— спросил он.
— Ты должен называть себя Адамом, — сообщила она, — Как делают все мужчины, когда их создают заново. В списке пассажиров ты фигурируешь как Адам Грей, и это же имя обозначено в твоих документах, но я не стану настаивать, если оно тебе не подойдет.
— Когда-то я был кем-то другим, — лаконично заключил он.
— Когда-то, — согласилась она, — Но теперь это не так.
Он не мог побороть свое равнодушие. Все, что он был в силах сделать, это извлечь из себя самый общий вопрос из всех:
— Почему?
— Мне понадобились твой ум, твоя память, твой голос — и твоя уступчивость. Я чужая в этом мире и нуждаюсь в проводниках и руководителях. Тут есть кое-что такое, мечтающее использовать меня, я не могу пока открыть, кто это или в чем мои интересы. Просто ты мне нужен, Адам Грей, мне нужна твоя слепота, ведь я, действительно, не могу достаточно четко разбираться во внешних проявлениях, когда раскрыт мой глаз Циклопа. Ты мне нужен, потому что я боюсь, нет, не смерти и не уничтожения, ни перемен, я нуждаюсь в твоем знании мира, оно поможет мне разобраться лучше моего собственного незамутненного зрения, чем хочет сделать меня этот мир.
На одно-единственное ускользнувшее мгновение он, совсем было, приблизился к тому, чтобы ухватиться за свою неуловимую память, почти вспомнил что-то важное, не о том, кто он есть или кем был, но воспоминание о том, где он находился и о чем-то, совершенном им. Суть этого воспоминания быстро растаяла, но пробудила какую-то ассоциацию в его разуме, который, казалось, частично восстанавливался.
— Париж, — произнес он вслух. — Мы недавно были в Париже.
Когда он это сказал, то ощутил легкий триумф, поняв, что не является полностью пленником ее красоты и обаяния. Он был человеком, а не марионеткой, воля его оставалась свободной, хотя память такой не была. С помощью усилия, с помощью удачи, с помощью каких-то остатков желания, какие он сумеет собрать воедино, он все-таки сможет вспомнить, кто он и кем в действительности был. До того, как стал Адамом Греем.
— Да, мы были в Париже некоторое время тому назад. — подтвердила она ровным голосом, — Это интересный город, где я узнала многое о том, чем сделался этот мир. Но мы теперь направляемся в Лондон…
— Это туда, где вервольфы, — перебил он ее. Он и сам не знал, почему выговорил это слово, но почувствовал уже во второй раз, что это понятие из его сознания и он выудил это название из глубин своей заблокированной памяти.
— Туда, где вервольфы, — подтвердила она. — Но ты не должен бояться их, мой Адам, потому что я сделала тебя намного умнее их. Я вдохнула такой прометеевский жар в твою холодную душу, что оборотни больше не могут причинить тебе никакого вреда.
Она расстегнула крючки своего вечернего платья и дала ему упасть с ее плеч. Его странно удивил вид белья под этим платьем, очевидно, ничем не примечательного.
Корабль покачивался на волнах. Солнце село, а серые тучи почти заслонили сумеречное небо. Корпус парохода вибрировал, и вибрация передавалась его койке, так что он мог ощущать сильное пульсацию судовых паровых двигателей, лежа на ней. Весь мир сотрясался и содрогался, дрожа и спотыкаясь, но это был только бурный переход, необычный для Английского Канала. Интересно, он испытывал и раньше нечто подобное?
Она аккуратно сложила синее платье и повесила его на нижнюю койку. Теперь она снимала остальную одежду, неторопливо и ничуть не стыдясь. Видел ли он что-нибудь подобное раньше?
Он пошарил у себя в мозгу в поисках других ускользающих воспоминаний.
Он довольно хорошо воспринимал окружающий мир, помнил язык, на котором говорил, умел понимать шутки, не забыл правила игры в крикет, и достаточно хорошо знал, как заниматься любовью, и как делать это так искусно, чтобы слыть светским человеком. Но он совершенно не припоминал, занимался ли когда-нибудь этим. Он не мог воскресить в памяти ни имени, ни облика какой-либо женщины, с которой ему случалось лежать в постели. Он не знал, женат ли он, хотя отлично помнил Пикадилли и всевозможные ночные существа, порхавшие взад-вперед вдоль границ Грин-Парка, но не мог сказать, был ли он таким мужчиной, который мог бы заплатить проститутке, чтобы она могла отдаться ему за полкроны.
Но что же, интересно, помнила она? И где, в каком месте ее таинственного сознания отложились воспоминания?
Какое-то мгновение он думал, что она может залезть на нижнюю койку, но быстро понял, что у нее совсем иные намерения. И, что бы там ни помнила — или, быть может, совсем не помнила? — о мире и его путях, она не проявила смущения или застенчивости, когда устраивалась рядом с ним. И, когда ее желтые глаза уставились прямо на него из собирающихся теней наступающей ночи, ему показалось, что он видит в этом взгляде странную восторженность. И еще, он почувствовал, возбуждение ее плоти, которое означало: чем бы она ни была раньше, до того, как стала Лилит, это «что-то» было намного холоднее и намного более чуждо, чем воплощали в себе сейчас человек, или кошка, или даже бог.
И он, к собственному удивлению, обнаружил, что нечто от этого возбуждения было и в нем, возможно, вызванное теплотой, какую она проявила по отношению к его ослабевшей душе. Он желал ее с таким лихорадочным жаром, что совершенно забыл думать о том, кем он прежде был и чем мог бы еще стать. Сейчас ему было вполне довольно быть Адамом, пусть даже не Греем и не Грином.
Но когда этот экстаз исчерпал себя, и должно было настать удовлетворение и покой, прийти благодатная слепота, чтобы спасти его от него самого, вместо этого он почувствовал трепет орлиных крыльев. И это ощущение грозило швырнуть его вперед во времени и в тот мир, каким он был в действительности, такой ужасающе яркий, каким может быть только всепожирающий огонь. Он понял, что должен молиться, молиться так неистово, как только может, всемогущему Богу, чтобы избавил его от любовных объятий Сфинкса, чью загадку его иная суть еще не разгадала, и даже ни разу не слышал эту загадку.
Он стал молиться и понял, его молитва падает в колодец вечности, как происходит со всеми молитвами.
Но слова ничуть не тревожили Бога. И он этому даже порадовался, чувствуя, что не может больше произносить молитву, обращенную к Богу, искренне. В своем сне он был Сатаной, а Сатана был Прометеем, а Лидиард жалел его и разделял бремя его боли.
— Какая же ты добрая, что ждала меня у моей постели. — шепнул он, — Я бы хотел, чтобы ты принесла мне воды, я чувствую жажду, из-за которой мне трудно говорить. — Теперь давала о себе знать боль у него в ступнях, но скоро она снова стала тупой и снова отступила.
— Что же ты видел? — спросила она, не поддразнивая и не угрожая. — Скажи мне, что ты видел, и получишь воды. Только будь со мной честен, и получишь еду и одежду получше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
— Ты должен называть себя Адамом, — сообщила она, — Как делают все мужчины, когда их создают заново. В списке пассажиров ты фигурируешь как Адам Грей, и это же имя обозначено в твоих документах, но я не стану настаивать, если оно тебе не подойдет.
— Когда-то я был кем-то другим, — лаконично заключил он.
— Когда-то, — согласилась она, — Но теперь это не так.
Он не мог побороть свое равнодушие. Все, что он был в силах сделать, это извлечь из себя самый общий вопрос из всех:
— Почему?
— Мне понадобились твой ум, твоя память, твой голос — и твоя уступчивость. Я чужая в этом мире и нуждаюсь в проводниках и руководителях. Тут есть кое-что такое, мечтающее использовать меня, я не могу пока открыть, кто это или в чем мои интересы. Просто ты мне нужен, Адам Грей, мне нужна твоя слепота, ведь я, действительно, не могу достаточно четко разбираться во внешних проявлениях, когда раскрыт мой глаз Циклопа. Ты мне нужен, потому что я боюсь, нет, не смерти и не уничтожения, ни перемен, я нуждаюсь в твоем знании мира, оно поможет мне разобраться лучше моего собственного незамутненного зрения, чем хочет сделать меня этот мир.
На одно-единственное ускользнувшее мгновение он, совсем было, приблизился к тому, чтобы ухватиться за свою неуловимую память, почти вспомнил что-то важное, не о том, кто он есть или кем был, но воспоминание о том, где он находился и о чем-то, совершенном им. Суть этого воспоминания быстро растаяла, но пробудила какую-то ассоциацию в его разуме, который, казалось, частично восстанавливался.
— Париж, — произнес он вслух. — Мы недавно были в Париже.
Когда он это сказал, то ощутил легкий триумф, поняв, что не является полностью пленником ее красоты и обаяния. Он был человеком, а не марионеткой, воля его оставалась свободной, хотя память такой не была. С помощью усилия, с помощью удачи, с помощью каких-то остатков желания, какие он сумеет собрать воедино, он все-таки сможет вспомнить, кто он и кем в действительности был. До того, как стал Адамом Греем.
— Да, мы были в Париже некоторое время тому назад. — подтвердила она ровным голосом, — Это интересный город, где я узнала многое о том, чем сделался этот мир. Но мы теперь направляемся в Лондон…
— Это туда, где вервольфы, — перебил он ее. Он и сам не знал, почему выговорил это слово, но почувствовал уже во второй раз, что это понятие из его сознания и он выудил это название из глубин своей заблокированной памяти.
— Туда, где вервольфы, — подтвердила она. — Но ты не должен бояться их, мой Адам, потому что я сделала тебя намного умнее их. Я вдохнула такой прометеевский жар в твою холодную душу, что оборотни больше не могут причинить тебе никакого вреда.
Она расстегнула крючки своего вечернего платья и дала ему упасть с ее плеч. Его странно удивил вид белья под этим платьем, очевидно, ничем не примечательного.
Корабль покачивался на волнах. Солнце село, а серые тучи почти заслонили сумеречное небо. Корпус парохода вибрировал, и вибрация передавалась его койке, так что он мог ощущать сильное пульсацию судовых паровых двигателей, лежа на ней. Весь мир сотрясался и содрогался, дрожа и спотыкаясь, но это был только бурный переход, необычный для Английского Канала. Интересно, он испытывал и раньше нечто подобное?
Она аккуратно сложила синее платье и повесила его на нижнюю койку. Теперь она снимала остальную одежду, неторопливо и ничуть не стыдясь. Видел ли он что-нибудь подобное раньше?
Он пошарил у себя в мозгу в поисках других ускользающих воспоминаний.
Он довольно хорошо воспринимал окружающий мир, помнил язык, на котором говорил, умел понимать шутки, не забыл правила игры в крикет, и достаточно хорошо знал, как заниматься любовью, и как делать это так искусно, чтобы слыть светским человеком. Но он совершенно не припоминал, занимался ли когда-нибудь этим. Он не мог воскресить в памяти ни имени, ни облика какой-либо женщины, с которой ему случалось лежать в постели. Он не знал, женат ли он, хотя отлично помнил Пикадилли и всевозможные ночные существа, порхавшие взад-вперед вдоль границ Грин-Парка, но не мог сказать, был ли он таким мужчиной, который мог бы заплатить проститутке, чтобы она могла отдаться ему за полкроны.
Но что же, интересно, помнила она? И где, в каком месте ее таинственного сознания отложились воспоминания?
Какое-то мгновение он думал, что она может залезть на нижнюю койку, но быстро понял, что у нее совсем иные намерения. И, что бы там ни помнила — или, быть может, совсем не помнила? — о мире и его путях, она не проявила смущения или застенчивости, когда устраивалась рядом с ним. И, когда ее желтые глаза уставились прямо на него из собирающихся теней наступающей ночи, ему показалось, что он видит в этом взгляде странную восторженность. И еще, он почувствовал, возбуждение ее плоти, которое означало: чем бы она ни была раньше, до того, как стала Лилит, это «что-то» было намного холоднее и намного более чуждо, чем воплощали в себе сейчас человек, или кошка, или даже бог.
И он, к собственному удивлению, обнаружил, что нечто от этого возбуждения было и в нем, возможно, вызванное теплотой, какую она проявила по отношению к его ослабевшей душе. Он желал ее с таким лихорадочным жаром, что совершенно забыл думать о том, кем он прежде был и чем мог бы еще стать. Сейчас ему было вполне довольно быть Адамом, пусть даже не Греем и не Грином.
Но когда этот экстаз исчерпал себя, и должно было настать удовлетворение и покой, прийти благодатная слепота, чтобы спасти его от него самого, вместо этого он почувствовал трепет орлиных крыльев. И это ощущение грозило швырнуть его вперед во времени и в тот мир, каким он был в действительности, такой ужасающе яркий, каким может быть только всепожирающий огонь. Он понял, что должен молиться, молиться так неистово, как только может, всемогущему Богу, чтобы избавил его от любовных объятий Сфинкса, чью загадку его иная суть еще не разгадала, и даже ни разу не слышал эту загадку.
Он стал молиться и понял, его молитва падает в колодец вечности, как происходит со всеми молитвами.
Но слова ничуть не тревожили Бога. И он этому даже порадовался, чувствуя, что не может больше произносить молитву, обращенную к Богу, искренне. В своем сне он был Сатаной, а Сатана был Прометеем, а Лидиард жалел его и разделял бремя его боли.
— Какая же ты добрая, что ждала меня у моей постели. — шепнул он, — Я бы хотел, чтобы ты принесла мне воды, я чувствую жажду, из-за которой мне трудно говорить. — Теперь давала о себе знать боль у него в ступнях, но скоро она снова стала тупой и снова отступила.
— Что же ты видел? — спросила она, не поддразнивая и не угрожая. — Скажи мне, что ты видел, и получишь воды. Только будь со мной честен, и получишь еду и одежду получше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135