Жеребца нам содержать дорого. Даем жеребцу лучший корм, чистую воду, светлую конюшню. Пал жеребец – мы везем его на кладбище на телеге крашеной. Кладбище для породистых жеребцов у нас отдельное, огороженное, каждому жеребцу ставим ограду, делаем надпись: каких маток он дал нашему Дону, каких коней, какие атаманы ездили на них, в каких делах те кони бывали, какие сраженья за ними числятся. Для жеребца у нас есть лекарь, знающий дело. Для людей у нас нету лекаря. А для жеребца и зерно потребно купить отборное, и хороним мы их, наилучших жеребцов, с особыми почестями. Держим мы их до старости во внимании. Поим такого жеребца из особых бочек…
– То верно, – заметил Татаринов, – жеребцы разоряют нас. Жеребца мы холим так, как казака не холят. Верно? Занедужит жеребец – мы караулим его недели две, не отойдет ли? Жеребцу-то надобно иметь пятнадцать маток. Он ведь что крымский хан Бегадыр-Гирей. На шестьсот маток надобно иметь сорок лучших жеребцов. Иначе войску худо. Для жеребца – особый луг, особо сочная трава. Верно? А отвечать за жеребца и беречь его порой не можем. И какову же статью вписать нам в закон?
– А такову, – говорит Гурьян. – Утонул жеребец в болоте – смерть пастуху! Утонул в реке – лишить пастуха всего… И смотря каков жеребец был – пастух достоин самой лютой смерти…
– Складно! – сказал Черкашенин.
И еще было положено ежегодно собираться войску в круг, разбиваться на курени, вписывать – которая речка которому куреню достается. Рыбу следует ловить куренями. А который курень залезет в чужую речку – два года тому куреню не лавливать рыбы. Речки делить по жребию.
Гурьян сбил нагар со свечей, сказал еще есаулам и атаманам:
– Отныне пойдут у нас на Дону порядки новые, порядки хорошие, верные. Куда ни кинь – выходит единомыслие. Иные наши полоняники в огонь идут, а у тебя слезы катятся. Иных в кандалы куют – радуешься, что и закандальные служат верно, стойко, без всякой границы любви к своей родине. Иные в полон идут и никогда голов своих не вешают. На таких полоняников глядеть любо. Казаки иной раз щадят врага елико возможно. А сила той любви не простая, а достойная нашей души и сердца. За великое можно отдать все: и жизнь, и счастье. Не тем, так я думаю, жива душа жены мужниной, что она с мужем обвенчана, а тем жива душа жены мужниной, что сердце ее слилось с душой и с сердцем мужа. Велик ли он, казак, мал ли он, знатен ли, не знатен, но коль жена выбрала себе в мужья друга верного, о неверном друге и сказывать нечего, надо любить верного друга, блюсти, хранить, сам бог велит. Хорош вышел у нас закон по бабьему делу. Всем хороши законы! Единомыслие – всегда сила, а коль сердце не подойдет к сердцу – сорную траву пожечь можно запросто, пожжешь дурную траву, а малое время спустя пожнешь молодую. Глубока жизнь – поглубже рек, поглубже океанов!
Гурьян потушил свечи. В длинные и высокие окна замка пробивался утренний свет.
Важное дело было сделано.
Михаил Татаринов стоял у открытого окна, облокотясъ на подоконник. Солнце поднималось не торопясь, огромное, красновато-сизое, оставляя на реке игристую, золотистую, широкую россыпь. Там вдали, в синеватой, просторной, бескрайней донской степи за Азовским морем, оно оживляло зеленые молодые травы, сочный камышник, накаляло прохладный воздух.
Мысли Татаринова бежали далеко… Он думал о том, как народы Кавказа, славянских стран, Молдавии, Валахии, вот уже которые века стонущие под турецким игом, быть может, купцы Албании, Греции, соберутся когда-нибудь в Азове-городе. Сядут они за широкий стол с казаками Дона вольного и поведут беседу без хитрости, без корысти о дружбе. Думал он, как пойдет в Азове-городе большая беседа о житье, о воле, о светлой доле. И следует для того твердой ногой стоять на берегах морей Русского и Азовского.
Татаринов знал: если не султан Амурат IV, так другой какой-нибудь турецкий султан придет с войском и станет тучей у стен Азова-города…
Думы атамана были не легкие, но и дело сотворить не легче. А сковать дружбу великую всяких народов, живущих по-разному, следует. Но это не саблю острую в Багдаде сковать, не клинок – в Дамаске.
Почесывая бороду, пристально поглядывая и прищуриваясь на посеребренный и позолоченный солнцем Дон, Черкашенин сказал:
– Ты, видно, Михаил, о яковлевском бунтовстве все думаешь? Не ломай, атаман, о том голову. Так сотворилось, так оно должно было быть… Я так понимаю: без грозы нигде ничего не бывает. Гроза в Азове прошла. Зной иссушает траву, после грозы и проливных дождей трава всегда зеленеет, поднимается. Это, Михаил, верная примета жизни.
Татаринов будто очнулся:
– Ты прав, старик. Доброе дело не умирает.
Они молча вышли из замка, взошли на высокие стены крепости и, быть может, впервые увидели свою обновленную землю, краше которой, казалось им, не было в целом мире.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Притихшее, сосредоточенное войско стояло на майдане. Есаул Порошин по указу атаманов неторопливо читал законы. Лицо есаула было бледное и усталое. Впереди – войско. Позади – атаманы, старшины. Воспаленные глаза Порошина стремились не пропустить ничего. Читал есаул громко, толково, внятно. Такой тишины и в церквах, и в соборах еще не бывало.
Войско не выкрикивало, как прежде: «любо!», «не любо», – слушало терпеливо и молча. Иной раз в рядах слышался тяжелый вздох. Иной раз кто-нибудь тихо застонет, – видно, тому казаку грозит отлучение от войскового круга. Но когда Федор Порошин зачитал статью, карающую за убийство своего же казака, Иван Бандроля, высокий детина с рябоватым лицом, заголосил, как баба на погосте. С чего бы это?
Вчера за Кабаньей балкой под горячую руку он пришиб своего же казака, Андрея Лихаря.
Ивана Бандролю еще не судили. А судить, видно, будут.
– Братцы! – вопил Бандроля. – Братцы, пощадите! Я то по пьяному делу сотворил.
– Почто ревешь, дура! – выкрикнул кто-то. – Тебя еще не судят, а ты уже орешь, словно поросенок резаный. Помолчи!
– «…А женок примужних, – читал есаул дальше, – которые из-за прихоти своей и блуда срамного прельщают молодых казаков, тех женок, которые живут наговором всяким, бить жестоко плетьми на майдане. Блудников и блудниц, ежели они все еще будут сыскиваться в городках, опять же бить плетьми на майдане, привязав к столбу. Имена и прозвища таковых вписывать в особую книгу».
– Ге! – крикнул кто-то, раскатисто расхохотавшись. – Такие у нас найдутся. Поначалу ту статью должен испытать Ксенофонт Кидайшапка! Все войско в позор поставил. На какую бабу польстился…
– Ха-ха! – тонко, звонко и заливисто расхохотался маленький, бойкий, широкоплечий и беззубый казак Кондрат Ломайшкворень. – Ха-ха! – И того казака нельзя было удержать от заразительного смеха. Так и раскатывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
– То верно, – заметил Татаринов, – жеребцы разоряют нас. Жеребца мы холим так, как казака не холят. Верно? Занедужит жеребец – мы караулим его недели две, не отойдет ли? Жеребцу-то надобно иметь пятнадцать маток. Он ведь что крымский хан Бегадыр-Гирей. На шестьсот маток надобно иметь сорок лучших жеребцов. Иначе войску худо. Для жеребца – особый луг, особо сочная трава. Верно? А отвечать за жеребца и беречь его порой не можем. И какову же статью вписать нам в закон?
– А такову, – говорит Гурьян. – Утонул жеребец в болоте – смерть пастуху! Утонул в реке – лишить пастуха всего… И смотря каков жеребец был – пастух достоин самой лютой смерти…
– Складно! – сказал Черкашенин.
И еще было положено ежегодно собираться войску в круг, разбиваться на курени, вписывать – которая речка которому куреню достается. Рыбу следует ловить куренями. А который курень залезет в чужую речку – два года тому куреню не лавливать рыбы. Речки делить по жребию.
Гурьян сбил нагар со свечей, сказал еще есаулам и атаманам:
– Отныне пойдут у нас на Дону порядки новые, порядки хорошие, верные. Куда ни кинь – выходит единомыслие. Иные наши полоняники в огонь идут, а у тебя слезы катятся. Иных в кандалы куют – радуешься, что и закандальные служат верно, стойко, без всякой границы любви к своей родине. Иные в полон идут и никогда голов своих не вешают. На таких полоняников глядеть любо. Казаки иной раз щадят врага елико возможно. А сила той любви не простая, а достойная нашей души и сердца. За великое можно отдать все: и жизнь, и счастье. Не тем, так я думаю, жива душа жены мужниной, что она с мужем обвенчана, а тем жива душа жены мужниной, что сердце ее слилось с душой и с сердцем мужа. Велик ли он, казак, мал ли он, знатен ли, не знатен, но коль жена выбрала себе в мужья друга верного, о неверном друге и сказывать нечего, надо любить верного друга, блюсти, хранить, сам бог велит. Хорош вышел у нас закон по бабьему делу. Всем хороши законы! Единомыслие – всегда сила, а коль сердце не подойдет к сердцу – сорную траву пожечь можно запросто, пожжешь дурную траву, а малое время спустя пожнешь молодую. Глубока жизнь – поглубже рек, поглубже океанов!
Гурьян потушил свечи. В длинные и высокие окна замка пробивался утренний свет.
Важное дело было сделано.
Михаил Татаринов стоял у открытого окна, облокотясъ на подоконник. Солнце поднималось не торопясь, огромное, красновато-сизое, оставляя на реке игристую, золотистую, широкую россыпь. Там вдали, в синеватой, просторной, бескрайней донской степи за Азовским морем, оно оживляло зеленые молодые травы, сочный камышник, накаляло прохладный воздух.
Мысли Татаринова бежали далеко… Он думал о том, как народы Кавказа, славянских стран, Молдавии, Валахии, вот уже которые века стонущие под турецким игом, быть может, купцы Албании, Греции, соберутся когда-нибудь в Азове-городе. Сядут они за широкий стол с казаками Дона вольного и поведут беседу без хитрости, без корысти о дружбе. Думал он, как пойдет в Азове-городе большая беседа о житье, о воле, о светлой доле. И следует для того твердой ногой стоять на берегах морей Русского и Азовского.
Татаринов знал: если не султан Амурат IV, так другой какой-нибудь турецкий султан придет с войском и станет тучей у стен Азова-города…
Думы атамана были не легкие, но и дело сотворить не легче. А сковать дружбу великую всяких народов, живущих по-разному, следует. Но это не саблю острую в Багдаде сковать, не клинок – в Дамаске.
Почесывая бороду, пристально поглядывая и прищуриваясь на посеребренный и позолоченный солнцем Дон, Черкашенин сказал:
– Ты, видно, Михаил, о яковлевском бунтовстве все думаешь? Не ломай, атаман, о том голову. Так сотворилось, так оно должно было быть… Я так понимаю: без грозы нигде ничего не бывает. Гроза в Азове прошла. Зной иссушает траву, после грозы и проливных дождей трава всегда зеленеет, поднимается. Это, Михаил, верная примета жизни.
Татаринов будто очнулся:
– Ты прав, старик. Доброе дело не умирает.
Они молча вышли из замка, взошли на высокие стены крепости и, быть может, впервые увидели свою обновленную землю, краше которой, казалось им, не было в целом мире.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Притихшее, сосредоточенное войско стояло на майдане. Есаул Порошин по указу атаманов неторопливо читал законы. Лицо есаула было бледное и усталое. Впереди – войско. Позади – атаманы, старшины. Воспаленные глаза Порошина стремились не пропустить ничего. Читал есаул громко, толково, внятно. Такой тишины и в церквах, и в соборах еще не бывало.
Войско не выкрикивало, как прежде: «любо!», «не любо», – слушало терпеливо и молча. Иной раз в рядах слышался тяжелый вздох. Иной раз кто-нибудь тихо застонет, – видно, тому казаку грозит отлучение от войскового круга. Но когда Федор Порошин зачитал статью, карающую за убийство своего же казака, Иван Бандроля, высокий детина с рябоватым лицом, заголосил, как баба на погосте. С чего бы это?
Вчера за Кабаньей балкой под горячую руку он пришиб своего же казака, Андрея Лихаря.
Ивана Бандролю еще не судили. А судить, видно, будут.
– Братцы! – вопил Бандроля. – Братцы, пощадите! Я то по пьяному делу сотворил.
– Почто ревешь, дура! – выкрикнул кто-то. – Тебя еще не судят, а ты уже орешь, словно поросенок резаный. Помолчи!
– «…А женок примужних, – читал есаул дальше, – которые из-за прихоти своей и блуда срамного прельщают молодых казаков, тех женок, которые живут наговором всяким, бить жестоко плетьми на майдане. Блудников и блудниц, ежели они все еще будут сыскиваться в городках, опять же бить плетьми на майдане, привязав к столбу. Имена и прозвища таковых вписывать в особую книгу».
– Ге! – крикнул кто-то, раскатисто расхохотавшись. – Такие у нас найдутся. Поначалу ту статью должен испытать Ксенофонт Кидайшапка! Все войско в позор поставил. На какую бабу польстился…
– Ха-ха! – тонко, звонко и заливисто расхохотался маленький, бойкий, широкоплечий и беззубый казак Кондрат Ломайшкворень. – Ха-ха! – И того казака нельзя было удержать от заразительного смеха. Так и раскатывается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106