Он смотрит только в себя. А мне хотелось бы, чтобы он посмотрел на меня.
Я посмотрела Дану в глаза.
– Как сейчас?
– Почти. – Дан смутился и снова замолчал.
– Когда мы прилетим? – спросила я – только для того, чтобы помочь ему выбраться из непроходимых дебрей молчания.
– Через два часа.
– Что это за город?
– Маленький городишко… Я всегда делал вид, что не имею с ним ничего общего. Масса приезжих с севера, которые плохо загорают, кожа не та… Все в шортах и сарафанах, но зато в одинаковых соломенных шляпах. Много инжира, много вина, чуть меньше абхазцев. Их женщины всегда в черном, даже в тридцатипятиградусную жару, моря они не видят годами, хотя и живут рядом.
– Кажется, там была война, совсем недавно…
– Там и сейчас предчувствие войны. Но море все такое же.
– У вас странная фамилия – Сикора… Дан удивленно посмотрел на меня:
– Вы знаете обо мне больше, чем я предполагал.
– Не волнуйтесь, это единственная скудная информация, которой я обладаю. И все-таки…
– Вообще-то ничего странного в ней нет – это просто венгерские корни. Мой дед был венгром, служил в личной охране Хорти.
– Хорти?
– Хорти – венгерский диктатор, союзник Гитлера. Несколько трусоватый союзник. Когда он бежал, деда причислили к хортистам, он был вынужден скрываться.
А потом, где-то в Европе, встретил бабку, которая возвратилась, из концлагеря. Они полюбили друг друга, хотя это казалось почти невозможным. Она-то и привезла его Союз, она и слышать ничего не хотела о том, чтобы остаться в Венгрии – или где-нибудь еще. Она слишком любила инжир, и курортников летом, и соломенные шляпы. Деду пришлось поехать с ней, он слишком любил ее. В нашем роду мужчины всегда следуют за женщинами, даже если это грозит им бедой. Они вернулись в тот самый город, куда мы летим. Она выдавала деда за украинца из Чопа, это легко было сделать в послевоенной неразберихе. И потом – Чоп, это самая граница – Чехословакия и Венгрия, там много мадьяр. Фамилию пришлось модифицировать, получилось – Сикора. Ничего сверхъестественного.
– Действительно ничего.
– Мои дед и бабка принадлежали к враждующим режимам, но полюбили друг друга. Так что я считаю, что в жизни нет ничего невозможного. По-моему, я заговорил о нас. Теперь вы расскажите мне о себе.
Вопрос застал меня врасплох – я совершенно не знала, что рассказывать Дану. У меня не было прошлого, а то прошлое, которое я смутно помнила, – умерло вместе с несчастной Мышью. Мрачный хирург-пластик постарался над моим лицом, но так и не удосужился вылепить новой жизни. А у меня самой не было времени об этом хорошенько подумать. Но даже если бы я попыталась, то обязательно запуталась бы во вранье. Я не хотела врать. И не хотела казаться лучше, чем есть.
– Как-нибудь потом. – В самом деле, не об убитых же мною людях ему рассказывать.
– Хорошо, – неожиданно легко согласился Дан. – Мне просто хотелось побольше узнать о вас…
…Мы приземлились на маленьком аэродроме, еще пахнущем умершим летом – разительный контраст с Москвой. Сквозь треснувшие бетонные плиты рулежки пробивались стрелы пожухлой травы. Здание аэропорта было тускло освещено – почти нет рейсов, объяснил мне Дан. Возле него нас уже ждала машина – старенькие “Жигули” со вставленными ключами зажигания. Дан бросил спортивную сумку на заднее сиденье и деловито устроился за рулем.
– Не очень-то похоже на то, что вы не были здесь пятнадцать лет, – сказала я. – И не очень-то это похоже на спонтанную одноразовую акцию.
– Я действительно не был здесь пятнадцать лет. Но в остальном вы правы – мероприятие подобного рода требует некоторой предварительной подготовки. У меня ушло на это три дня и несколько телефонных звонков.
– Вы были уверены, что я полечу с вами?
– Нет, я не был в этом уверен. Но я очень этого хотел. Думаю, Сергей очень хороший художник.
– Почему?
– Лицо, которое на портрете… Это лицо женщины, уставшей обороняться.
– Должно быть, вы всегда видите то, что хотите видеть. Я вовсе не такая.
– Я знаю. Вы уверены в себе и чертовски красивы. У вас самое удивительное лицо, которое я только видел в жизни.
Мне сразу стало грустно. Бедный Дан, если бы ты только знал, что как раз лицо, взятое напрокат у вечности, обманывает тебя. И если бы я была прежней, ты даже не посмотрел бы в мою сторону. Я даже зажмурилась – как было бы ужасно, если бы ты не посмотрел в мою сторону. И первая, острая боль от встречи с тобой прошла, и я бы вспоминала твой затылок лишь иногда, в час предутренней бессонницы.
– О чем вы думаете?
– О своем лице. На вашем месте я не стала бы ему доверять.
– Хорошо, что вы не на моем месте…
– Судя по всему, вы привыкли, что женщины вам никогда не отказывают.
– Я не задумывался над этим.
Мы промчались по маленькому сонному городку, в котором родился Дан: одноэтажные домики в глубине дворов, широкие щербатые тротуары. Фонарей почти не было, машин тоже; все, что удалось выхватить светом фар, – известняковая кладка заборов. На окраине города – я сказала:
– Мне казалось, что мы остановимся в городе вашего детства. В вашем доме.
– Мне тоже так казалось. Но здесь уже никто не живет. Родители уехали к старшей сестре в Калининград, а дед с бабкой умерли… Дед очень долго болел и больше всего не хотел, чтобы она видела его немощным и потерявшим силы. Он накричал на нее в последний день жизни, когда она хотела подойти к его кровати. Она тогда ушла в другую комнату – к себе наверх. И больше не выходила. Она умерла в один час с дедом и даже в одну минуту. Мне всегда хотелось думать, что они умерли 6 одну минуту…
Дан остановил машину возле небольшого, ничем не примечательного дома в глубине виноградников. Он вышел из машины и долго смотрел на него.
– Это дом, где вы родились? – догадалась я. – Это ваш дом?
В окнах горел теплый свет, должно быть, была включена лишь маленькая настольная лампа. На втором этаже кто-то смотрел телевизор: синие блики лежали на сморщившихся листьях.
– Пора закапывать виноград, – сказал Дан.
– Вы ждете, что сейчас откроется дверь и выйдет маленький Дан? – спросила я.
– Нет. Дан боялся темноты. Он не вышел бы, точно. А в этой пристройке была кухня. По воскресеньям дед делал гуляш. Он говорил, что гуляш должен быть ярко-красным, обжигающим, как пламя, тогда и сам черт даст от него тягу… Едемте, Ева.
Остаток дороги к морю мы молчали.
…Домик оказался маленьким, сложенным из неотесанных камней – он был почти не виден с дороги. Совсем рядом было море, но о его присутствии в кромешной темноте можно было догадаться лишь по тяжелому дыханию волн – дыханию усталого любовника, который вот-вот сорвет признание из уст своей подруги.
– Осторожно, Ева, здесь нет света, – предупредил меня Дан и, нагнувшись над каменным крыльцом, вытащил ключ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Я посмотрела Дану в глаза.
– Как сейчас?
– Почти. – Дан смутился и снова замолчал.
– Когда мы прилетим? – спросила я – только для того, чтобы помочь ему выбраться из непроходимых дебрей молчания.
– Через два часа.
– Что это за город?
– Маленький городишко… Я всегда делал вид, что не имею с ним ничего общего. Масса приезжих с севера, которые плохо загорают, кожа не та… Все в шортах и сарафанах, но зато в одинаковых соломенных шляпах. Много инжира, много вина, чуть меньше абхазцев. Их женщины всегда в черном, даже в тридцатипятиградусную жару, моря они не видят годами, хотя и живут рядом.
– Кажется, там была война, совсем недавно…
– Там и сейчас предчувствие войны. Но море все такое же.
– У вас странная фамилия – Сикора… Дан удивленно посмотрел на меня:
– Вы знаете обо мне больше, чем я предполагал.
– Не волнуйтесь, это единственная скудная информация, которой я обладаю. И все-таки…
– Вообще-то ничего странного в ней нет – это просто венгерские корни. Мой дед был венгром, служил в личной охране Хорти.
– Хорти?
– Хорти – венгерский диктатор, союзник Гитлера. Несколько трусоватый союзник. Когда он бежал, деда причислили к хортистам, он был вынужден скрываться.
А потом, где-то в Европе, встретил бабку, которая возвратилась, из концлагеря. Они полюбили друг друга, хотя это казалось почти невозможным. Она-то и привезла его Союз, она и слышать ничего не хотела о том, чтобы остаться в Венгрии – или где-нибудь еще. Она слишком любила инжир, и курортников летом, и соломенные шляпы. Деду пришлось поехать с ней, он слишком любил ее. В нашем роду мужчины всегда следуют за женщинами, даже если это грозит им бедой. Они вернулись в тот самый город, куда мы летим. Она выдавала деда за украинца из Чопа, это легко было сделать в послевоенной неразберихе. И потом – Чоп, это самая граница – Чехословакия и Венгрия, там много мадьяр. Фамилию пришлось модифицировать, получилось – Сикора. Ничего сверхъестественного.
– Действительно ничего.
– Мои дед и бабка принадлежали к враждующим режимам, но полюбили друг друга. Так что я считаю, что в жизни нет ничего невозможного. По-моему, я заговорил о нас. Теперь вы расскажите мне о себе.
Вопрос застал меня врасплох – я совершенно не знала, что рассказывать Дану. У меня не было прошлого, а то прошлое, которое я смутно помнила, – умерло вместе с несчастной Мышью. Мрачный хирург-пластик постарался над моим лицом, но так и не удосужился вылепить новой жизни. А у меня самой не было времени об этом хорошенько подумать. Но даже если бы я попыталась, то обязательно запуталась бы во вранье. Я не хотела врать. И не хотела казаться лучше, чем есть.
– Как-нибудь потом. – В самом деле, не об убитых же мною людях ему рассказывать.
– Хорошо, – неожиданно легко согласился Дан. – Мне просто хотелось побольше узнать о вас…
…Мы приземлились на маленьком аэродроме, еще пахнущем умершим летом – разительный контраст с Москвой. Сквозь треснувшие бетонные плиты рулежки пробивались стрелы пожухлой травы. Здание аэропорта было тускло освещено – почти нет рейсов, объяснил мне Дан. Возле него нас уже ждала машина – старенькие “Жигули” со вставленными ключами зажигания. Дан бросил спортивную сумку на заднее сиденье и деловито устроился за рулем.
– Не очень-то похоже на то, что вы не были здесь пятнадцать лет, – сказала я. – И не очень-то это похоже на спонтанную одноразовую акцию.
– Я действительно не был здесь пятнадцать лет. Но в остальном вы правы – мероприятие подобного рода требует некоторой предварительной подготовки. У меня ушло на это три дня и несколько телефонных звонков.
– Вы были уверены, что я полечу с вами?
– Нет, я не был в этом уверен. Но я очень этого хотел. Думаю, Сергей очень хороший художник.
– Почему?
– Лицо, которое на портрете… Это лицо женщины, уставшей обороняться.
– Должно быть, вы всегда видите то, что хотите видеть. Я вовсе не такая.
– Я знаю. Вы уверены в себе и чертовски красивы. У вас самое удивительное лицо, которое я только видел в жизни.
Мне сразу стало грустно. Бедный Дан, если бы ты только знал, что как раз лицо, взятое напрокат у вечности, обманывает тебя. И если бы я была прежней, ты даже не посмотрел бы в мою сторону. Я даже зажмурилась – как было бы ужасно, если бы ты не посмотрел в мою сторону. И первая, острая боль от встречи с тобой прошла, и я бы вспоминала твой затылок лишь иногда, в час предутренней бессонницы.
– О чем вы думаете?
– О своем лице. На вашем месте я не стала бы ему доверять.
– Хорошо, что вы не на моем месте…
– Судя по всему, вы привыкли, что женщины вам никогда не отказывают.
– Я не задумывался над этим.
Мы промчались по маленькому сонному городку, в котором родился Дан: одноэтажные домики в глубине дворов, широкие щербатые тротуары. Фонарей почти не было, машин тоже; все, что удалось выхватить светом фар, – известняковая кладка заборов. На окраине города – я сказала:
– Мне казалось, что мы остановимся в городе вашего детства. В вашем доме.
– Мне тоже так казалось. Но здесь уже никто не живет. Родители уехали к старшей сестре в Калининград, а дед с бабкой умерли… Дед очень долго болел и больше всего не хотел, чтобы она видела его немощным и потерявшим силы. Он накричал на нее в последний день жизни, когда она хотела подойти к его кровати. Она тогда ушла в другую комнату – к себе наверх. И больше не выходила. Она умерла в один час с дедом и даже в одну минуту. Мне всегда хотелось думать, что они умерли 6 одну минуту…
Дан остановил машину возле небольшого, ничем не примечательного дома в глубине виноградников. Он вышел из машины и долго смотрел на него.
– Это дом, где вы родились? – догадалась я. – Это ваш дом?
В окнах горел теплый свет, должно быть, была включена лишь маленькая настольная лампа. На втором этаже кто-то смотрел телевизор: синие блики лежали на сморщившихся листьях.
– Пора закапывать виноград, – сказал Дан.
– Вы ждете, что сейчас откроется дверь и выйдет маленький Дан? – спросила я.
– Нет. Дан боялся темноты. Он не вышел бы, точно. А в этой пристройке была кухня. По воскресеньям дед делал гуляш. Он говорил, что гуляш должен быть ярко-красным, обжигающим, как пламя, тогда и сам черт даст от него тягу… Едемте, Ева.
Остаток дороги к морю мы молчали.
…Домик оказался маленьким, сложенным из неотесанных камней – он был почти не виден с дороги. Совсем рядом было море, но о его присутствии в кромешной темноте можно было догадаться лишь по тяжелому дыханию волн – дыханию усталого любовника, который вот-вот сорвет признание из уст своей подруги.
– Осторожно, Ева, здесь нет света, – предупредил меня Дан и, нагнувшись над каменным крыльцом, вытащил ключ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131