Она торопливо извлекла из угла пыльный мешок и стала сгребать семишники. Демидов с любопытством наблюдал за старой. «Откуда только взялось такое проворство?» — думал он.
А старуха торопилась. Насыпав мешок, дрожа от натуги, она вскинула его на плечи и поплелась к воротам…
Шла шатаясь, тяжелый мешок из стороны в сторону бросал ее щуплое, сухое тело. Из окон, из дверей выглядывали любопытные холопы: «Что только еще надумал наш чудак?»
Несмотря на тяжесть, старуха осилила двор и вышла за ворота.
— Куда ж ты? — крикнул вслед Демидов. Но бабка и не отозвалась.
Она сволокла мешок с медяками домой, вернулась снова. Жадно загребая, насыпала побольше звенящих монет. Изнывая под тяжестью и хрипя, уволокла и второй мешок; прибежала за третьим.
— Бросай, старая: не успеешь, вишь — солнце совсем на березе повисло! — закричал Прокофий.
— Э, нет, батюшка, ты уж не жадничай! Уговор дороже денег! — отозвалась старуха.
Из жалости он помог ей вскинуть на плечи третий мешок с семишниками.
Старуха вошла в азарт: шустро и быстро заторопилась по двору. Досеменив до калитки, она неожиданно зацепилась за порожек и упала носом в землю.
— Эй, вставай, матушка! — сжалился над ней Демидов. — Бог с тобой, бери все. Сейчас мои холопы перетаскают…
Он смолк и в удивлении подошел к старухе.
— Холопы! — закричал он. — Помогите бабке…
Но помогать не пришлось. Старуха лежала недвижимо. Сбежавшиеся слуги повернули ее лицом кверху. В нем не было ни кровинки, ростовщица была бездыханна.
— Упокоилась, хозяин. — Слуги сняли шапки и набожно перекрестились.
Они осторожно приподняли ее, отнесли в сторону и положили на землю, скрестив ей на груди руки.
Неподвижная, умиротворенная, старушонка потухшими глазами удивленно смотрела в голубое небо. Глаза мертвой производили неприятное впечатление.
— Прикройте их! — приказал хозяин.
Холопы наскоро добыли из мешка два медных семишника и положили на глаза покойницы.
Демидов посмотрел на маленькое сухое тело старухи и с сокрушением подумал:
«Эк, жадность-то какая! Всю жизнь гналась за богатством, а, глядишь, двумя медными семишниками прикрыли глаза. Как мало понадобилось — всего две денежки!..»
3
Надвигалась ранняя уральская осень. Над синими горами, над густыми кедровниками пролетали стаи крикливых перелетных птиц. Густым багрянцем пламенела трепетная осина; с задумчивой березки упал золотой лист. Вода в заводских прудах остыла и стала прозрачной-прозрачной. В такую пору в Невьянск прискакал гонец с вестью и приказанием от нового владельца Прокофия Акинфиевича приготовиться к достойной встрече.
Одряхлевший дядя-паралитик Никита Никитич весь затрясся в веселом смехе.
— Молодчага! Демидовская кровь! Отбил-таки свое добро — отцовщину! — похвалил он племянника и закричал холопам: — Чару, да поуемистей, гонцу!
Прибывшему поднесли большой ковш хмельного. Он принял его из рук старого Демидова.
— За доброе здравие старых и молодых хозяев! — льстиво провозгласил вестник и, не моргнув глазом, одним духом осушил ковш.
— Славный питух! — одобрил Никита.
Оживленный, веселый, он вызвал приказчика Мосолова и велел готовиться к пышной встрече молодого невьянского владельца.
Великие тревоги и хлопоты, как пожар, охватили дворню. Много дней в барских хоромах мыли окна, полы, крыльца, чистили люстры, выколачивали ковры. На кухне неугомонно стучали ножи, шипели на раскаленных плитах огромные противни с жареными гусями, дичью, поросятиной. Над дворами летал пух, кричала под ножом птица. На заводскую площадь выкатили медные пушки и уставили их дулом на запад. Дорогу на многие версты усыпали изрубленным ельником; на пригорках расставили махальщиков, чтобы вовремя узнать о приближении молодого хозяина.
В яркий солнечный день хожалый мужик Охломон вывез своего больного господина на крыльцо. С высоты его Никита Никитич в напряженном ожидании вглядывался в убегающую вдаль дорогу. Обряжен был старик в вишневый бархатный халат с кружевами и мурмолку, расшитую золотом.
— Чуешь, ныне к нам прибудет новый хозяин? — оживляясь, обратился Демидов к хожалому.
— Чую, батюшка Никита Никитич! — покорно отозвался тот, склоняясь над креслом-возилом.
— А то чуешь, что новый хозяин — продувной и шельмец? — допытывался паралитик. — Чего доброго, он сгонит нас со двора!
— Что вы, батюшка! — подобострастно отозвался Охломон. — Не допустит этого любезный Прокофий Акинфиевич. Притом, слава тебе господи, и вы в силе — телесной и денежной. У вас и своих заводишек хватит на полцарства!
— То верно! — стукнул посохом о половицу крыльца Никита и ястребом поглядел на мужика. — Хвала богу, понастроил батюшка заводов и на мою долю. Но знай, холоп, — нет для меня краше завода Невьянского!
— Сударь-батюшка, а кому не красен наш Невьянск… Ой, никак машут? Едет! Едет! — заорал вдруг Охломон.
Демидов прищурился; солнце ударяло ему в лицо. Он взмахнул платочком, и в ту же секунду рявкнули медные пушки. На колокольне зазвонили колокола. Из хором выбежали слуги.
— Едет! Едет! — закричали на дозорной башне.
— Едет! Едет! — закричали на дороге, у ворот и во всех закоулках завода.
И на зов, как бурлящие ручейки, на площадь стали сбегаться работные, женки, холопы. Все с напряжением глядели на пригорок, ждали появления экипажа.
Никита Никитич нетерпеливо постукивал посохом. Позади жарко дышал хожалый. С каждой минутой росло томительное напряжение. Вот на гребешке холма вырос всадник, задымилась пыль.
— Казак! Передовой казак! — закричали на площади.
В ответ на звоннице еще яростней забушевали колокола.
Еще раз ударили пушки, и эхо выстрелов раскатилось продолжительным ревом.
И, как бы по зову их, на холме возникло видение: высокая колымага, оранжево засверкавшая на полуденном солнце. Странные кони, запряженные цугом, повлекли ее вниз по скату. Впереди запряжки бежали скороходы, потные, в пестрых одеждах, и кричали:
— Пади, пади! Прочь с дороги!
Никита Никитич вытянул гусиную шею и зорко глядел на приближавшийся кортеж.
Палили из пушек, великий грохот катился по горам. Неистово звонили колокола.
— Но что это за кони? Что это за слуги? Уж не наваждение ли? — смущенно озирался старик Демидов на дворовых.
Работные, женки и ребятишки таращили глаза на невиданное зрелище. Спустившись с холма, вслед за скороходами на заводский двор вкатилась огромная тяжелая колымага, окрашенная в ярко-оранжевый цвет. Цуг состоял из диковинных коней: в корню были впряжены два крохотных конька, а два огромных битюга горой двигались в середине, с карликом-форейтором на спине. Впереди бежали две кобылицы-карлицы, а форейторы восседали на них столь высокого роста, что длинные ноги их тащились по земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
А старуха торопилась. Насыпав мешок, дрожа от натуги, она вскинула его на плечи и поплелась к воротам…
Шла шатаясь, тяжелый мешок из стороны в сторону бросал ее щуплое, сухое тело. Из окон, из дверей выглядывали любопытные холопы: «Что только еще надумал наш чудак?»
Несмотря на тяжесть, старуха осилила двор и вышла за ворота.
— Куда ж ты? — крикнул вслед Демидов. Но бабка и не отозвалась.
Она сволокла мешок с медяками домой, вернулась снова. Жадно загребая, насыпала побольше звенящих монет. Изнывая под тяжестью и хрипя, уволокла и второй мешок; прибежала за третьим.
— Бросай, старая: не успеешь, вишь — солнце совсем на березе повисло! — закричал Прокофий.
— Э, нет, батюшка, ты уж не жадничай! Уговор дороже денег! — отозвалась старуха.
Из жалости он помог ей вскинуть на плечи третий мешок с семишниками.
Старуха вошла в азарт: шустро и быстро заторопилась по двору. Досеменив до калитки, она неожиданно зацепилась за порожек и упала носом в землю.
— Эй, вставай, матушка! — сжалился над ней Демидов. — Бог с тобой, бери все. Сейчас мои холопы перетаскают…
Он смолк и в удивлении подошел к старухе.
— Холопы! — закричал он. — Помогите бабке…
Но помогать не пришлось. Старуха лежала недвижимо. Сбежавшиеся слуги повернули ее лицом кверху. В нем не было ни кровинки, ростовщица была бездыханна.
— Упокоилась, хозяин. — Слуги сняли шапки и набожно перекрестились.
Они осторожно приподняли ее, отнесли в сторону и положили на землю, скрестив ей на груди руки.
Неподвижная, умиротворенная, старушонка потухшими глазами удивленно смотрела в голубое небо. Глаза мертвой производили неприятное впечатление.
— Прикройте их! — приказал хозяин.
Холопы наскоро добыли из мешка два медных семишника и положили на глаза покойницы.
Демидов посмотрел на маленькое сухое тело старухи и с сокрушением подумал:
«Эк, жадность-то какая! Всю жизнь гналась за богатством, а, глядишь, двумя медными семишниками прикрыли глаза. Как мало понадобилось — всего две денежки!..»
3
Надвигалась ранняя уральская осень. Над синими горами, над густыми кедровниками пролетали стаи крикливых перелетных птиц. Густым багрянцем пламенела трепетная осина; с задумчивой березки упал золотой лист. Вода в заводских прудах остыла и стала прозрачной-прозрачной. В такую пору в Невьянск прискакал гонец с вестью и приказанием от нового владельца Прокофия Акинфиевича приготовиться к достойной встрече.
Одряхлевший дядя-паралитик Никита Никитич весь затрясся в веселом смехе.
— Молодчага! Демидовская кровь! Отбил-таки свое добро — отцовщину! — похвалил он племянника и закричал холопам: — Чару, да поуемистей, гонцу!
Прибывшему поднесли большой ковш хмельного. Он принял его из рук старого Демидова.
— За доброе здравие старых и молодых хозяев! — льстиво провозгласил вестник и, не моргнув глазом, одним духом осушил ковш.
— Славный питух! — одобрил Никита.
Оживленный, веселый, он вызвал приказчика Мосолова и велел готовиться к пышной встрече молодого невьянского владельца.
Великие тревоги и хлопоты, как пожар, охватили дворню. Много дней в барских хоромах мыли окна, полы, крыльца, чистили люстры, выколачивали ковры. На кухне неугомонно стучали ножи, шипели на раскаленных плитах огромные противни с жареными гусями, дичью, поросятиной. Над дворами летал пух, кричала под ножом птица. На заводскую площадь выкатили медные пушки и уставили их дулом на запад. Дорогу на многие версты усыпали изрубленным ельником; на пригорках расставили махальщиков, чтобы вовремя узнать о приближении молодого хозяина.
В яркий солнечный день хожалый мужик Охломон вывез своего больного господина на крыльцо. С высоты его Никита Никитич в напряженном ожидании вглядывался в убегающую вдаль дорогу. Обряжен был старик в вишневый бархатный халат с кружевами и мурмолку, расшитую золотом.
— Чуешь, ныне к нам прибудет новый хозяин? — оживляясь, обратился Демидов к хожалому.
— Чую, батюшка Никита Никитич! — покорно отозвался тот, склоняясь над креслом-возилом.
— А то чуешь, что новый хозяин — продувной и шельмец? — допытывался паралитик. — Чего доброго, он сгонит нас со двора!
— Что вы, батюшка! — подобострастно отозвался Охломон. — Не допустит этого любезный Прокофий Акинфиевич. Притом, слава тебе господи, и вы в силе — телесной и денежной. У вас и своих заводишек хватит на полцарства!
— То верно! — стукнул посохом о половицу крыльца Никита и ястребом поглядел на мужика. — Хвала богу, понастроил батюшка заводов и на мою долю. Но знай, холоп, — нет для меня краше завода Невьянского!
— Сударь-батюшка, а кому не красен наш Невьянск… Ой, никак машут? Едет! Едет! — заорал вдруг Охломон.
Демидов прищурился; солнце ударяло ему в лицо. Он взмахнул платочком, и в ту же секунду рявкнули медные пушки. На колокольне зазвонили колокола. Из хором выбежали слуги.
— Едет! Едет! — закричали на дозорной башне.
— Едет! Едет! — закричали на дороге, у ворот и во всех закоулках завода.
И на зов, как бурлящие ручейки, на площадь стали сбегаться работные, женки, холопы. Все с напряжением глядели на пригорок, ждали появления экипажа.
Никита Никитич нетерпеливо постукивал посохом. Позади жарко дышал хожалый. С каждой минутой росло томительное напряжение. Вот на гребешке холма вырос всадник, задымилась пыль.
— Казак! Передовой казак! — закричали на площади.
В ответ на звоннице еще яростней забушевали колокола.
Еще раз ударили пушки, и эхо выстрелов раскатилось продолжительным ревом.
И, как бы по зову их, на холме возникло видение: высокая колымага, оранжево засверкавшая на полуденном солнце. Странные кони, запряженные цугом, повлекли ее вниз по скату. Впереди запряжки бежали скороходы, потные, в пестрых одеждах, и кричали:
— Пади, пади! Прочь с дороги!
Никита Никитич вытянул гусиную шею и зорко глядел на приближавшийся кортеж.
Палили из пушек, великий грохот катился по горам. Неистово звонили колокола.
— Но что это за кони? Что это за слуги? Уж не наваждение ли? — смущенно озирался старик Демидов на дворовых.
Работные, женки и ребятишки таращили глаза на невиданное зрелище. Спустившись с холма, вслед за скороходами на заводский двор вкатилась огромная тяжелая колымага, окрашенная в ярко-оранжевый цвет. Цуг состоял из диковинных коней: в корню были впряжены два крохотных конька, а два огромных битюга горой двигались в середине, с карликом-форейтором на спине. Впереди бежали две кобылицы-карлицы, а форейторы восседали на них столь высокого роста, что длинные ноги их тащились по земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148