Вымышленное имя Цароги убережет его от прямого столкновения.
Тем не менее он отправился к маркграфу не без опасений, хотя и во всеоружии. Взял с собой самые элегантные наряды и самые броские драгоценности. Он не смог бы подготовиться лучше даже ради своего возвращения в Версаль.
Прием ему оказали любезный и лестный. Как Себастьян и рассчитывал, блеск его алмазов затмил недоброжелательность, а любопытство побудило к приветливости. К своему удивлению, он обнаружил среди приглашенных одну довольно известную француженку, некую Клерон, занимавшую покои на первом этаже. Клер-Жозеф Лерис, как ее звали на самом деле, была когда-то любимой актрисой Вольтера в Париже, но, приблизившись к пятидесяти годам, сошла с парижской сцены, предпочтя регулярное жалованье у маркграфа, которое достигало восьми тысяч флоринов в год (сумма значительная) за исполнение той или иной пьесы своего былого репертуара. Кроме того, ей тут предоставлялся кров, стол и служанка.
В первый вечер Себастьян был представлен другим гостям как граф де Сен-Жермен, но во второй маркграфиня спросила его – с непринужденностью, каждый оттенок которой был, должно быть, ею тщательно взвешен, – об имени Цароги, которым он подписал свой ответ.
– Маркграфиня, – ответил Себастьян тоном, которому постарался придать многозначительность, – родовые имена часто напоминают о страданиях, которые стараешься смягчить. Цароги ближе всего к настоящему.
– Оно странно напоминает Ракоци, – заметила маркграфиня.
– Это не случайно. То, которое вы только что упомянули, изгнано навек, а это тяжело. Но как его забыть? Потерянное королевство, героические предки, унижения… Память требует мужества.
Два-три гостя выслушали эти слова с волнением.
– Тем не менее вы ведь были хорошо приняты в Вене? – заметил один из них.
– Пока я скрывал свое подлинное имя, сударь, те, кто знал о моем происхождении, были мне за это признательны.
– Вы злитесь на Габсбургов?
– Я не могу взваливать на потомков грехи их отцов. Без великодушия общество было бы невыносимым.
Так он поставил себе в заслугу еще и великодушие. Паузы между вкрадчивыми речами, назидательными высказываниями и словами сочувствия стали затягиваться. Через открытые двери Себастьян заметил в соседней гостиной клавесин.
– Инструмент настроен? – спросил он, чтобы переменить тему.
– В прошлом месяце еще был, – ответила маркграфиня. – Но из-за сырости, быть может, расстроился. Я слышала, что вы музыкант. Не угодно ли попробовать?
– Охотно.
Он встал, общество последовало за ним и расселось в музыкальном салоне. Себастьян проверил звучность, ударив по клавишам, кивнул и сел за инструмент. Потом начал свою любимую вещь, «Таинственные преграды» Франсуа Куперена. Когда он закончил, грянули рукоплескания. Какой талант! Неужели есть такое искусство, которым граф не владеет? И так далее. Он добавил «Тук-Тук» и сорвал новые аплодисменты. Его просили еще, и он сыграл «Смешных жеманниц». Выбор отрывков, названия которых он каждый раз объявлял, отнюдь не был случайным, но никто, казалось, этого не заметил. Напоследок Себастьян сыграл вещицу собственного сочинения, объявив ее название лишь в самом конце: «Придворные испытания». Две-три улыбки, одна из которых принадлежала мадемуазель Клерон, дали ему понять, что на этот раз любители музыки догадались об ироническом намеке.
На следующий день он раздумывал, сколько времени еще надо пробыть в Трисдорфе, чтобы восстановить свою репутацию, когда почтовая карета доставила ему письмо, адресованное генералу Салтыкову. Хёхстский садовник, выполнявший попутно обязанности управляющего имением, взял на себя смелость переслать его к маркграфу той же каретой. Письмо, по всей видимости, было отправлено Алексеем Орловым. Сообщив, что, возвращаясь из Италии, скоро будет проездом в Нюрнберге, Алексей просил Себастьяна о встрече, чтобы вручить ему генеральский патент.
Надпись на конверте явно заинтриговала обитателей замка, а чтобы окончательно привести умы в расстройство, Себастьян дал прочитать письмо маркграфу. Ознакомившись с его содержанием, ошеломленный маркграф выпучил глаза.
– Вы состоите на службе у российской императрицы?
– Это лишь знак благорасположения, ваша светлость, а вовсе не признание воинских заслуг.
Маркграфа, казалось, удивила столь выдающаяся почесть.
– Я и сам должен наведаться в Нюрнберг через три дня, – сказал он. – Если угодно, можете поехать со мной.
– Благодарю вас.
Славный малый явно хотел самолично во всем удостовериться, так что, оставшись один, Себастьян немало над этим посмеялся. Можно не сомневаться, что об этом деле будет должным образом, если не с прикрасами, сообщено Фридриху II.
Поэтому Себастьян не без некоторого лукавства взял с собой генеральский мундир, присланный ему адмиралом.
– Друг мой! Дорогой дружище! – воскликнул Алексей Орлов, встречая Себастьяна, облаченного должным образом.
Он распахнул объятия, и повторилась ливорнская сцена с русскими поцелуями в уста, до которых Себастьян был не слишком большой охотник. Кроме оторопелого маркграфа на встрече в парадном зале дома на Пегниц, в старом городе, где они все остановились, присутствовали и трое других морских офицеров, в том числе Федор Орлов.
Маркграф Бранденбургский таращил глаза. Очевидно, он ничего не понимал, но, по правде сказать, несмотря на свой сияющий вид и напускную самоуверенность, Себастьян и сам понимал не больше; а потому желал поскорее остаться наедине с Алексеем, чтобы тот ему объяснил эту чудесную монаршью милость.
Орлов обратился к маркграфу и горячо поблагодарил его за расположение и интерес, проявленные к его прекрасному другу графу Салтыкову.
Опять это имя! Маркграф хлопал глазами, совершенно сбитый с толку.
Но никаких вопросов задавать никто не осмелился, опасаясь обидеть адмирала. Маркграф объявил, что горд встречей со столь славным победителем битвы в Архипелаге – именно так теперь называли сражение у греческих островов, где русские отправили на дно турецкий флот.
В середине дня Орлов велел подать обед, состоявший из птичьего рагу, паштетов и сосисок с капустой. Бокалы поднимали часто, но, благодарение Богу, Алексей проявил умеренность. Когда был выпит кофе, Себастьян уже не сдержался и попросил его о приватном разговоре. В три часа пополудни оба решили уединиться в соседней комнате.
– Алексей, бога ради, объясните мне все это, – взмолился он, – и этот чин, и имя.
Орлов сел и улыбнулся.
– Мой дорогой друг, императрица не забыла, чем вам обязана. Если бы вы, устроив свое невероятное переодевание, не пробрались в Петергоф, чтобы убедить ее, а главное, если бы не провернули тот дьявольский трюк, оказавшись одновременно на ужине в Зимнем дворце и в Петергофе… в общем, если бы вы не предупредили, что немец уезжает в Ораниенбаум, быть может, наше дело никогда бы не выгорело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105