А сейчас нужно вплотную заняться Тумановым, отныне никакой водки, только кефир Лианозовского молочного комбината…
Завтра ты едешь во ВГИК!
…На следующий день я тряслась в троллейбусе сорок восьмого маршрута, который должен был доставить меня прямо под обветшавшее крыльцо альма-матер, на улицу деятеля германского и международного коммунистического движения Вильгельма Пика. Еще во ВГИКе я обожала этот маршрут, я посвящала ему все свободные от Ивана бесцельные часы, катаясь из центра, где был мой любимый, славящийся запредельными ценами букинистический на Кузнецком, через половину Москвы на ВДНХ.
Я не была во ВГИКе безумное количество лет, я старалась забыть эту неожиданно яркую для моей стертой бибграфии страницу: во многом это было связано со смертью Ивана, во многом – с моей человеческой и профессиональной несостоятельностью – ВГИК казался мне изощренной мышеловкой, прищемившей несчастную доверчивую Мышь: обрюхатил и не женился, поматросил да и бросил… Ева была начисто лишена этих комплексов, она ехала во ВГИК с азартом первооткрывателя.
…Ничего не изменилось, ничего не изменилось, сказала я себе, внедрившись в стены, бывшие когда-то родными; только студенты стали непростительно молоды, они убивали кислотными прикидами, отвязным, чуть вызывающим сленгом и тем особым, снобистским выражением в затянутых пленкой глазах, которое свойственно воинствующей богеме.
Доморощенных хиппи сменила золотая молодежь, она сновала между буфетом и курилками, позвякивала бусами, кофрами и браслетами, таскала яуфы с учебной киностудии.
В просмотровом зале, как и семь лет назад, весело убивали Буча Кэссиди и Санденса Кида, а на четвертом этаже бренчал рояль: у очередной актерской мастерской были занятия по танцу. Я хорошо помнила визитную карточку прошлого ВГИКа – полубезумные национальные актерские мастерские, самыми примечательными из которых были узбекская и якутская: узбеки напропалую курили анашу, а якуты пили водку, что не мешало им ставить Ионеско и Беккета с неповторимым национальным колоритом.
Сценаристы по-прежнему были на третьем, а режиссеры – на втором этаже, туда я и направилась, чтобы узнать на кафедре режиссуры о педагогической судьбе Володьки Туманова.
Через десять минут я получила исчерпывающую информацию от блеклой кафедральной сошки: да, Туманов Владимир Александрович работает вторым педагогом на третьем режиссерском курсе; да, посмотрите по расписанию; нет, к сожалению, сейчас его нет, уехал на похороны друга в Коломну.
"Сейчас его нет” – это было неприятно, но не смертельно. Уехать на похороны друга – это было как раз в Володькином стиле, я ничуть не удивилась этому. У Володьки всегда были особые отношения со смертью, он неизменно оказывался в первых рядах ее свидетелей и почитателей, он подбирался слишком близко и с детским любопытством заглядывал в бездну. Его многочисленные друзья гибли при самых нелепых, самых смехотворных обстоятельствах, и он всегда оказывался на подхвате, всегда отирался у безжизненных тел. О нем ходили самые фантастические легенды, многие из которых распускал сам Володька. Наиболее знаменитой стала история, перекочевавшая вслед за Тумановым из провинциального медицинского института, где Володька безуспешно учился на гинеколога.
Суть ее была такова: Туманов со товарищи пили горькую в общаге медицинского. Общага была барачного типа с устаревшей коридорной системой: туалет и подобие душа в конце коридора. Напротив – окна в окна – стояла точно такая же, но уже текстильного института. Один из подвыпивших гинекологов отправился в туалет отлить, да подзадержался: как на грех, в соседнем окошке текстильного какая-то полуночная дамочка вздумала помыться в душе. Чтобы получше разглядеть диву, гинеколог взгромоздился на подоконник – и сорвался. В последний момент ему удалось ухватиться за цинковый край и зависнуть над пропастью в пять этажей. А зависнув, гинеколог начал орать. На ор откликнулся стоматолог, такой же датый, как и гинеколог. Его затуманенный водкой мозг почти не соображал, и, вместо того, чтобы вытащить несчастного, он схватил его за руки. Так они промучились некоторое время – пока не появился Туманов. Туманов не стал вытаскивать приятеля, а увлек всю пьяную компашку вниз, на улицу, куда она и ринулась, прихватив с собой одеяло. Внизу одеяло было благополучно растянуто, и вся шайка-лейка начала пьяно скандировать: “Прыгай! Прыгай!” Но вся хохма состояла в том, что Туманов перепутал и стад не с той стороны общежития: кричали они на одной стороне дома, а несчастный висел на другой. Наконец стоматолог, державший за руки гинеколога, не выдержал и руки разжал: гинеколог свалился и разбился насмерть. Володька же еще целых пятнадцать минут держал одеяло растянутым и орал, что не помешало ему впоследствии искренне оплакать приятеля и даже уложить его в гроб в собственном выходном костюме.
Примерно то же самое происходило во ВГИКе – там кто-то периодически погибал – концентрация ничем не обнаруживших себя талантов на один квадратный метр площади была смертельной, и это требовало выброса эмоций. И рядом с теми, кто погибал, всегда оказывалась тень Володьки: он собирал деньги на похороны, с остервенением занимался панихидами и утомительными переговорами с моргами и транспортниками. Именно Володька суетился около мертвого Ивана…
Вот и сейчас – уехал на похороны друга. Ничего удивительного, Володька всегда сшивался в предбаннике смерти.
Что же, рано или поздно он вернется в родные пенаты. Я взяла его телефон – на всякий случай; подгоняемая волной ностальгии, прошлась по четвертому этажу и неожиданно наткнулась на того, кого меньше всего ожидала увидеть, – из мужского туалета, на ходу подтягивая штаны, вышел Серьга Каныгин. Все это так разительно походило на наше общее вгиковское прошлое, что я с трудом удержалась, чтобы не заорать и не броситься Серьге на шею.
Серьга учился на художественном факультете в параллели со мной, Иваном и Нимотси, был безнадежно влюблен в Алену и при всем этом составлял национальную гордость марийского народа как единственный представитель большого стиля в традиционно-языческой культуре.
Серьга был существом забавным, преданным и незлобивым: все беззастенчивые халдистые молдаванки с экономического и расчетливые татарки с режиссерского пользовались его покладистым нравом, он постоянно встречал и провожал кого-то, перенося мешки яблок и картошки – груз критический для его птичьих костей и маленького роста. “Мой карманный Рэмбо” – ласково называла его Алена.
Он был не в меру застенчив и ужасно провинциален, все продвинутые Аленины любовники и любовницы ходили смотреть на него, как ходят смотреть на бородатую женщину в ярмарочном балагане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131
Завтра ты едешь во ВГИК!
…На следующий день я тряслась в троллейбусе сорок восьмого маршрута, который должен был доставить меня прямо под обветшавшее крыльцо альма-матер, на улицу деятеля германского и международного коммунистического движения Вильгельма Пика. Еще во ВГИКе я обожала этот маршрут, я посвящала ему все свободные от Ивана бесцельные часы, катаясь из центра, где был мой любимый, славящийся запредельными ценами букинистический на Кузнецком, через половину Москвы на ВДНХ.
Я не была во ВГИКе безумное количество лет, я старалась забыть эту неожиданно яркую для моей стертой бибграфии страницу: во многом это было связано со смертью Ивана, во многом – с моей человеческой и профессиональной несостоятельностью – ВГИК казался мне изощренной мышеловкой, прищемившей несчастную доверчивую Мышь: обрюхатил и не женился, поматросил да и бросил… Ева была начисто лишена этих комплексов, она ехала во ВГИК с азартом первооткрывателя.
…Ничего не изменилось, ничего не изменилось, сказала я себе, внедрившись в стены, бывшие когда-то родными; только студенты стали непростительно молоды, они убивали кислотными прикидами, отвязным, чуть вызывающим сленгом и тем особым, снобистским выражением в затянутых пленкой глазах, которое свойственно воинствующей богеме.
Доморощенных хиппи сменила золотая молодежь, она сновала между буфетом и курилками, позвякивала бусами, кофрами и браслетами, таскала яуфы с учебной киностудии.
В просмотровом зале, как и семь лет назад, весело убивали Буча Кэссиди и Санденса Кида, а на четвертом этаже бренчал рояль: у очередной актерской мастерской были занятия по танцу. Я хорошо помнила визитную карточку прошлого ВГИКа – полубезумные национальные актерские мастерские, самыми примечательными из которых были узбекская и якутская: узбеки напропалую курили анашу, а якуты пили водку, что не мешало им ставить Ионеско и Беккета с неповторимым национальным колоритом.
Сценаристы по-прежнему были на третьем, а режиссеры – на втором этаже, туда я и направилась, чтобы узнать на кафедре режиссуры о педагогической судьбе Володьки Туманова.
Через десять минут я получила исчерпывающую информацию от блеклой кафедральной сошки: да, Туманов Владимир Александрович работает вторым педагогом на третьем режиссерском курсе; да, посмотрите по расписанию; нет, к сожалению, сейчас его нет, уехал на похороны друга в Коломну.
"Сейчас его нет” – это было неприятно, но не смертельно. Уехать на похороны друга – это было как раз в Володькином стиле, я ничуть не удивилась этому. У Володьки всегда были особые отношения со смертью, он неизменно оказывался в первых рядах ее свидетелей и почитателей, он подбирался слишком близко и с детским любопытством заглядывал в бездну. Его многочисленные друзья гибли при самых нелепых, самых смехотворных обстоятельствах, и он всегда оказывался на подхвате, всегда отирался у безжизненных тел. О нем ходили самые фантастические легенды, многие из которых распускал сам Володька. Наиболее знаменитой стала история, перекочевавшая вслед за Тумановым из провинциального медицинского института, где Володька безуспешно учился на гинеколога.
Суть ее была такова: Туманов со товарищи пили горькую в общаге медицинского. Общага была барачного типа с устаревшей коридорной системой: туалет и подобие душа в конце коридора. Напротив – окна в окна – стояла точно такая же, но уже текстильного института. Один из подвыпивших гинекологов отправился в туалет отлить, да подзадержался: как на грех, в соседнем окошке текстильного какая-то полуночная дамочка вздумала помыться в душе. Чтобы получше разглядеть диву, гинеколог взгромоздился на подоконник – и сорвался. В последний момент ему удалось ухватиться за цинковый край и зависнуть над пропастью в пять этажей. А зависнув, гинеколог начал орать. На ор откликнулся стоматолог, такой же датый, как и гинеколог. Его затуманенный водкой мозг почти не соображал, и, вместо того, чтобы вытащить несчастного, он схватил его за руки. Так они промучились некоторое время – пока не появился Туманов. Туманов не стал вытаскивать приятеля, а увлек всю пьяную компашку вниз, на улицу, куда она и ринулась, прихватив с собой одеяло. Внизу одеяло было благополучно растянуто, и вся шайка-лейка начала пьяно скандировать: “Прыгай! Прыгай!” Но вся хохма состояла в том, что Туманов перепутал и стад не с той стороны общежития: кричали они на одной стороне дома, а несчастный висел на другой. Наконец стоматолог, державший за руки гинеколога, не выдержал и руки разжал: гинеколог свалился и разбился насмерть. Володька же еще целых пятнадцать минут держал одеяло растянутым и орал, что не помешало ему впоследствии искренне оплакать приятеля и даже уложить его в гроб в собственном выходном костюме.
Примерно то же самое происходило во ВГИКе – там кто-то периодически погибал – концентрация ничем не обнаруживших себя талантов на один квадратный метр площади была смертельной, и это требовало выброса эмоций. И рядом с теми, кто погибал, всегда оказывалась тень Володьки: он собирал деньги на похороны, с остервенением занимался панихидами и утомительными переговорами с моргами и транспортниками. Именно Володька суетился около мертвого Ивана…
Вот и сейчас – уехал на похороны друга. Ничего удивительного, Володька всегда сшивался в предбаннике смерти.
Что же, рано или поздно он вернется в родные пенаты. Я взяла его телефон – на всякий случай; подгоняемая волной ностальгии, прошлась по четвертому этажу и неожиданно наткнулась на того, кого меньше всего ожидала увидеть, – из мужского туалета, на ходу подтягивая штаны, вышел Серьга Каныгин. Все это так разительно походило на наше общее вгиковское прошлое, что я с трудом удержалась, чтобы не заорать и не броситься Серьге на шею.
Серьга учился на художественном факультете в параллели со мной, Иваном и Нимотси, был безнадежно влюблен в Алену и при всем этом составлял национальную гордость марийского народа как единственный представитель большого стиля в традиционно-языческой культуре.
Серьга был существом забавным, преданным и незлобивым: все беззастенчивые халдистые молдаванки с экономического и расчетливые татарки с режиссерского пользовались его покладистым нравом, он постоянно встречал и провожал кого-то, перенося мешки яблок и картошки – груз критический для его птичьих костей и маленького роста. “Мой карманный Рэмбо” – ласково называла его Алена.
Он был не в меру застенчив и ужасно провинциален, все продвинутые Аленины любовники и любовницы ходили смотреть на него, как ходят смотреть на бородатую женщину в ярмарочном балагане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131