Вон видите, все стены в проломах; заделывать будем, чинить башни, носить землю в плетенках – валы насыпать повыше передо рвами.
– Да мы, – отвечал за всех Дмитро Гуня, – по работе давно скучаем, привычные. Нам доводилось на Днепре брать крепость Кодак, разбивать ее под самую подошву, заново ставить… Ставили. Ладно дело спорилось.
– Придется, – говорил Татаринов, – с татарами часто схлестываться на степи, полон отбивать, биться на море. А пришлет турецкий султан галеры морем – драться на море. Дел на Дону много. Легкой жизни у нас не ищите. А то вот был у нас Петро Матьяш, пришел для славы да для наживы. Азов взяли, захотелось Петру иметь вотчиной половину города. Прибили Матьяша до смерти да кинули в Дон. Нам с вами в ссоре не можно быть, добытое поделим всегда по совести, по чести. В городках станете жить, курени лепить сами будете.
– То все не страшно, – соглашались запорожцы, – слепим и курени.
– Ладно, – говорили атаманы, – любо нам слушать от вас такие речи. Но попомните накрепко одно: при всей скудости, которая случится, при всей бедности, при всей лютости врагов наших стоять нам всем как одному.
Дмитра Гуню пожаловали быть помощником атамана Осипа Петрова.
– Любо! – прокричали запорожцы.
Поп Серапион и дьяк Гришка Нечаев, подойдя поближе, стали разглядывать высокого и широкого в плечах Дмитра Гуню.
– Статный атаман, – сказал Серапион, поглаживая живот.
– Статный и складный, – сказал в свою очередь Гришка Нечаев. – Где только такие родятся? На Дону немало саженных людей. А этот ишь вымахал – любо глядеть.
– Ну, погляди, погляди, – усмехнувшись, ответил Гуня, хитровато подмигнув запорожцам.
– А почто же, – спрашивал Гуню Серапион, – с вами нет ни единой бабы, ни девки? И как же вы будете справляться без них? Наших-то казачьих женок в крепости всего восемьсот, на всех не хватит, – по простоте говорил Серапион.
– Добудем и женок, – спокойно, с доброй усмешкой ответил Дмитро. – Как звать-то тебя?
– Серапион, черный поп, сбежавший от всяких насилий с Астрахани.
– Вот кто ты? Похвально. Тебе, что ж, на Дону бабы не досталось?
– Почто же так? – обиделся Серапион. – Имеется вдовуха-молодуха.
– А ты не сердись, – сказал Гуня, – и у меня есть молодуха. Вон, погляди, на возу сидит.
Серапион глянул и обомлел.
На возу сидела черноволосая, белолицая, с карими глазами, молодая полногрудая девушка в белой расшитой узорами кофте, в синих казацких шароварах, в простых казачьих чеботах.
Серапион подмигнул Гришке Нечаеву и промолвил по-украински:
– Гей, золото девка! – Подошел к возу, уставился старыми глазищами: – Ох, братцы донцы, пропадай телега!
Гуня громко и весело расхохотался:
– Та то, дурень, моя ридна дочка Палашка! Матерь ее татары свели. А дочка теперь всюду зо мною, во всех походах…
– Э, раскумекал! – с грустью сказал Серапион, взял Гришку за руку и уныло побрел в крепость.
Кто-то из запорожцев сказал им вслед:
– Чуе кит у глечику молоко, та морда коротка.
Все весело рассмеялись.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Васька Белокопытов и Васька Белоусов, посланные атаманом Васильевым в Черкасск, вернулись скоро и привезли с собой Ванду Блин-Жолковскую, крепко привязанную к седлу, – пышную, беловолосую, разрумянившуюся. Полячка была нарядная, веселая. Не гляди, что дорога была немалая, – глаза ее искрились, смеялись. Она была в синем бархате. Поясок, обтягивавший ее полную талию, играл драгоценными камнями. На белой шее поблескивали тремя рядами зернистые бусы, с которых свисал на глубоко дышащую грудь большой сердоликовый камень.
Ванда Блин-Жолковская за свою жизнь на Дону привыкла к неожиданностям. Атаманы и казаки всегда ей казались детьми малыми. То они бывали буйные и злые, то мягкие и сердечные. В один день у них десяток перемен. Пошумят, поболтают, страху нагонят, потом, глядишь, сжалятся. Ванда знает, как с ними ладить. Она ехала к Азову с таким видом, будто ее везли в Краков к королевскому замку.
– Васька, – хмуро и зло сказал Белокопытов, слезая с коня, – отвяжи-ка пани Ванду, а то у нее ноги позатекут. Вишь, как сапожки-то расперло.
Васька Белоусов развязал пани Ванду, а она глядела на стены крепости, на высокие зеленые ворота, на серые башни и не особенно спешила слезать с седла.
– Васька, пособи-ка пани Ванде сойти с коня.
И хмурый Васька, обхватив сильными ручищами, взял ее на себя и, крякнув, неторопливо поставил на ноги.
Ворота раскрылись. Вышел атаман Васильев и повелел перво-наперво накормить, а потом посадить пани под крепкий замок в Никольскую башню и держать там под двойной стражей, чтоб к ней никто не подходил и ни о чем с нею не говорил.
Ванда переменилась в лице от таких слов, – поняла, что тут дело не шутками пахнет…
Казаки Гришка Жибоедов и Серега Захватаев вернулись в Азов двумя неделями позже. В Астрахани, куда они ездили по атаманскому приказу, их едва не прибили.
Ядвигу Жебжибовскую нелегко было схватить: дом ее – крепкий, каменный, ворота и калитка всегда на запоре. Войти в ее двор – надо точно знать, сколько раз стучаться, сколько времени дожидаться. Возле дома от угла к углу ходили дозорные. Жебжибовская жила на Татарском базаре. Сюда съезжались бухарские, гилянские торговцы, купцы от персидского шаха и русского царя, торговали всякими товарами, ногайским ясырем (невольниками), татарскими и ногайскими лошадьми, хоть и запрещалось ногаям и юртовским татарам продавать лошадей, а велено было гнать их для продажи только в Москву. Персиянам украдкой сбывали дорогие меха и тем умаляли цену царских подарков, посылаемых шаху, кречетов (а на них тоже был царский запрет), сбывали хлеб русский, ястребов, соколов, иных редких птиц. Покупали шелка персидские, дорогие ткани, атласы, жемчуга.
Приедет иной знатный иноземец в Астрахань, станет на гилянском или бухарском дворе и начинает разворачивать торговое дело. И непременно такой знатный купец побывает в доме Ядвиги Жебжибовской, попьет, поест и по ее совету начнет разъезжать с государевыми грамотами по всем городам. Берет он с собой других купчишек, у которых нет даже жалованных грамот. Привозят они запрещенные товары тайно и беспошлинно, продают за высокие цены, скупают русские товары, опять же запрещенные, продают и перепродают их, выдавая за свои. Это шло внаклад купцам русским.
Мелкие купцы и людишки вконец погибали от такой самочинной торговли. Людишки из Казани, Рязани, Новгорода, Костромы, Суздаля в один голос вопили: деньги-де ныне стали худые, цена не вольная, купля не любовная – во всем скорбь великая, вражда несказанная и все русской земле один убыток, никто не смеет ни купить, ни продать.
Жалобы купцов государю и указы оставались втуне.
В Астрахани сильнее Ядвиги Жебжибовской не было человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
– Да мы, – отвечал за всех Дмитро Гуня, – по работе давно скучаем, привычные. Нам доводилось на Днепре брать крепость Кодак, разбивать ее под самую подошву, заново ставить… Ставили. Ладно дело спорилось.
– Придется, – говорил Татаринов, – с татарами часто схлестываться на степи, полон отбивать, биться на море. А пришлет турецкий султан галеры морем – драться на море. Дел на Дону много. Легкой жизни у нас не ищите. А то вот был у нас Петро Матьяш, пришел для славы да для наживы. Азов взяли, захотелось Петру иметь вотчиной половину города. Прибили Матьяша до смерти да кинули в Дон. Нам с вами в ссоре не можно быть, добытое поделим всегда по совести, по чести. В городках станете жить, курени лепить сами будете.
– То все не страшно, – соглашались запорожцы, – слепим и курени.
– Ладно, – говорили атаманы, – любо нам слушать от вас такие речи. Но попомните накрепко одно: при всей скудости, которая случится, при всей бедности, при всей лютости врагов наших стоять нам всем как одному.
Дмитра Гуню пожаловали быть помощником атамана Осипа Петрова.
– Любо! – прокричали запорожцы.
Поп Серапион и дьяк Гришка Нечаев, подойдя поближе, стали разглядывать высокого и широкого в плечах Дмитра Гуню.
– Статный атаман, – сказал Серапион, поглаживая живот.
– Статный и складный, – сказал в свою очередь Гришка Нечаев. – Где только такие родятся? На Дону немало саженных людей. А этот ишь вымахал – любо глядеть.
– Ну, погляди, погляди, – усмехнувшись, ответил Гуня, хитровато подмигнув запорожцам.
– А почто же, – спрашивал Гуню Серапион, – с вами нет ни единой бабы, ни девки? И как же вы будете справляться без них? Наших-то казачьих женок в крепости всего восемьсот, на всех не хватит, – по простоте говорил Серапион.
– Добудем и женок, – спокойно, с доброй усмешкой ответил Дмитро. – Как звать-то тебя?
– Серапион, черный поп, сбежавший от всяких насилий с Астрахани.
– Вот кто ты? Похвально. Тебе, что ж, на Дону бабы не досталось?
– Почто же так? – обиделся Серапион. – Имеется вдовуха-молодуха.
– А ты не сердись, – сказал Гуня, – и у меня есть молодуха. Вон, погляди, на возу сидит.
Серапион глянул и обомлел.
На возу сидела черноволосая, белолицая, с карими глазами, молодая полногрудая девушка в белой расшитой узорами кофте, в синих казацких шароварах, в простых казачьих чеботах.
Серапион подмигнул Гришке Нечаеву и промолвил по-украински:
– Гей, золото девка! – Подошел к возу, уставился старыми глазищами: – Ох, братцы донцы, пропадай телега!
Гуня громко и весело расхохотался:
– Та то, дурень, моя ридна дочка Палашка! Матерь ее татары свели. А дочка теперь всюду зо мною, во всех походах…
– Э, раскумекал! – с грустью сказал Серапион, взял Гришку за руку и уныло побрел в крепость.
Кто-то из запорожцев сказал им вслед:
– Чуе кит у глечику молоко, та морда коротка.
Все весело рассмеялись.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Васька Белокопытов и Васька Белоусов, посланные атаманом Васильевым в Черкасск, вернулись скоро и привезли с собой Ванду Блин-Жолковскую, крепко привязанную к седлу, – пышную, беловолосую, разрумянившуюся. Полячка была нарядная, веселая. Не гляди, что дорога была немалая, – глаза ее искрились, смеялись. Она была в синем бархате. Поясок, обтягивавший ее полную талию, играл драгоценными камнями. На белой шее поблескивали тремя рядами зернистые бусы, с которых свисал на глубоко дышащую грудь большой сердоликовый камень.
Ванда Блин-Жолковская за свою жизнь на Дону привыкла к неожиданностям. Атаманы и казаки всегда ей казались детьми малыми. То они бывали буйные и злые, то мягкие и сердечные. В один день у них десяток перемен. Пошумят, поболтают, страху нагонят, потом, глядишь, сжалятся. Ванда знает, как с ними ладить. Она ехала к Азову с таким видом, будто ее везли в Краков к королевскому замку.
– Васька, – хмуро и зло сказал Белокопытов, слезая с коня, – отвяжи-ка пани Ванду, а то у нее ноги позатекут. Вишь, как сапожки-то расперло.
Васька Белоусов развязал пани Ванду, а она глядела на стены крепости, на высокие зеленые ворота, на серые башни и не особенно спешила слезать с седла.
– Васька, пособи-ка пани Ванде сойти с коня.
И хмурый Васька, обхватив сильными ручищами, взял ее на себя и, крякнув, неторопливо поставил на ноги.
Ворота раскрылись. Вышел атаман Васильев и повелел перво-наперво накормить, а потом посадить пани под крепкий замок в Никольскую башню и держать там под двойной стражей, чтоб к ней никто не подходил и ни о чем с нею не говорил.
Ванда переменилась в лице от таких слов, – поняла, что тут дело не шутками пахнет…
Казаки Гришка Жибоедов и Серега Захватаев вернулись в Азов двумя неделями позже. В Астрахани, куда они ездили по атаманскому приказу, их едва не прибили.
Ядвигу Жебжибовскую нелегко было схватить: дом ее – крепкий, каменный, ворота и калитка всегда на запоре. Войти в ее двор – надо точно знать, сколько раз стучаться, сколько времени дожидаться. Возле дома от угла к углу ходили дозорные. Жебжибовская жила на Татарском базаре. Сюда съезжались бухарские, гилянские торговцы, купцы от персидского шаха и русского царя, торговали всякими товарами, ногайским ясырем (невольниками), татарскими и ногайскими лошадьми, хоть и запрещалось ногаям и юртовским татарам продавать лошадей, а велено было гнать их для продажи только в Москву. Персиянам украдкой сбывали дорогие меха и тем умаляли цену царских подарков, посылаемых шаху, кречетов (а на них тоже был царский запрет), сбывали хлеб русский, ястребов, соколов, иных редких птиц. Покупали шелка персидские, дорогие ткани, атласы, жемчуга.
Приедет иной знатный иноземец в Астрахань, станет на гилянском или бухарском дворе и начинает разворачивать торговое дело. И непременно такой знатный купец побывает в доме Ядвиги Жебжибовской, попьет, поест и по ее совету начнет разъезжать с государевыми грамотами по всем городам. Берет он с собой других купчишек, у которых нет даже жалованных грамот. Привозят они запрещенные товары тайно и беспошлинно, продают за высокие цены, скупают русские товары, опять же запрещенные, продают и перепродают их, выдавая за свои. Это шло внаклад купцам русским.
Мелкие купцы и людишки вконец погибали от такой самочинной торговли. Людишки из Казани, Рязани, Новгорода, Костромы, Суздаля в один голос вопили: деньги-де ныне стали худые, цена не вольная, купля не любовная – во всем скорбь великая, вражда несказанная и все русской земле один убыток, никто не смеет ни купить, ни продать.
Жалобы купцов государю и указы оставались втуне.
В Астрахани сильнее Ядвиги Жебжибовской не было человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106