И, полагаю, оно станет еще лучше, поскольку Эндуан где-то отыскал лютню и обещал нам сегодня что-нибудь сыграть.
— Здорово! — искренне восхитилась Матиль.
Гвоздь едва не расхохотался. Похоже, перед ними разыгрывалось второе действие драмы, первую часть которой он имел сомнительное удовольствие наблюдать в замке К'Рапаса. А вот юному Дровосеку было не до смеха: вряд ли во время обещаний «сыграть» он рассчитывал не то что на Гвоздя с Матиль — даже на Шкиратля.
— Кхм-кхм… не уверен, что смогу превзойти в этом истинного мастера… — Эндуан кисло улыбнулся Гвоздю. — К тому же, я теперь это вижу, лютня-то ни к зандробу не годится, она расстроена.
«Ну, не так, как ты, приятель!» — Кайнор уже собирался избавить беднягу от мучений и напроситься что-нибудь спеть, но его опередил Кукушонок.
— Давай-ка я попробую. — Он изъял инструмент из рук слегка обалдевшего приемного братца. — Разумеется, я тоже не собираюсь мериться силами с мастером, однако…
— Смелее, — подбодрила графинька, тоже изрядно удивленная. — Это даже интересно.
Шкиратль перебрал струны и немного подтянул колки, после чего одарил всех ироничной усмешкой:
— Песня старая, так что парочка слов мне самому непонятна, но, в общем, по-моему, о смысле можно догадаться.
Он наиграл не слишком замысловатую мелодию и запел:
— Простите мне, сударыня, мотив печальный.
Простите, что опять в груди стучало
чуть громче сердце, и рука дрожала
на том платке, что вы у глаз держали.
Простите мне мою тоску, мое «Прощайте».
Простите бледность острых скул и счастье,
которым был когда-то пьян в ночи я.
Задуйте, милая моя, лучину!
Кукушонок пел негромко, с легким акцентом, впрочем, почти незаметным. И не сказать, чтоб голосом был одарен, а что-то в пении его пробирало до самой печенки. Гвоздь, конечно, прослезиться не прослезился, но кое-кто из дам-с вон уже и за платком руку тянет…
— Простите льдистый блеск клинка и ревность.
О! император всех лекарств — не время!
Ах, королева ядов всех — разлука!..
Простите мне мой неуспех быть лучшим.
Люди в зале притихли и, стараясь не шуметь, подходили поближе — послушать. В коридоре кто-то шуганул двух спорщиков, давно о чем-то препиравшихся.
— Простите, что в небытие не канул.
Разжалованный кондотьер оскалом судьбы,
кинжалом в спину ваш покой похитит
в последний раз. Покорность — тоже хитрость.
Простите: струны рву опять не в лад я.
Но время течь заставить вспять — не властен.
И лишь, как эхо, отзвучит слов шорох.
…На пальцах ваших от лучин — ожоги!..
Не выдержав необходимой паузы (сразу видно — не артист!), Шкиратль последний раз прошелся по струнам и вернул инструмент Эндуану.
— Хорошая песня, — похвалил Гвоздь. — Хотя и впрямь не совсем понятная.
— Откуда ты ее слышал?
— Да, — поддержал графиньку Эндуан, — откуда?
— А ты разве не помнишь? Это случилось за несколько дней до того, как твоего отца сделали маркизом. Мне тогда… лет двенадцать было или даже меньше… гость в замок приехал, обычный на первый взгляд человек, ничем не примечательный. То ли из небогатых знатных, то ли вообще… Они с твоим батюшкой оказались давними знакомцами, но гостил он недолго, день или два. И в первый же вечер спел эту песню… да и не только эту, но мне почему-то запомнилась именно она. Странно: слышал я ее давно и всего один раз, а вот до сих пор… Аккорды, правда, уже сам подобрал, лет через пять или шесть.
— А тот человек? — почему-то вдруг спросил Гвоздь.
— Больше я его ни разу не видел. Даже имени не помню.
— Жаль — хороший поэт, думаю, нам было бы о чем поговорить.
— Ну, — сказала графинька, — вы-то, как мы знаем, не худший. Сыграйте нам что-нибудь.
Чуть дольше, чем следовало, он смотрел на нее и медлил с ответом.
«Я — не прелесть!..»
— Пожалуйста, — попросила чернявая.
— О чем бы вы хотели услышать?
— Про сраженья! — мявкнула Матиль.
— Да всё равно, — бормотнул Эндуан.
— Про любовь, — с иронической усмешкой произнес Шкиратль. — Песня о сражениях, полагаю, вряд ли порадует хозяев обители.
— Разумно, — согласился Гвоздь. — Ну, тогда вот… из последних…
Музыку к этой балладе он еще как следует не подобрал, поэтому играл, немного изменив, мотив одной из своих старых песен; впрочем, вряд ли они ее слышали.
— Помолись за меня, повинись за меня —
я и в Храм-то войти не смогу: не пропустят!
Как оса в паутине, увяз я в тех днях,
где твой смех — сладким ядом, желанною грустью.
На дорогах лесных и в трактирах чумных
мы рассылали зерна грядущих сказаний.
Ты сказала, что веришь в нелепые сны,
но что снилось тебе в эту ночь, — не сказала.
Как ни странно, песня пользовалась меньшим успехом, чем исполненная Шкиратлем. Или просто люди заскучали? — так или иначе, кое-кто в задних рядах, зевнув, уже подался к выходу. Но сидевшие рядом слушали тихо и внимательно.
— Барды всё переврут, годы всё перетрут —
в жерновах их мы станем мукою и хлебом.
Пропоют, мол, шепнула «люблю» поутру,
и никто не узнает, как были мы слепы!
Позавидуй, смеясь, нам-из-песен, что в вязь
громких слов навсегда угодят и застынут.
Мы ж уйдем восвояси и та восвоясь
нас развеет по вечности эхом и дымом.
Эндуан с каждой строчкой всё обильнее заливался багрянцем. Кажется, Дровосек-младший сообразил, что после двух таких песен ему-то успех точно не светит. На что, похоже, и рассчитывал Шкиратль, когда затеял это представление.
«А у Кукушонка какой здесь интерес?»
Позабудь про меня, не пытайся понять,
отчего сказка вдруг пробивается былью,
отчего эти дни, словно струны звенят,
нам швыряя в лицо: «Но ведь было!.. ведь было!..»
— Браво! — тихо сказала графинька. — А вот мне всегда было интересно: правда, что когда поэт пишет песню, он вдохновляется самой жизнью, тем, что с ним происходит? И такие вот обращения к возлюбленным — их пишут, подразумевая ту или иную реальную особу?
— Не знаю, как у поэтов заведено, а у жонглеров по-разному.
— А эта песня, например?
— Эту, графиня, я посвящаю вам, — поклонился Гвоздь. Воцарилась длинная напряженная пауза, в течение которой чернявая, должно быть, лихорадочно соображала, что ей ответить.
— В конце концов, так ведь и положено поступать наемным шутам, — улыбнулся Рыжий. — Разве нет?
Неловкое молчание нарушил Шкиратль.
— Вспомнил, — сказал он, спрыгивая со стола. — Имени у того человека, кажется, вообще не было — я, во всяком случае, его не слышал. А прозвище было. Господин К'Рапас, когда обращался к гостю, звал его Смутным. Именно так: просто «Смутный». Забавно, да?
— Забавно, — тихо произнес Гвоздь.
Он, надеявшийся в глубине души, что угроза для него и Матиль исчезла, понял вдруг: нет, неправда; ничего еще не кончилось, ничего…
Всё только вот-вот начнется.
Послушать поющих собрались многие — и человек, пристроившийся в дальнем, темном углу зала, ничем среди прочих не выделялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171
— Здорово! — искренне восхитилась Матиль.
Гвоздь едва не расхохотался. Похоже, перед ними разыгрывалось второе действие драмы, первую часть которой он имел сомнительное удовольствие наблюдать в замке К'Рапаса. А вот юному Дровосеку было не до смеха: вряд ли во время обещаний «сыграть» он рассчитывал не то что на Гвоздя с Матиль — даже на Шкиратля.
— Кхм-кхм… не уверен, что смогу превзойти в этом истинного мастера… — Эндуан кисло улыбнулся Гвоздю. — К тому же, я теперь это вижу, лютня-то ни к зандробу не годится, она расстроена.
«Ну, не так, как ты, приятель!» — Кайнор уже собирался избавить беднягу от мучений и напроситься что-нибудь спеть, но его опередил Кукушонок.
— Давай-ка я попробую. — Он изъял инструмент из рук слегка обалдевшего приемного братца. — Разумеется, я тоже не собираюсь мериться силами с мастером, однако…
— Смелее, — подбодрила графинька, тоже изрядно удивленная. — Это даже интересно.
Шкиратль перебрал струны и немного подтянул колки, после чего одарил всех ироничной усмешкой:
— Песня старая, так что парочка слов мне самому непонятна, но, в общем, по-моему, о смысле можно догадаться.
Он наиграл не слишком замысловатую мелодию и запел:
— Простите мне, сударыня, мотив печальный.
Простите, что опять в груди стучало
чуть громче сердце, и рука дрожала
на том платке, что вы у глаз держали.
Простите мне мою тоску, мое «Прощайте».
Простите бледность острых скул и счастье,
которым был когда-то пьян в ночи я.
Задуйте, милая моя, лучину!
Кукушонок пел негромко, с легким акцентом, впрочем, почти незаметным. И не сказать, чтоб голосом был одарен, а что-то в пении его пробирало до самой печенки. Гвоздь, конечно, прослезиться не прослезился, но кое-кто из дам-с вон уже и за платком руку тянет…
— Простите льдистый блеск клинка и ревность.
О! император всех лекарств — не время!
Ах, королева ядов всех — разлука!..
Простите мне мой неуспех быть лучшим.
Люди в зале притихли и, стараясь не шуметь, подходили поближе — послушать. В коридоре кто-то шуганул двух спорщиков, давно о чем-то препиравшихся.
— Простите, что в небытие не канул.
Разжалованный кондотьер оскалом судьбы,
кинжалом в спину ваш покой похитит
в последний раз. Покорность — тоже хитрость.
Простите: струны рву опять не в лад я.
Но время течь заставить вспять — не властен.
И лишь, как эхо, отзвучит слов шорох.
…На пальцах ваших от лучин — ожоги!..
Не выдержав необходимой паузы (сразу видно — не артист!), Шкиратль последний раз прошелся по струнам и вернул инструмент Эндуану.
— Хорошая песня, — похвалил Гвоздь. — Хотя и впрямь не совсем понятная.
— Откуда ты ее слышал?
— Да, — поддержал графиньку Эндуан, — откуда?
— А ты разве не помнишь? Это случилось за несколько дней до того, как твоего отца сделали маркизом. Мне тогда… лет двенадцать было или даже меньше… гость в замок приехал, обычный на первый взгляд человек, ничем не примечательный. То ли из небогатых знатных, то ли вообще… Они с твоим батюшкой оказались давними знакомцами, но гостил он недолго, день или два. И в первый же вечер спел эту песню… да и не только эту, но мне почему-то запомнилась именно она. Странно: слышал я ее давно и всего один раз, а вот до сих пор… Аккорды, правда, уже сам подобрал, лет через пять или шесть.
— А тот человек? — почему-то вдруг спросил Гвоздь.
— Больше я его ни разу не видел. Даже имени не помню.
— Жаль — хороший поэт, думаю, нам было бы о чем поговорить.
— Ну, — сказала графинька, — вы-то, как мы знаем, не худший. Сыграйте нам что-нибудь.
Чуть дольше, чем следовало, он смотрел на нее и медлил с ответом.
«Я — не прелесть!..»
— Пожалуйста, — попросила чернявая.
— О чем бы вы хотели услышать?
— Про сраженья! — мявкнула Матиль.
— Да всё равно, — бормотнул Эндуан.
— Про любовь, — с иронической усмешкой произнес Шкиратль. — Песня о сражениях, полагаю, вряд ли порадует хозяев обители.
— Разумно, — согласился Гвоздь. — Ну, тогда вот… из последних…
Музыку к этой балладе он еще как следует не подобрал, поэтому играл, немного изменив, мотив одной из своих старых песен; впрочем, вряд ли они ее слышали.
— Помолись за меня, повинись за меня —
я и в Храм-то войти не смогу: не пропустят!
Как оса в паутине, увяз я в тех днях,
где твой смех — сладким ядом, желанною грустью.
На дорогах лесных и в трактирах чумных
мы рассылали зерна грядущих сказаний.
Ты сказала, что веришь в нелепые сны,
но что снилось тебе в эту ночь, — не сказала.
Как ни странно, песня пользовалась меньшим успехом, чем исполненная Шкиратлем. Или просто люди заскучали? — так или иначе, кое-кто в задних рядах, зевнув, уже подался к выходу. Но сидевшие рядом слушали тихо и внимательно.
— Барды всё переврут, годы всё перетрут —
в жерновах их мы станем мукою и хлебом.
Пропоют, мол, шепнула «люблю» поутру,
и никто не узнает, как были мы слепы!
Позавидуй, смеясь, нам-из-песен, что в вязь
громких слов навсегда угодят и застынут.
Мы ж уйдем восвояси и та восвоясь
нас развеет по вечности эхом и дымом.
Эндуан с каждой строчкой всё обильнее заливался багрянцем. Кажется, Дровосек-младший сообразил, что после двух таких песен ему-то успех точно не светит. На что, похоже, и рассчитывал Шкиратль, когда затеял это представление.
«А у Кукушонка какой здесь интерес?»
Позабудь про меня, не пытайся понять,
отчего сказка вдруг пробивается былью,
отчего эти дни, словно струны звенят,
нам швыряя в лицо: «Но ведь было!.. ведь было!..»
— Браво! — тихо сказала графинька. — А вот мне всегда было интересно: правда, что когда поэт пишет песню, он вдохновляется самой жизнью, тем, что с ним происходит? И такие вот обращения к возлюбленным — их пишут, подразумевая ту или иную реальную особу?
— Не знаю, как у поэтов заведено, а у жонглеров по-разному.
— А эта песня, например?
— Эту, графиня, я посвящаю вам, — поклонился Гвоздь. Воцарилась длинная напряженная пауза, в течение которой чернявая, должно быть, лихорадочно соображала, что ей ответить.
— В конце концов, так ведь и положено поступать наемным шутам, — улыбнулся Рыжий. — Разве нет?
Неловкое молчание нарушил Шкиратль.
— Вспомнил, — сказал он, спрыгивая со стола. — Имени у того человека, кажется, вообще не было — я, во всяком случае, его не слышал. А прозвище было. Господин К'Рапас, когда обращался к гостю, звал его Смутным. Именно так: просто «Смутный». Забавно, да?
— Забавно, — тихо произнес Гвоздь.
Он, надеявшийся в глубине души, что угроза для него и Матиль исчезла, понял вдруг: нет, неправда; ничего еще не кончилось, ничего…
Всё только вот-вот начнется.
Послушать поющих собрались многие — и человек, пристроившийся в дальнем, темном углу зала, ничем среди прочих не выделялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171