И никаких лавров ему уж точно не достанется…
– Там есть один кадр, когда камера уходит из комнаты, уже после смерти Юленьки. Силуэт автомобиля, две фигурки рядом с ним, но ничего рассмотреть невозможно. Дохлый номер.
Дан внимательно посмотрел на меня:
– Знаешь, я восхищаюсь тобой. Я действительно тобой восхищаюсь. Только в одном ты не права – такие вещи вполне реально увеличить при нынешнем уровне техники.
– Микеланджело Антониони, фильм “Блоу ап”, “Фотоувеличение”, – меланхолично сказала я. – Там один не в меру любопытный фотограф, типа меня, тоже пояснял нечто необычное… Если случайно обнаруженный труп может быть необычным. Вот только при сильном увеличении понять ничего конкретного невозможно. Черты расплываются и теряют резкость.
– Твой фотожурналист не занимался компьютерами. Сегодняшние технологии позволяют произвести увеличение почти без потерь, нужно только перегнать изображение на дискету. Этим я и собираюсь заняться сегодня ночью.
– А дома нельзя? – В моем голосе прозвучали нотки ревнивой домохозяйки, я не хотела расставаться с Даном ни на миг.
– Для этого нужно специальное оборудование… Как думаешь, существуют еще кассеты, дублирующие эту?
– Если бы они существовали, Александра Анатольевича смели бы совсем другие люди, и поставили бы к стенке они, а вовсе не Дан Сикора, – рассудительно сказала я.
– Слушай, ты меня просто потрясаешь! – Дан поцеловал меня. – Тебе нужно работать в ФСБ, а не быть возлюбленной жалкого компьютерщика.
– Это ты-то жалкий?!
– Я-то, я-то, – Дан улыбнулся, почти так же, как на таиландской фотографии.
– Тебе понравился Таиланд? – вдруг спросила я.
– Таиланд? – Дан непонимающе смотрел на меня.
– Ну да, Таиланд, я видела фотографии, они на полке, под кувшином… А где еще ты был?
– Ну… Кое-где все-таки был.
– А вот я никогда не была за границей. Дан торжественно поднял руку:
– Обещаю показать тебе мир! Только покончим с этим грязным делом… А вообще Таиланд – забавная страна. Там даже у старух нищенок на паперти сотовые телефоны. И в то же время даже в пятизвездочных отелях нет сливных бачков, только тумбочки с водой, можешь себе представить?
– А Испания – забавная страна?
– Похожа на тебя – такая же страстная.
– А самая красивая?
– Самая красивая страна – это ты…..И он снова уехал, и я снова осталась одна. Но теперь, когда голова обрела относительную ясность, я вдруг подумала о том, что Дан уехал делать мою работу. И нести то, что было моим, и только моим крестом.
И тогда я решилась на то, на что не решилась бы никогда, если бы была чуть менее счастлива, чуть менее неодинока: я взяла дневник Нимотси и раскрыла на тех, последних, объятых ужасом страницах, в которых он уже знал всю правду, но ничего не мог изменить. И снова неровные, больные строчки запрыгали у меня в глазах – строчки, которые невозможно было разобрать.
Но сделать это было необходимо. Может быть, в них есть один из возможных ключей, может быть, эти отрывистые, ничего не значащие буквы-символы все-таки выстроятся в единую стройную картину.
Я включила настольную лампу и села за дневники Нимотси с твердым намерением не подниматься из-за стола, пока не прочту все. Но они по-прежнему были тайной за семью печатями. Искаженное чувством вины и наркотиками сознание Нимотси передало эту искажснность рукам. Тогда я решила действовать по-другому: нужно выписать весь рукописный алфавит Нимотси еще со времен первых записей, относящихся к Греции. А потом просто отследить деформацию, мутацию букв – какими бы страшными они ни были – манера письма, его стиль, наклон, характерные приемы не могут измениться мгновенно. Я даже не пыталась вчитываться в написанное Нимотси. Найдя понятные, знакомые буквы, я тут же искала их искалеченных братьев-близнецов на следующих, поздних станицах.
Спустя несколько часов каторжной, до рези в глазах, работы я уже обладала страшным алфавитом последней записи Нимотси. И только тогда приступила к чтению последних страниц дневника.
Впрочем, узнала я немногое. А главным было только одно – в первый день съемки, к которому относилась запись, на виллу приехали двое – Александр Анатольевич и еще один, которого Шинкарев упорно именовал Боссом. И все, больше никаких имен. Да и имя самого Александра Анатольевича было написано невнятно, оно растеряло половину букв, и за ним тянулся слабый карандашный след, который показался мне кровавым… Нимотси писал сбивчиво, в его затуманенном героином мозгу оба – и Шинкарев, и этот неизвестный Босс – представали чудовищами, достойными снисходительного уважения. И здесь Нимотси остался верен себе – его ужас, изложенный на бумаге, а потому частично прожитый, был даже добродушным, отстраненным, как жизнеутверждающий финал черной комедии. Он просто отказывался верить в происходящее – или не поверил ему до конца.
Вот и все. И больше ничего.
Разбитая, раздавленная, я сидела за столом до тех пор, пока угрюмое московское утро без спросу не влезло в окно и не сделало бесполезным свет лампы.
…А теплые руки Дана не обняли меня за плечи.
– Как ты вошел? Я даже не слышала… – мертвым голосом сказала я.
– Просто открыл дверь ключом. А ты что делаешь?
– Я разбирала дневник Нимотси. Последнюю запись, которая относится ко дню съемки на кассете. Там был Шинкарев и еще один.
– Кто? – спросил Дан, грея в своих руках мои окоченевшие от ночного напряжения пальцы.
– Я не знаю… Шинкарев называл его Боссом. Они оба были в утро съемок. Приехали вдвоем из Афин, и даже кто-то из них поболтал с Нимотси, скорее всего – Шинкарев… Босс уехал со съемок один, а Александр Анатольевич остался. Проводил своего патрона и остался досматривать кино… Я не знаю, кто этот человек. Нимотси толком и не написал о нем… Нет, вру, написал, там было что-то похожее на леденящее душу восхищение. Кажется, Шинкарев представил Босса автором всей этой затеи и сказал, что в наше сумасшедшее время за этим бизнесом будущее. Особенно если учесть проблемы перенаселенности… Я больше не могу об этом…
– А ведь я тоже кое-что принес, – сказал Дан. – Кое-что любопытное.
Он вытащил дискету из кармана плаща, поболтал ею в воздухе, вставил в дисковод.
То, что я увидела на экране монитора, заставило меня забыть обо всем: это был стоп-кадр из кассеты – я хорошо помнила его, хотя видела только один раз: спортивный автомобиль, две фигурки – одна садится в машину, другая стоит рядом, почтительно придерживая дверцу.
Целая череда кадров, все время увеличивающих изображение, приблизила меня к двоим, стоявшим у машины.
Одним из них точно был Александр Анатольевич – это он придерживал дверцу. Второй, садившийся в машину, был мне неизвестен. Дан отсек все остальное, сосредоточившись на изображении мужчины в автомобиле – совершенно славянский тип, только в узких губах застыло что-то скандинавское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
– Там есть один кадр, когда камера уходит из комнаты, уже после смерти Юленьки. Силуэт автомобиля, две фигурки рядом с ним, но ничего рассмотреть невозможно. Дохлый номер.
Дан внимательно посмотрел на меня:
– Знаешь, я восхищаюсь тобой. Я действительно тобой восхищаюсь. Только в одном ты не права – такие вещи вполне реально увеличить при нынешнем уровне техники.
– Микеланджело Антониони, фильм “Блоу ап”, “Фотоувеличение”, – меланхолично сказала я. – Там один не в меру любопытный фотограф, типа меня, тоже пояснял нечто необычное… Если случайно обнаруженный труп может быть необычным. Вот только при сильном увеличении понять ничего конкретного невозможно. Черты расплываются и теряют резкость.
– Твой фотожурналист не занимался компьютерами. Сегодняшние технологии позволяют произвести увеличение почти без потерь, нужно только перегнать изображение на дискету. Этим я и собираюсь заняться сегодня ночью.
– А дома нельзя? – В моем голосе прозвучали нотки ревнивой домохозяйки, я не хотела расставаться с Даном ни на миг.
– Для этого нужно специальное оборудование… Как думаешь, существуют еще кассеты, дублирующие эту?
– Если бы они существовали, Александра Анатольевича смели бы совсем другие люди, и поставили бы к стенке они, а вовсе не Дан Сикора, – рассудительно сказала я.
– Слушай, ты меня просто потрясаешь! – Дан поцеловал меня. – Тебе нужно работать в ФСБ, а не быть возлюбленной жалкого компьютерщика.
– Это ты-то жалкий?!
– Я-то, я-то, – Дан улыбнулся, почти так же, как на таиландской фотографии.
– Тебе понравился Таиланд? – вдруг спросила я.
– Таиланд? – Дан непонимающе смотрел на меня.
– Ну да, Таиланд, я видела фотографии, они на полке, под кувшином… А где еще ты был?
– Ну… Кое-где все-таки был.
– А вот я никогда не была за границей. Дан торжественно поднял руку:
– Обещаю показать тебе мир! Только покончим с этим грязным делом… А вообще Таиланд – забавная страна. Там даже у старух нищенок на паперти сотовые телефоны. И в то же время даже в пятизвездочных отелях нет сливных бачков, только тумбочки с водой, можешь себе представить?
– А Испания – забавная страна?
– Похожа на тебя – такая же страстная.
– А самая красивая?
– Самая красивая страна – это ты…..И он снова уехал, и я снова осталась одна. Но теперь, когда голова обрела относительную ясность, я вдруг подумала о том, что Дан уехал делать мою работу. И нести то, что было моим, и только моим крестом.
И тогда я решилась на то, на что не решилась бы никогда, если бы была чуть менее счастлива, чуть менее неодинока: я взяла дневник Нимотси и раскрыла на тех, последних, объятых ужасом страницах, в которых он уже знал всю правду, но ничего не мог изменить. И снова неровные, больные строчки запрыгали у меня в глазах – строчки, которые невозможно было разобрать.
Но сделать это было необходимо. Может быть, в них есть один из возможных ключей, может быть, эти отрывистые, ничего не значащие буквы-символы все-таки выстроятся в единую стройную картину.
Я включила настольную лампу и села за дневники Нимотси с твердым намерением не подниматься из-за стола, пока не прочту все. Но они по-прежнему были тайной за семью печатями. Искаженное чувством вины и наркотиками сознание Нимотси передало эту искажснность рукам. Тогда я решила действовать по-другому: нужно выписать весь рукописный алфавит Нимотси еще со времен первых записей, относящихся к Греции. А потом просто отследить деформацию, мутацию букв – какими бы страшными они ни были – манера письма, его стиль, наклон, характерные приемы не могут измениться мгновенно. Я даже не пыталась вчитываться в написанное Нимотси. Найдя понятные, знакомые буквы, я тут же искала их искалеченных братьев-близнецов на следующих, поздних станицах.
Спустя несколько часов каторжной, до рези в глазах, работы я уже обладала страшным алфавитом последней записи Нимотси. И только тогда приступила к чтению последних страниц дневника.
Впрочем, узнала я немногое. А главным было только одно – в первый день съемки, к которому относилась запись, на виллу приехали двое – Александр Анатольевич и еще один, которого Шинкарев упорно именовал Боссом. И все, больше никаких имен. Да и имя самого Александра Анатольевича было написано невнятно, оно растеряло половину букв, и за ним тянулся слабый карандашный след, который показался мне кровавым… Нимотси писал сбивчиво, в его затуманенном героином мозгу оба – и Шинкарев, и этот неизвестный Босс – представали чудовищами, достойными снисходительного уважения. И здесь Нимотси остался верен себе – его ужас, изложенный на бумаге, а потому частично прожитый, был даже добродушным, отстраненным, как жизнеутверждающий финал черной комедии. Он просто отказывался верить в происходящее – или не поверил ему до конца.
Вот и все. И больше ничего.
Разбитая, раздавленная, я сидела за столом до тех пор, пока угрюмое московское утро без спросу не влезло в окно и не сделало бесполезным свет лампы.
…А теплые руки Дана не обняли меня за плечи.
– Как ты вошел? Я даже не слышала… – мертвым голосом сказала я.
– Просто открыл дверь ключом. А ты что делаешь?
– Я разбирала дневник Нимотси. Последнюю запись, которая относится ко дню съемки на кассете. Там был Шинкарев и еще один.
– Кто? – спросил Дан, грея в своих руках мои окоченевшие от ночного напряжения пальцы.
– Я не знаю… Шинкарев называл его Боссом. Они оба были в утро съемок. Приехали вдвоем из Афин, и даже кто-то из них поболтал с Нимотси, скорее всего – Шинкарев… Босс уехал со съемок один, а Александр Анатольевич остался. Проводил своего патрона и остался досматривать кино… Я не знаю, кто этот человек. Нимотси толком и не написал о нем… Нет, вру, написал, там было что-то похожее на леденящее душу восхищение. Кажется, Шинкарев представил Босса автором всей этой затеи и сказал, что в наше сумасшедшее время за этим бизнесом будущее. Особенно если учесть проблемы перенаселенности… Я больше не могу об этом…
– А ведь я тоже кое-что принес, – сказал Дан. – Кое-что любопытное.
Он вытащил дискету из кармана плаща, поболтал ею в воздухе, вставил в дисковод.
То, что я увидела на экране монитора, заставило меня забыть обо всем: это был стоп-кадр из кассеты – я хорошо помнила его, хотя видела только один раз: спортивный автомобиль, две фигурки – одна садится в машину, другая стоит рядом, почтительно придерживая дверцу.
Целая череда кадров, все время увеличивающих изображение, приблизила меня к двоим, стоявшим у машины.
Одним из них точно был Александр Анатольевич – это он придерживал дверцу. Второй, садившийся в машину, был мне неизвестен. Дан отсек все остальное, сосредоточившись на изображении мужчины в автомобиле – совершенно славянский тип, только в узких губах застыло что-то скандинавское.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131