— И мы были ее рассудком, когда она хотела понять то, что видела и слышала. Но мы не сумели помочь ей узнать, что происходит в действительности, и она боится. Те, кого некоторые люди называют ангелами, а другие — богами, нуждаются в подданных также же, как подданные нуждаются в них, и их нужды простираются дальше, чем служба рабов или находящихся у них в руках орудий. Вы нам нужны, сэр Эдвард, вы нужны Лидиарду, и еще другие нуждаются в вас, и мы — единственные, при помощи кого вы можете прийти к ним на помощь. Умоляю вас, сэр Эдвард, согласитесь добровольно. Если вы этого не сделаете, Лидидард и ваша дочь, несомненно, будут приговорены, и мы, все остальные, пострадаем вместе с ними.
Я все это придумываю! размышлял Лидиард. И все это совершается из-за меня, если вообще совершается!
Он услышал, как Таллентайр подумал: А могу ли я верить этому человеку? — и понял, что баронет отверг этот вопрос как бессмысленный. Он стал свидетелем того, как Таллентайра просят отказаться от веры в разумность и твердость того, что он всегда знал, отдать себя своевольному миру колдовства, превращений обликов и Актам Творения. И Лидиард почувствовал себя так, словно он некоторым образом предает своего друга, являясь частью этого мира.
Затем он услышал, как Элинор Фишер окликает:
— Эдвард!
Она, наконец, прервала их, потому что по-настоящему испугалась за него. Ее тревога уже хлынула через край, нарушая обычное спокойствие.
— Не волнуйся, Нора, — велел ей Таллентайр. — Ты тут ничего не можешь поделать, да и не надо. Я должен пойти с этим человеком, а ты закроешь за нами дверь. Не спрашивай, куда мы пойдем. Я вернусь к тебе, как только смогу, и расскажу все. Клянусь, уж на этот раз я скажу все, потому что этим обязан тебе.
Я уже становлюсь смешным в своих выдумках, подумал Лидиард. Ну, способен ли он когда-нибудь сказать ей подобное?
— Не уходи, — просила Элинор. Это была всего лишь ничего не значащая формальность. Она прекрасно понимала, что его невозможно отговорить.
— Принеси мое пальто и сапоги, Нора, — попросил он ласково. — Да поживее, мистеру Грею не терпится уйти.
Элинор довольно бодро выполнила его просьбу. Какой же я, должно быть, жалкий создатель! подумал Лидиард. Все это неправильно и глупо, а я вовсе не на земле, а все еще во тьме, все еще во тьме…
И в крайнем смятении он попытался отыскать чью-то другую мысль, чтобы разделить ее, и иметь возможность реально действовать, но вместо упорядоченных мыслей Таллентайра обнаружил только сон, такой же безумный и яркий, как любой из тех, какие ему случалось видеть по повелению его отравленной души.
* * *
Он летел по небу, но не подобно ангелу, а как некое невинное крошечное создание, не знающее ничего, кроме радости. И такое изобилие радости он ощущал, что не сознавал даже, мотылек он или птица, знал только, как его переливчатые крылья сверкают в потоке солнечных лучей и воздух напоминает океан света, который поддерживает его так высоко, а нежные ветерки отдают ему заботливые ласки божественной любви.
Он парил, не прилагая никаких усилий, бездумно свободный, освобожденный от памяти и страданий, от внутреннего осознания самого себя и от внешнего сознания…
Внезапно, без предупреждения, он запутался в прочных нитях невидимой паутины. Шелковые нити сомкнулись вокруг него, прочно прилипая ко всему, чего коснулись, и, хотя он со всем пылом страха и отчаяния боролся, пытаясь освободиться, единственным результатом стараний было то, что вокруг него завязывалось все больше нитей.
В течение каких-то секунд его крылья оказались накрепко связанными, свобода от него ускользнула, память опрокинулась на него темной тенью, сияющее небо потемнело, а его растерявшаяся, перепуганная, неуверенная сущность, которую он ненадолго отверг, снова наполнила его бременем ощущений и воображения, ужасом чувственности.
Потом он разглядел, что за паутина его поймала. Сначала ему казалось, она простирается над громадным темным городом без всяких границ, но скоро понял, что ее концы, точно радуги, дотягиваются до земли. На самом деле эта паутина простиралась дальше, чем он мог видеть, и была огромней, чем он мог представить. А он, пойманный и связанный мягкими, но настойчивыми щупальцами, почувствовал себя таким крошечным и незаметным, что поверил, будто Паук, который прял эту паутину, никогда его не заметит.
Но тут была только надежда, совершенно тщетная.
Город под ним окутывал серый туман, но ему были видны сотни тысяч мерцающих газовых фонарей. При их слабом освещении он разглядел, как ближайшие к нему нити паутины поймали десятки жертв и даже больше, и каждая из этих жертв плотно обвязана паучьим шелком. И он знал, все эти жертвы укусил бог-Паук и вместе с укусом пустил им в кровь кислоту, превратившую их души в жидкость, так что их можно было пить, и все же они каким-то образом остались живыми и полностью сознавали безнадежность борьбы против своей участи.
Он знал в глубине души, что и сам не сможет уйти от своей судьбы, и не имеет значения, насколько более совершенен по сравнению с другими. Для бога-Паука он не более, чем крошечный кусочек, который нужно съесть.
И знал, Паук непременно явится.
Ни надежда, ни все призраки с начала времен не могут его спасти. Ни мать-Сфинкс, ни мать-волчица не могут прийти ему на помощь, потому что из всех ангелов один только Паук знает истину о мире и имеет реальную власть.
И тогда он закричал и позвал на помощь. Он звал свою мать-волчицу, но ее блестящая шерсть слиплась от слизи. А лапы были связаны крепкими веревками, которые невозможно было разорвать. Он позвал свою мать-Сфинкса, но она была опутана шелковыми паучьими нитями, и превратилась в мумию, стала прахом. И тогда в отчаянии он позвал своего отца, который не был его отцом, своего создателя, который не был его создателем. Но и этот человек смог только эхом повторить его призыв, сам моля о помощи.
С невообразимо далекого расстояния Джейкоб Харкендер посмотрел ему в лицо горящими и полными слез глазами и закричал:
— Сын мой! Сын мой! Освободи меня! Освободи мою душу!
Он даже поверил на мгновение, будто может ответить на этот призыв, если только захочет, что он в силах разорвать шелковые нити паутины, связывающие его, и улететь на крыльях вместе с остальными душами пленников, спасенных им. Он будет парить высоко над городом и над небом, дотронуться до самого краешка Рая, потому что, в конце концов, разве он не ангел?
Потом он сказал себе: «Я не сын человеческий, и это мне не нравится, и придется мне поссориться с Пауком. Я сам себе хозяин, я не одержимый, и никто меня не ограничивал ни в силе, ни в верности, ни в страхе».
Но это была не надежда, а всего лишь заблуждение, и голос, раздававшийся в пустом пространстве, где должна была находиться его собственная душа, принадлежал кому-то другому, и этот голос дразнил его искушением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Я все это придумываю! размышлял Лидиард. И все это совершается из-за меня, если вообще совершается!
Он услышал, как Таллентайр подумал: А могу ли я верить этому человеку? — и понял, что баронет отверг этот вопрос как бессмысленный. Он стал свидетелем того, как Таллентайра просят отказаться от веры в разумность и твердость того, что он всегда знал, отдать себя своевольному миру колдовства, превращений обликов и Актам Творения. И Лидиард почувствовал себя так, словно он некоторым образом предает своего друга, являясь частью этого мира.
Затем он услышал, как Элинор Фишер окликает:
— Эдвард!
Она, наконец, прервала их, потому что по-настоящему испугалась за него. Ее тревога уже хлынула через край, нарушая обычное спокойствие.
— Не волнуйся, Нора, — велел ей Таллентайр. — Ты тут ничего не можешь поделать, да и не надо. Я должен пойти с этим человеком, а ты закроешь за нами дверь. Не спрашивай, куда мы пойдем. Я вернусь к тебе, как только смогу, и расскажу все. Клянусь, уж на этот раз я скажу все, потому что этим обязан тебе.
Я уже становлюсь смешным в своих выдумках, подумал Лидиард. Ну, способен ли он когда-нибудь сказать ей подобное?
— Не уходи, — просила Элинор. Это была всего лишь ничего не значащая формальность. Она прекрасно понимала, что его невозможно отговорить.
— Принеси мое пальто и сапоги, Нора, — попросил он ласково. — Да поживее, мистеру Грею не терпится уйти.
Элинор довольно бодро выполнила его просьбу. Какой же я, должно быть, жалкий создатель! подумал Лидиард. Все это неправильно и глупо, а я вовсе не на земле, а все еще во тьме, все еще во тьме…
И в крайнем смятении он попытался отыскать чью-то другую мысль, чтобы разделить ее, и иметь возможность реально действовать, но вместо упорядоченных мыслей Таллентайра обнаружил только сон, такой же безумный и яркий, как любой из тех, какие ему случалось видеть по повелению его отравленной души.
* * *
Он летел по небу, но не подобно ангелу, а как некое невинное крошечное создание, не знающее ничего, кроме радости. И такое изобилие радости он ощущал, что не сознавал даже, мотылек он или птица, знал только, как его переливчатые крылья сверкают в потоке солнечных лучей и воздух напоминает океан света, который поддерживает его так высоко, а нежные ветерки отдают ему заботливые ласки божественной любви.
Он парил, не прилагая никаких усилий, бездумно свободный, освобожденный от памяти и страданий, от внутреннего осознания самого себя и от внешнего сознания…
Внезапно, без предупреждения, он запутался в прочных нитях невидимой паутины. Шелковые нити сомкнулись вокруг него, прочно прилипая ко всему, чего коснулись, и, хотя он со всем пылом страха и отчаяния боролся, пытаясь освободиться, единственным результатом стараний было то, что вокруг него завязывалось все больше нитей.
В течение каких-то секунд его крылья оказались накрепко связанными, свобода от него ускользнула, память опрокинулась на него темной тенью, сияющее небо потемнело, а его растерявшаяся, перепуганная, неуверенная сущность, которую он ненадолго отверг, снова наполнила его бременем ощущений и воображения, ужасом чувственности.
Потом он разглядел, что за паутина его поймала. Сначала ему казалось, она простирается над громадным темным городом без всяких границ, но скоро понял, что ее концы, точно радуги, дотягиваются до земли. На самом деле эта паутина простиралась дальше, чем он мог видеть, и была огромней, чем он мог представить. А он, пойманный и связанный мягкими, но настойчивыми щупальцами, почувствовал себя таким крошечным и незаметным, что поверил, будто Паук, который прял эту паутину, никогда его не заметит.
Но тут была только надежда, совершенно тщетная.
Город под ним окутывал серый туман, но ему были видны сотни тысяч мерцающих газовых фонарей. При их слабом освещении он разглядел, как ближайшие к нему нити паутины поймали десятки жертв и даже больше, и каждая из этих жертв плотно обвязана паучьим шелком. И он знал, все эти жертвы укусил бог-Паук и вместе с укусом пустил им в кровь кислоту, превратившую их души в жидкость, так что их можно было пить, и все же они каким-то образом остались живыми и полностью сознавали безнадежность борьбы против своей участи.
Он знал в глубине души, что и сам не сможет уйти от своей судьбы, и не имеет значения, насколько более совершенен по сравнению с другими. Для бога-Паука он не более, чем крошечный кусочек, который нужно съесть.
И знал, Паук непременно явится.
Ни надежда, ни все призраки с начала времен не могут его спасти. Ни мать-Сфинкс, ни мать-волчица не могут прийти ему на помощь, потому что из всех ангелов один только Паук знает истину о мире и имеет реальную власть.
И тогда он закричал и позвал на помощь. Он звал свою мать-волчицу, но ее блестящая шерсть слиплась от слизи. А лапы были связаны крепкими веревками, которые невозможно было разорвать. Он позвал свою мать-Сфинкса, но она была опутана шелковыми паучьими нитями, и превратилась в мумию, стала прахом. И тогда в отчаянии он позвал своего отца, который не был его отцом, своего создателя, который не был его создателем. Но и этот человек смог только эхом повторить его призыв, сам моля о помощи.
С невообразимо далекого расстояния Джейкоб Харкендер посмотрел ему в лицо горящими и полными слез глазами и закричал:
— Сын мой! Сын мой! Освободи меня! Освободи мою душу!
Он даже поверил на мгновение, будто может ответить на этот призыв, если только захочет, что он в силах разорвать шелковые нити паутины, связывающие его, и улететь на крыльях вместе с остальными душами пленников, спасенных им. Он будет парить высоко над городом и над небом, дотронуться до самого краешка Рая, потому что, в конце концов, разве он не ангел?
Потом он сказал себе: «Я не сын человеческий, и это мне не нравится, и придется мне поссориться с Пауком. Я сам себе хозяин, я не одержимый, и никто меня не ограничивал ни в силе, ни в верности, ни в страхе».
Но это была не надежда, а всего лишь заблуждение, и голос, раздававшийся в пустом пространстве, где должна была находиться его собственная душа, принадлежал кому-то другому, и этот голос дразнил его искушением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135