал отстраниться, но она меня не
отпускала.
Смущение и тревога захлестнули меня -- и не из-за нелепой
вспышки чувственности, можно сказать, под взглядом серти --
нет, меня поразила сама ее страсть, как подчиняющая сила,
подобная парализующему полю электрических рыб. В детстве я с
испугом читал о вакханках, раздиравших мужчин на клочья руками,
и не в злобе, а просто от страсти. Самым страшным казалось, что
находились мужчины, которые сами бросались в толпу испачканных
кровью вакханок, чтобы ыть разорванными -- и вот сейчас я
понял, как можно придти к этому.
Ее силы иссякли, она откинулась, прикрыла глаза и стала
шептать, быстро и сбивчиво:
-- Я ждала тебя долго, долго... знала, он тебя не пускает,
этот Крестовский... он мне мстит, ненавидит... теперь я с ним
справлюсь... я моей силы не знала, я его... его на куски
разорвут...
С минуту она отдыхала, и я чувствовал приближение еще
одной волны страсти, как нового порыва ветра после затишья.
Она высвободила из-под одеяла руку -- это удалось ей с
трудом -- и на ее руку страшно было смотреть: тонкая, она,
казалось, должна просвечивать, суставы побелели и выпирали
наружу, и чудесный цвет кожи сменила восковая желтизна.
-- Отчего ты так странно смотришь? Поцелуй меня!.. Она не
войдет, не бойся.
Я тихо поцеловал ее в лоб, и гладил по голове, надеясь,
что она успокоится, но ее возбуждение нарастало. Она с
неожиданной силой потянула мою руку под одеяло и положила
ладонью себе на грудь.
Мне удалось не вскрикнуть и не выдернуть руку. Ладонь моя
ощутила лишь выступающие ребра и лихорадочное биение сердца,
которое трепыхалось, будто прямо в руке. Еще месяц назад я
видел ее на городском пляже, и когда она куда-нибудь шла -- а
купальники ее были предельно открытые, состоящие в основном из
тесемочек, -- мужские головы, как ромашки за солнцем,
поворачивались за ней, и многие из них, надо думать, томились
от желания потрогать ее упругую грудь, почти целиком
выставленную для всеобщего обозрения. А сейчас под моими
пальцами выступали только лезвия ребер.
Ее взгляд, нетепеливый и ждущий, и полуоткрытые губы снова
звали меня, но теперь от этого становилось жутко -- отчетливо,
как только что сказанные, я слышал ее слова: "...такие губы до
самой смерти... и даже в день похорон" -- казалось, сама смерть
приглашает меня в объятия.
Она расстегнула пуговицу моей рубашки и, просунув под нее
руку, гладила меня сухой горячей ладонью. Я же ежился от ее
прикосновений, мне мерещилось, в этой руке уже нет жизни, и
ласкает меня мертвец.
Я почувствовал вдруг к ней ненависть, первобытную дремучую
ненависть, отзвук дальнего страха перед мертвыми, и прекрасно
зная биологическую природу этого чувства, тем не менее
справился с ним не сразу.
Пора уходить, думал я, не решаясь убрать ее руку, но тут
явилась дежурная и пропела с фальшиво-бодрыми нотками:
-- Температурку измерим, укольчик сделаем!
Лена бросила на нее взгляд, который человеку
впечатлительному испортил бы не одну ночь, в ее глазах, сверх
сухого температурного блеска, возникло сияние, нервное и
гипнотически-властное, не покидавшее ее до самого моего ухода.
Я поднялся, и Лена, цепко держа мои пальцы, шептала
что-то, из чего я мог разобрать лишь несколько слов:
-- плохо придется, плохо... увижу сама... на куски
разорвут... ты не бойся... тебя спасу, не бойся... -- у нее,
повидимому, начинался бред.
Когда я поцеловал ее в лоб, она пыталась удержать мою
руку, и говорить еще, но сестра с градусником ловко меня
оттеснила.
16
Крестовский встретил меня на крыльце отделения и провел в
кабинет, не в служебный, в домашний. По его деловитой резкости
я понял -- у него ко мне разговор, и наверное, важный, и он
почему-то спешит; и хотя я порядком был выбит из колеи визитом
в больницу, все же не решился просить об отсрочке.
В кабинете он жестом пригласил меня к письменному столу и
сел сам.
-- У вас не болит голова?.. Странно... -- он достал из
ящика пачку анальгина и сунул себе в рот таблетку, немного
подумал, встал и принес из столовой начатую бутылку коньяка.
Налив себе и мне, он, болезненно морщась, проглотил, наконец,
таблетку и запил ее коньяком.
-- Как вы нашли больную? -- он вытащил из кармана кителя
записную книжку, и теперь ее прелистывал, ища нужную страницу
-- оттого вопрос прозвучал безразлично, как бы из вежливости,
но я усвоил уже, что он ничего зря не спрашивает.
-- Ужасно, -- признался я откровенно, -- никак в себя не
приду.
Он это понял по своему и, оторвавшись от записной книжки,
налил рюмку снова.
-- Вам диагноз известен? Якобы вирусный грипп... только
они сами не знают... Ага, вот оно... -- он вырвал страничку из
книжки и протянул мне; видимо, это у него от юридического
факультета -- манера подкреплять слова в разговоре записочками
с какими-нибудь сведениями; значит, действительно, беседа
серьезная.
Записка мне показалась совершенно загадочной --
нацарапанный знакомым проволочным почерком список из шести
фамилий: Совин, стало быть Одуванчик, сам Крестовский, моя
фамилия, и еще три незнакомые -- две мужских и одна женская. У
каждой из них, исключая мою и Крестовского, стояли карандашные
птички.
-- Кто такая Юсупова?
Поглядев на меня с крайним недоумением, он спрятал книжку
в карман.
-- Вот, вот... люди науки... связался с женщиной и даже
фамилию узнать не удосужился!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
и уродливую кровать, окрашенную белой краской, и было жаль
исчезнувшего видения.
Я решил ее не тревожить и тихонько уйти, но она открыла
глаза:
-- Почему ты стоишь, как чужой? Подойди же ко мне! -- ее
голос, слабый, сонный, чуть хрипловатый, но зовущий и ласковый,
вернул наваждение, я ей повиновался, как повинуются
гипнотизеру. На миг прилив радости заслонил все -- она ожидала
именно меня, эти волосы, эти губы ждали меня с нетерпением, и
на свете не было женщины желаннее, чем она.
Но в закоулках сознания, как на далеком экране, светилось
предупреждение -- не поддаваться гипнозу, не терять разума.
Я сел рядом с ней, наклонился и хотел поцеловать ее
осторожно -- но куда том -- ее губы впились в мои, и я
чувствовал ее жар, не поимая уже, что это просто температура, и
задыхался, и тонул в ее поцелуе, готовый в нем раствориться
полностью, и желая, чтобы это никгда не кончилось.
Боль и соленый вкус на губах вернули мне крупицу ума. Я
перевел дыхание и попробовал отстраниться, но она меня не
отпускала.
Смущение и тревога захлестнули меня -- и не из-за нелепой
вспышки чувственности, можно сказать, под взглядом серти --
нет, меня поразила сама ее страсть, как подчиняющая сила,
подобная парализующему полю электрических рыб. В детстве я с
испугом читал о вакханках, раздиравших мужчин на клочья руками,
и не в злобе, а просто от страсти. Самым страшным казалось, что
находились мужчины, которые сами бросались в толпу испачканных
кровью вакханок, чтобы ыть разорванными -- и вот сейчас я
понял, как можно придти к этому.
Ее силы иссякли, она откинулась, прикрыла глаза и стала
шептать, быстро и сбивчиво:
-- Я ждала тебя долго, долго... знала, он тебя не пускает,
этот Крестовский... он мне мстит, ненавидит... теперь я с ним
справлюсь... я моей силы не знала, я его... его на куски
разорвут...
С минуту она отдыхала, и я чувствовал приближение еще
одной волны страсти, как нового порыва ветра после затишья.
Она высвободила из-под одеяла руку -- это удалось ей с
трудом -- и на ее руку страшно было смотреть: тонкая, она,
казалось, должна просвечивать, суставы побелели и выпирали
наружу, и чудесный цвет кожи сменила восковая желтизна.
-- Отчего ты так странно смотришь? Поцелуй меня!.. Она не
войдет, не бойся.
Я тихо поцеловал ее в лоб, и гладил по голове, надеясь,
что она успокоится, но ее возбуждение нарастало. Она с
неожиданной силой потянула мою руку под одеяло и положила
ладонью себе на грудь.
Мне удалось не вскрикнуть и не выдернуть руку. Ладонь моя
ощутила лишь выступающие ребра и лихорадочное биение сердца,
которое трепыхалось, будто прямо в руке. Еще месяц назад я
видел ее на городском пляже, и когда она куда-нибудь шла -- а
купальники ее были предельно открытые, состоящие в основном из
тесемочек, -- мужские головы, как ромашки за солнцем,
поворачивались за ней, и многие из них, надо думать, томились
от желания потрогать ее упругую грудь, почти целиком
выставленную для всеобщего обозрения. А сейчас под моими
пальцами выступали только лезвия ребер.
Ее взгляд, нетепеливый и ждущий, и полуоткрытые губы снова
звали меня, но теперь от этого становилось жутко -- отчетливо,
как только что сказанные, я слышал ее слова: "...такие губы до
самой смерти... и даже в день похорон" -- казалось, сама смерть
приглашает меня в объятия.
Она расстегнула пуговицу моей рубашки и, просунув под нее
руку, гладила меня сухой горячей ладонью. Я же ежился от ее
прикосновений, мне мерещилось, в этой руке уже нет жизни, и
ласкает меня мертвец.
Я почувствовал вдруг к ней ненависть, первобытную дремучую
ненависть, отзвук дальнего страха перед мертвыми, и прекрасно
зная биологическую природу этого чувства, тем не менее
справился с ним не сразу.
Пора уходить, думал я, не решаясь убрать ее руку, но тут
явилась дежурная и пропела с фальшиво-бодрыми нотками:
-- Температурку измерим, укольчик сделаем!
Лена бросила на нее взгляд, который человеку
впечатлительному испортил бы не одну ночь, в ее глазах, сверх
сухого температурного блеска, возникло сияние, нервное и
гипнотически-властное, не покидавшее ее до самого моего ухода.
Я поднялся, и Лена, цепко держа мои пальцы, шептала
что-то, из чего я мог разобрать лишь несколько слов:
-- плохо придется, плохо... увижу сама... на куски
разорвут... ты не бойся... тебя спасу, не бойся... -- у нее,
повидимому, начинался бред.
Когда я поцеловал ее в лоб, она пыталась удержать мою
руку, и говорить еще, но сестра с градусником ловко меня
оттеснила.
16
Крестовский встретил меня на крыльце отделения и провел в
кабинет, не в служебный, в домашний. По его деловитой резкости
я понял -- у него ко мне разговор, и наверное, важный, и он
почему-то спешит; и хотя я порядком был выбит из колеи визитом
в больницу, все же не решился просить об отсрочке.
В кабинете он жестом пригласил меня к письменному столу и
сел сам.
-- У вас не болит голова?.. Странно... -- он достал из
ящика пачку анальгина и сунул себе в рот таблетку, немного
подумал, встал и принес из столовой начатую бутылку коньяка.
Налив себе и мне, он, болезненно морщась, проглотил, наконец,
таблетку и запил ее коньяком.
-- Как вы нашли больную? -- он вытащил из кармана кителя
записную книжку, и теперь ее прелистывал, ища нужную страницу
-- оттого вопрос прозвучал безразлично, как бы из вежливости,
но я усвоил уже, что он ничего зря не спрашивает.
-- Ужасно, -- признался я откровенно, -- никак в себя не
приду.
Он это понял по своему и, оторвавшись от записной книжки,
налил рюмку снова.
-- Вам диагноз известен? Якобы вирусный грипп... только
они сами не знают... Ага, вот оно... -- он вырвал страничку из
книжки и протянул мне; видимо, это у него от юридического
факультета -- манера подкреплять слова в разговоре записочками
с какими-нибудь сведениями; значит, действительно, беседа
серьезная.
Записка мне показалась совершенно загадочной --
нацарапанный знакомым проволочным почерком список из шести
фамилий: Совин, стало быть Одуванчик, сам Крестовский, моя
фамилия, и еще три незнакомые -- две мужских и одна женская. У
каждой из них, исключая мою и Крестовского, стояли карандашные
птички.
-- Кто такая Юсупова?
Поглядев на меня с крайним недоумением, он спрятал книжку
в карман.
-- Вот, вот... люди науки... связался с женщиной и даже
фамилию узнать не удосужился!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49