Мы в противотанковом дивизионе, в одну из
годовщин победы над фашистской Германией, праздновали тут так: настреляли
джейранов, один наш офицер оказался смышленым, отправил в ближайший город
двадцать туш, продал их и купил на все деньги водки: развеяться, забыть
обо всем, вспомнить, как били, шли, шли и вперед, и назад.
Мы гуляли тогда мощно, и я, салажонок противотанкового дивизиона, еще
не вскакивавший с постели после того, как ударили меня, не тянувшийся за
автоматом, а уважавший таких милых наших фронтовиков, которые, гляди, и
теперь пашут, тоже пил вместе со всеми, а потом изворачивался рядом с
солдатским туалетом - из меня выносило и джейранину, и водку, и вину, и
радость, и смуту...
У-у-у! - гудело и гудело.
И я теперь понимал, как это странно говорить нам об этом "у-у-у" на
встречах радостно, крикливо, с тройным ура. В меня к тому же лезла
страшная жаба - из прошлого. Жаба эта была - тутошняя казарма, оставшаяся
тогда от Павликова, раскрытые дверцы тумбочек, огрызки мыла и весь черный
день - с утра, когда завыл афганец, и малым Павликовым мы завязывали
ротики платками, чтобы не забило их горлышки.
Жаба остановилась в груди, вползать дальше не захотела. Я стал
забывать прошлое. Я стал восхищаться, как ловко прячутся от нас - и от
врагов, конечно - пограничники: их нигде не видно, но они везде тут снуют.
Вот ребята! Вот - да! Мы тоже ничего были. Мы были их предшественниками. У
нас были боевые традиции. У нас был духовой оркестр. И он, когда мы в
пыли, в пропотевших гимнастерках, шли из пустыни - она во-он там -
вздрагивали, лишь оркестр грохал марш. Мы поднимали головы. Мы шагали,
шагали, шагали. И мы, когда становилось невмоготу, били джайранов,
продавали их освежеванные туши, покупали водку и справляли одну из
годовщин нашей славной победы.
...К чему это я все? - вдруг я взглянул на своих товарищей-писателей.
- А-а, вспомнилось! Да, вспомнилось. А что? Что-то не нравится? Все равно
же заставим стать на колени! Бежали тогда от нас, когда мы шли с лопатами?
Но не знали же, в каком счастье мы живем! Несознательные, тупые и темные.
И мы теперь опять об этом нашим солдатам растолковываем. В своих беседах.
В самом деле, чего же копаться в душе? Прочь - жаба проклятая!
Прочь! Мы тут нужны. Мы тут очень нужны. И они все! И мы! Нужны на
каждом метре земли...
Этой ночью мы, писатели, помогали загружать раненых. Эшелон был подан
почему-то в темноте. В темноте и производилась погрузка. Уговаривали
раненых ребят сестрички:
- Потерпи, миленький! Скоро будем в областном центре. Там вас всех
положат в хорошие палаты.
- Сестра, укольчик мне сделай!
- Потерпи, родненький!
- Сестричка, воды! Воды!!
- Нельзя тебе, хорошенький! У тебя животик... Потерпи, сладкий!
Мне рассказывали, что Железновский в Афганистане. Об этом я в
последний день отъезда узнал и от Елены Мещерской. Правда, сказала она о
Железновском и его любви к Афганистану с явной иронией.
Но Игорь Железновский - непромокаемый и непотопляемый Игорь
Железновский - был не в Афганистане. Он был тут, на нашей земле,
считавшейся уже Афганистаном. С громом, шумом, помпой вдруг к эшелону
подкатили машины - пять или шесть. Из них, этих машин, выделялась черная
"Волга". Из нее и вышел погрузневший, чуть ставший вроде ниже
Железновский. За ним по очереди повылазили из машин разного возраста люди
- все в гражданском платье.
Игорь шел хозяином к эшелону, и его, видно, ждали, потому что с
дальнего конца вагонов сразу, завидев группу людей, побежал в их сторону
начальник поезда, который все тут еще минут десять тому назад утрясал.
Он подбежал к остановившемуся Железновскому - остановилась сразу и
вся группа, следовавшая за ним на почтительном расстоянии.
- Товарищ...
Начальник поезда замямлил, явно не подготовив доклада. Да и
гражданская одежда Железновского смутила его. Он явно рассчитывал на
военную группу.
- Товарищ...
Это опять начал говорить молодой начальник поезда.
- Перестань, - как-то мягко укорил его Железновский. - А где же
провожающие?
- В прошлый раз были, - стал оправдываться начальник поезда, - а
сегодня темно и публика разошлась.
- А как же с митингом быть? - спросил Железновский. - Ведь он обязан
состояться!
- А митинг мы сделаем по прибытии... - И начальник поезда назвал
город, в который они приедут и созовут там митинг.
- Надо бы сделать так... Здесь пару слов сказать.
Меня шут дернул за язык. Я вышел вперед и предложил Железновскому:
- А ты скажи перед нами сам, Игорь. И знай: тут три писателя. Мы
зафиксируем твою историческую речь и обнародуем ее там, где нам предложат.
Железновский не ожидал найти меня здесь. Мы не виделись целую
вечность, и ему хватило и чувства юмора, и чувства дружбы. Он кинулся ко
мне в объятия, стал душить и целовать.
Потом извинился:
- Понимаешь, учимся все у главного!
Я поначалу не понял, кого он имеет в виду. Но один из моих товарищей,
с которым мы были более или менее откровенны, когда Железновский забрал
нас в свою машину и повез в здешний ресторан, - оказывается, им специально
накрывался вот уже вторую неделю отдельный бесплатный стол, - сказал: "Да
он имел в виду Леонида Ильича! В смысле - целоваться и обниматься".
Как хозяин, Железновский определил нам места за столом. Он сказал,
что четверо из их группы уехали туда, - кивнул на юг, - а места остались
сиротами. Слава Богу, теперь все исправлено. Будете столоваться с нами.
- А чем ты тут занимаешься? - спросил я.
Железновский укоризненно покачал головой:
- Как был партизан, так и остался им. Или ты не в зоне, где все дышит
и живет?
- Ух, как ты научился! - засмеялся я, пропустив чарку. - Ты иди к
нам, в писатели. У нас такое живое слово не умирает - отпечатывается
навечно.
- Ничего, - засмеялся Железновский, - увидите, вдохновитесь - и слово
новое найдете. Вот еще бы с ранеными успели поговорить.
- Успели послушать, как они стонут, - мрачно несло меня на рифы.
Железновский не обратил на меня внимания. Он, как мне показалось,
стал пить много. И я попросил его:
- Игорь, не пей сегодня.
- А что? Поговорить потянуло? Не боишься, держать фасон не разучился?
- Ты где живешь?
- Это тайна. Впрочем, с тобой рядом.
- В гостинице, что ли?
- Ну где еще тут живут?
Мы говорили тихо, и никто нас не слышал.
- А к себе, где работал, ходишь? Там ведь все осталось вроде.
- Я знаю, вас туда водили. Для проверочки и показухи: все меняется,
идет хорошо! - И хихикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
годовщин победы над фашистской Германией, праздновали тут так: настреляли
джейранов, один наш офицер оказался смышленым, отправил в ближайший город
двадцать туш, продал их и купил на все деньги водки: развеяться, забыть
обо всем, вспомнить, как били, шли, шли и вперед, и назад.
Мы гуляли тогда мощно, и я, салажонок противотанкового дивизиона, еще
не вскакивавший с постели после того, как ударили меня, не тянувшийся за
автоматом, а уважавший таких милых наших фронтовиков, которые, гляди, и
теперь пашут, тоже пил вместе со всеми, а потом изворачивался рядом с
солдатским туалетом - из меня выносило и джейранину, и водку, и вину, и
радость, и смуту...
У-у-у! - гудело и гудело.
И я теперь понимал, как это странно говорить нам об этом "у-у-у" на
встречах радостно, крикливо, с тройным ура. В меня к тому же лезла
страшная жаба - из прошлого. Жаба эта была - тутошняя казарма, оставшаяся
тогда от Павликова, раскрытые дверцы тумбочек, огрызки мыла и весь черный
день - с утра, когда завыл афганец, и малым Павликовым мы завязывали
ротики платками, чтобы не забило их горлышки.
Жаба остановилась в груди, вползать дальше не захотела. Я стал
забывать прошлое. Я стал восхищаться, как ловко прячутся от нас - и от
врагов, конечно - пограничники: их нигде не видно, но они везде тут снуют.
Вот ребята! Вот - да! Мы тоже ничего были. Мы были их предшественниками. У
нас были боевые традиции. У нас был духовой оркестр. И он, когда мы в
пыли, в пропотевших гимнастерках, шли из пустыни - она во-он там -
вздрагивали, лишь оркестр грохал марш. Мы поднимали головы. Мы шагали,
шагали, шагали. И мы, когда становилось невмоготу, били джайранов,
продавали их освежеванные туши, покупали водку и справляли одну из
годовщин нашей славной победы.
...К чему это я все? - вдруг я взглянул на своих товарищей-писателей.
- А-а, вспомнилось! Да, вспомнилось. А что? Что-то не нравится? Все равно
же заставим стать на колени! Бежали тогда от нас, когда мы шли с лопатами?
Но не знали же, в каком счастье мы живем! Несознательные, тупые и темные.
И мы теперь опять об этом нашим солдатам растолковываем. В своих беседах.
В самом деле, чего же копаться в душе? Прочь - жаба проклятая!
Прочь! Мы тут нужны. Мы тут очень нужны. И они все! И мы! Нужны на
каждом метре земли...
Этой ночью мы, писатели, помогали загружать раненых. Эшелон был подан
почему-то в темноте. В темноте и производилась погрузка. Уговаривали
раненых ребят сестрички:
- Потерпи, миленький! Скоро будем в областном центре. Там вас всех
положат в хорошие палаты.
- Сестра, укольчик мне сделай!
- Потерпи, родненький!
- Сестричка, воды! Воды!!
- Нельзя тебе, хорошенький! У тебя животик... Потерпи, сладкий!
Мне рассказывали, что Железновский в Афганистане. Об этом я в
последний день отъезда узнал и от Елены Мещерской. Правда, сказала она о
Железновском и его любви к Афганистану с явной иронией.
Но Игорь Железновский - непромокаемый и непотопляемый Игорь
Железновский - был не в Афганистане. Он был тут, на нашей земле,
считавшейся уже Афганистаном. С громом, шумом, помпой вдруг к эшелону
подкатили машины - пять или шесть. Из них, этих машин, выделялась черная
"Волга". Из нее и вышел погрузневший, чуть ставший вроде ниже
Железновский. За ним по очереди повылазили из машин разного возраста люди
- все в гражданском платье.
Игорь шел хозяином к эшелону, и его, видно, ждали, потому что с
дальнего конца вагонов сразу, завидев группу людей, побежал в их сторону
начальник поезда, который все тут еще минут десять тому назад утрясал.
Он подбежал к остановившемуся Железновскому - остановилась сразу и
вся группа, следовавшая за ним на почтительном расстоянии.
- Товарищ...
Начальник поезда замямлил, явно не подготовив доклада. Да и
гражданская одежда Железновского смутила его. Он явно рассчитывал на
военную группу.
- Товарищ...
Это опять начал говорить молодой начальник поезда.
- Перестань, - как-то мягко укорил его Железновский. - А где же
провожающие?
- В прошлый раз были, - стал оправдываться начальник поезда, - а
сегодня темно и публика разошлась.
- А как же с митингом быть? - спросил Железновский. - Ведь он обязан
состояться!
- А митинг мы сделаем по прибытии... - И начальник поезда назвал
город, в который они приедут и созовут там митинг.
- Надо бы сделать так... Здесь пару слов сказать.
Меня шут дернул за язык. Я вышел вперед и предложил Железновскому:
- А ты скажи перед нами сам, Игорь. И знай: тут три писателя. Мы
зафиксируем твою историческую речь и обнародуем ее там, где нам предложат.
Железновский не ожидал найти меня здесь. Мы не виделись целую
вечность, и ему хватило и чувства юмора, и чувства дружбы. Он кинулся ко
мне в объятия, стал душить и целовать.
Потом извинился:
- Понимаешь, учимся все у главного!
Я поначалу не понял, кого он имеет в виду. Но один из моих товарищей,
с которым мы были более или менее откровенны, когда Железновский забрал
нас в свою машину и повез в здешний ресторан, - оказывается, им специально
накрывался вот уже вторую неделю отдельный бесплатный стол, - сказал: "Да
он имел в виду Леонида Ильича! В смысле - целоваться и обниматься".
Как хозяин, Железновский определил нам места за столом. Он сказал,
что четверо из их группы уехали туда, - кивнул на юг, - а места остались
сиротами. Слава Богу, теперь все исправлено. Будете столоваться с нами.
- А чем ты тут занимаешься? - спросил я.
Железновский укоризненно покачал головой:
- Как был партизан, так и остался им. Или ты не в зоне, где все дышит
и живет?
- Ух, как ты научился! - засмеялся я, пропустив чарку. - Ты иди к
нам, в писатели. У нас такое живое слово не умирает - отпечатывается
навечно.
- Ничего, - засмеялся Железновский, - увидите, вдохновитесь - и слово
новое найдете. Вот еще бы с ранеными успели поговорить.
- Успели послушать, как они стонут, - мрачно несло меня на рифы.
Железновский не обратил на меня внимания. Он, как мне показалось,
стал пить много. И я попросил его:
- Игорь, не пей сегодня.
- А что? Поговорить потянуло? Не боишься, держать фасон не разучился?
- Ты где живешь?
- Это тайна. Впрочем, с тобой рядом.
- В гостинице, что ли?
- Ну где еще тут живут?
Мы говорили тихо, и никто нас не слышал.
- А к себе, где работал, ходишь? Там ведь все осталось вроде.
- Я знаю, вас туда водили. Для проверочки и показухи: все меняется,
идет хорошо! - И хихикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61