В расписке значилось:
«Я, нижеподписавшаяся графиня Румянцева, обязуюсь заплатить Прокофию Акинфиевичу Демидову через месяц 5000 рублей, полученные мною от него. Если же этого не исполню, то позволю ему объявить всем, кому он заблагорассудит, что я распутная женщина».
— Я знала, что вы чудак, — возмущенно сказала графиня, — но никогда не думала, что вы допустите подобное в отношении женщины!
Она с негодованием бросила расписку.
— Как хотите, — равнодушно сказал Демидов. — Иначе я не могу ссудить вам денег.
Гостья боязливо рассматривала хозяина. Желтолицый, лысоватенький, с блуждающими черными глазами, он напоминал сумасшедшего. Страшно было находиться с ним наедине. «А между тем мне нужны деньги! — с тоской думала Румянцева. — Что же делать? Но если я уплачу ему долг в срок, расписка не будет оглашена!.. Ну что ж, пусть почудит», — раздумывала она и потянулась за пером.
Демидов отсчитал ей деньги и учтиво проводил до двери.
— Не забудьте о нашем условии. Я ведь неуступчив бываю в честном слове, — сказал он, целуя ее нежную надушенную ручку.
Празднества шли своим чередом. Стареющая статс-дама забыла о данном обещании, а между тем деньги уплыли и сроки истекли. Демидов предвкушал удовольствие. Как нельзя кстати, подоспел бал в дворянском собрании. Съехалась вся сановитая Москва. Двусветные залы блистали позолотой; дробясь в хрустальных подвесках, из люстр струился мягкий согревающий свет. Он теплым потоком низвергался на пышные округленные дамские плечи, сверкающие молочной белизной, играл цветами радуги в самоцветах, украшавших придворных прелестниц, зажигал своим сверканием позолоту пышных мундиров и струился на регалиях и орденах.
То и дело к подъезду подкатывали кареты с фамильными гербами, и ливрейные лакеи бросались открывать дверцы. Все новые и новые потоки генералов, сановников, неуклюжих провинциальных дворян с их многочисленными семьями вливались в обширные покои собрания.
На хорах за широкими белыми колоннами оркестр торжественно заиграл марш «Славься сим, Екатерина…».
Одетая в малиновый шелковый роброн, императрица вошла в зал.
Прокофий Акинфиевич не сводил восхищенных глаз с царицы.
Она гордо взирала на склоненные головы своих подданных. Два пажа в бархатных алых кафтанчиках и завитых паричках, похожие на пастушков из пасторали, бережно несли тяжелый шлейф платья государыни. Позади двигалась свита.
Среди них Демидов заметил знакомую графиню; его сердце вспыхнуло. Веселый бес заиграл в его крови. Он покорно склонил голову под взглядом шествующей государыни, а мысли были об одном…
После торжественного приема все разбрелись по залам. Молодые петиметры, а за ними приезжие из дальних губерний дворянские байбаки потянулись за Демидовым. Собрав их в круглом зальце, он вынул записку графини Румянцевой и, гримасничая, громко прочитал ее молодежи.
Раздался дружный хохот…
Екатерина Алексеевна изумленно взглянула на камергера:
— Узнайте, кто умеет так счастливо веселиться?
Учтивый царедворец, растерянно поглядывая на статс-даму, сообщил о демидовской проделке. Царица нахмурилась и строго приказала камергеру:
— Скажите, чтобы он немедленно удалился из собрания!
Прокофий Акинфиевич молча вышел из дворца и уехал домой. На другой день московский обер-полицмейстер уплатил Демидову пять тысяч рублей и отобрал у него расписку графини.
Неслыханная дерзость не могла пройти безнаказанно. На этот раз государыня Екатерина Алексеевна повелела Прокофию Акинфиевичу оставить Москву.
Братец Никитушка не замедлил прислать эстафету со скороходом:
«Чаю, милый и дорогой мой, не скоро теперь встретимся. Весьма огорчен великой опалой…»
Дальше Прокофий Акинфиевич не мог читать. Он, как безумец, носился по горницам. Его черные беспокойные глаза были дики, пронзительны. Без счета отпускал он пощечины и пинки подвернувшимся дворовым. А мысль о том, что братец Никитушка злорадствует, наполняла его желчью.
«Что же делать? — горячечно думал он. — Как сбыть беду?»
Взлохмаченный, в неряшливом кафтане, он подбежал к зеркалу и от изумления широко раскрыл глаза. Чужое, незнакомое лицо с глазами безумца глядело на него. Он высунул язык своему отражению и спросил зло:
— Что, переиграл, старый дурак?
Вихляясь и пришлепывая стоптанными мягкими туфлями, он с припляской пошел по комнатам, повторяя обидное для себя слово:
— Дурак!.. Дурак!..
Верный слуга Охломон, украдкой наблюдавший за своим господином в приоткрытую дверь, ужаснулся и торопливо стал креститься:
— Господи Исусе, никак окончательно свихнулся!..
Счастливая мысль пришла к Демидову ночью. Он проснулся среди мертвой тишины. Все спали. Где-то потрескивало сухое дерево: рассыхался старый шкаф. А может, это сверлил древнюю рухлядь неугомонный, всесокрушающий червь?
Впервые представилось Демидову, как много годов им уже прожито и как мало осталось до могилы. Он ужаснулся, стало невыносимо жаль покидать Москву.
«Надо пойти и пасть к ногам государыни, повиниться во всех своих озорствах!»
С первыми петухами Демидов был уже на ногах, и Охломон тщательно обрядил его во французский шелковый кафтан. Дворовый парикмахер водрузил на его маленькую лысеющую голову пышный парик, осыпанный серебристой пудрой. На ногах сияли бриллиантовыми пряжками отменные башмаки.
Разряженный и сразу посерьезневший, Прокофий Акинфиевич подошел к зеркалу. На этот раз перед ним стоял вельможа в пышных, блистающих одеждах. Но из волнистых густых локонов парика на него глядело жалкое остроносое лицо. И, бог мой, как пусты и холодны были глаза, устремленные на Демидова!
Он сел в карету, запряженную шестеркой, и отправился во дворец. Императрица долго протомила его в приемной, но все же сжалилась и допустила к себе.
Прокофий упал на колени.
— Царица-матушка! — взмолился Демидов. — Прости меня, беспутного! А я тебе такое дело сделаю, что всем царствам-государствам в удивление будет…
Государыня смягчилась. Сидела она в большой комнате под окном, мягкий свет падал на ее полное румяное лицо. Одетая в простое платье, она в это утро походила на обыкновенную помещицу. Положив маленькую руку на плечо склоненного Прокофия, царица тихо промолвила:
— Встань, Демидов, и расскажи, какое ты задумал дело?
— Надумал я, матушка-государыня, соорудить воспитательный дом, где бы тысячи покинутых и осиротевших детей нашли тепло и ласку.
— Дорого же это обойдется и тебе, Демидов, не под силу будет, — ласково возразила Екатерина Алексеевна.
— Матушка-государыня! — со слезой в голосе сказал Прокофий. — Во что бы ни обошлось, а разреши мне доброе дело. И прости меня…
— Ну, коли так, делать нечего. Прощаю тебя, Демидов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148
«Я, нижеподписавшаяся графиня Румянцева, обязуюсь заплатить Прокофию Акинфиевичу Демидову через месяц 5000 рублей, полученные мною от него. Если же этого не исполню, то позволю ему объявить всем, кому он заблагорассудит, что я распутная женщина».
— Я знала, что вы чудак, — возмущенно сказала графиня, — но никогда не думала, что вы допустите подобное в отношении женщины!
Она с негодованием бросила расписку.
— Как хотите, — равнодушно сказал Демидов. — Иначе я не могу ссудить вам денег.
Гостья боязливо рассматривала хозяина. Желтолицый, лысоватенький, с блуждающими черными глазами, он напоминал сумасшедшего. Страшно было находиться с ним наедине. «А между тем мне нужны деньги! — с тоской думала Румянцева. — Что же делать? Но если я уплачу ему долг в срок, расписка не будет оглашена!.. Ну что ж, пусть почудит», — раздумывала она и потянулась за пером.
Демидов отсчитал ей деньги и учтиво проводил до двери.
— Не забудьте о нашем условии. Я ведь неуступчив бываю в честном слове, — сказал он, целуя ее нежную надушенную ручку.
Празднества шли своим чередом. Стареющая статс-дама забыла о данном обещании, а между тем деньги уплыли и сроки истекли. Демидов предвкушал удовольствие. Как нельзя кстати, подоспел бал в дворянском собрании. Съехалась вся сановитая Москва. Двусветные залы блистали позолотой; дробясь в хрустальных подвесках, из люстр струился мягкий согревающий свет. Он теплым потоком низвергался на пышные округленные дамские плечи, сверкающие молочной белизной, играл цветами радуги в самоцветах, украшавших придворных прелестниц, зажигал своим сверканием позолоту пышных мундиров и струился на регалиях и орденах.
То и дело к подъезду подкатывали кареты с фамильными гербами, и ливрейные лакеи бросались открывать дверцы. Все новые и новые потоки генералов, сановников, неуклюжих провинциальных дворян с их многочисленными семьями вливались в обширные покои собрания.
На хорах за широкими белыми колоннами оркестр торжественно заиграл марш «Славься сим, Екатерина…».
Одетая в малиновый шелковый роброн, императрица вошла в зал.
Прокофий Акинфиевич не сводил восхищенных глаз с царицы.
Она гордо взирала на склоненные головы своих подданных. Два пажа в бархатных алых кафтанчиках и завитых паричках, похожие на пастушков из пасторали, бережно несли тяжелый шлейф платья государыни. Позади двигалась свита.
Среди них Демидов заметил знакомую графиню; его сердце вспыхнуло. Веселый бес заиграл в его крови. Он покорно склонил голову под взглядом шествующей государыни, а мысли были об одном…
После торжественного приема все разбрелись по залам. Молодые петиметры, а за ними приезжие из дальних губерний дворянские байбаки потянулись за Демидовым. Собрав их в круглом зальце, он вынул записку графини Румянцевой и, гримасничая, громко прочитал ее молодежи.
Раздался дружный хохот…
Екатерина Алексеевна изумленно взглянула на камергера:
— Узнайте, кто умеет так счастливо веселиться?
Учтивый царедворец, растерянно поглядывая на статс-даму, сообщил о демидовской проделке. Царица нахмурилась и строго приказала камергеру:
— Скажите, чтобы он немедленно удалился из собрания!
Прокофий Акинфиевич молча вышел из дворца и уехал домой. На другой день московский обер-полицмейстер уплатил Демидову пять тысяч рублей и отобрал у него расписку графини.
Неслыханная дерзость не могла пройти безнаказанно. На этот раз государыня Екатерина Алексеевна повелела Прокофию Акинфиевичу оставить Москву.
Братец Никитушка не замедлил прислать эстафету со скороходом:
«Чаю, милый и дорогой мой, не скоро теперь встретимся. Весьма огорчен великой опалой…»
Дальше Прокофий Акинфиевич не мог читать. Он, как безумец, носился по горницам. Его черные беспокойные глаза были дики, пронзительны. Без счета отпускал он пощечины и пинки подвернувшимся дворовым. А мысль о том, что братец Никитушка злорадствует, наполняла его желчью.
«Что же делать? — горячечно думал он. — Как сбыть беду?»
Взлохмаченный, в неряшливом кафтане, он подбежал к зеркалу и от изумления широко раскрыл глаза. Чужое, незнакомое лицо с глазами безумца глядело на него. Он высунул язык своему отражению и спросил зло:
— Что, переиграл, старый дурак?
Вихляясь и пришлепывая стоптанными мягкими туфлями, он с припляской пошел по комнатам, повторяя обидное для себя слово:
— Дурак!.. Дурак!..
Верный слуга Охломон, украдкой наблюдавший за своим господином в приоткрытую дверь, ужаснулся и торопливо стал креститься:
— Господи Исусе, никак окончательно свихнулся!..
Счастливая мысль пришла к Демидову ночью. Он проснулся среди мертвой тишины. Все спали. Где-то потрескивало сухое дерево: рассыхался старый шкаф. А может, это сверлил древнюю рухлядь неугомонный, всесокрушающий червь?
Впервые представилось Демидову, как много годов им уже прожито и как мало осталось до могилы. Он ужаснулся, стало невыносимо жаль покидать Москву.
«Надо пойти и пасть к ногам государыни, повиниться во всех своих озорствах!»
С первыми петухами Демидов был уже на ногах, и Охломон тщательно обрядил его во французский шелковый кафтан. Дворовый парикмахер водрузил на его маленькую лысеющую голову пышный парик, осыпанный серебристой пудрой. На ногах сияли бриллиантовыми пряжками отменные башмаки.
Разряженный и сразу посерьезневший, Прокофий Акинфиевич подошел к зеркалу. На этот раз перед ним стоял вельможа в пышных, блистающих одеждах. Но из волнистых густых локонов парика на него глядело жалкое остроносое лицо. И, бог мой, как пусты и холодны были глаза, устремленные на Демидова!
Он сел в карету, запряженную шестеркой, и отправился во дворец. Императрица долго протомила его в приемной, но все же сжалилась и допустила к себе.
Прокофий упал на колени.
— Царица-матушка! — взмолился Демидов. — Прости меня, беспутного! А я тебе такое дело сделаю, что всем царствам-государствам в удивление будет…
Государыня смягчилась. Сидела она в большой комнате под окном, мягкий свет падал на ее полное румяное лицо. Одетая в простое платье, она в это утро походила на обыкновенную помещицу. Положив маленькую руку на плечо склоненного Прокофия, царица тихо промолвила:
— Встань, Демидов, и расскажи, какое ты задумал дело?
— Надумал я, матушка-государыня, соорудить воспитательный дом, где бы тысячи покинутых и осиротевших детей нашли тепло и ласку.
— Дорого же это обойдется и тебе, Демидов, не под силу будет, — ласково возразила Екатерина Алексеевна.
— Матушка-государыня! — со слезой в голосе сказал Прокофий. — Во что бы ни обошлось, а разреши мне доброе дело. И прости меня…
— Ну, коли так, делать нечего. Прощаю тебя, Демидов!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148