Так и раскатывается.
Смеялись сначала казаки первых рядов, потом вторых, третьих. И вот уже хохотали люди на всем майдане. Смех перекатывался волнами от первого ряда к последнему. Все знали Ксенофонта Кидайшапку, а кто не знал его, глядя на смеющихся, смеялся еще больше.
– Ха-ха! Словили сазана на удочку… Лови другого!
– Вот так Татаринов! Удружил! Всю жизнь народную знает. Его не проведешь! – говорили казаки и казачки, вытирая слезы от неудержимого смеха.
– Казав кум, що добра кума була, та вчера скисла! – снова выкрикнул какой-то шутник. – Хо-оо-роший закон!
– Ха-ха! – гремело войско.
– Да дид у его лисий, а баба куца! От чужой бабы тепло знаймав! Ха-ха!
Рыжебородый запорожец снял шапку, густым басом вставил:
– З горя казак стару обнимае, бо молодой не мае! Всим звистно: «Що курици сниться?» – «Просо!» – «А дивици що?» – «Парубок!» – «А Ксенофонту що?» – «Молоко от птици, молоко от дивци, молоко от жинци». Не досталось Ксенофонту молока от жабы, помешали бабы. Гонит дивка парубка, а сама вид його не йде!
– Га-га! – гоготало войско. – «Ой, ти, хлопче, ненароком коло мене трешься боком! Семене, не притуляйся до мене!» А сама тильки того й хоче!
Порошин читал дальше. Он иногда останавливался и смотрел, как заразительно и громко смеялись казаки, атаманы. Видно, всем пришлась эта статья по душе, по нраву. Он ждал, когда все казаки угомонятся. Да где там!
Раздорского городка казак Ивашко Птаха вышел, взял за рукав Ксенофонта, длинного как жердь, вывел вперед, поставил перед войском. Ксенофонт вздрогнул. Тонкие губы его затряслись. Скулы худые задергались. Серые глаза зазыркали туда и сюда и спрятались, глядя в землю. Длинные, сухожилью руки Ксенофонта свисли до самых колен, а ноги, высокие и тонкие, заметно дрожали.
– Ну и дятел! – сказал ездовой Груня, казак в рваной свитке, в старой бараньей шапке с красным верхом. – Ростом-то с верблюда, а умом с блоху… Вот первая блудня! Судить будем. Нам бабьи кучеры уже надокучили!
– Ну так что ж порешим, казаки? – улыбнувшись, спросил Татаринов. – Будем, стало быть, судить блудню по новому закону?
– Любо! – крикнуло войско.
– Седай, казак, теперича на седло да погромче покрикивай: «Ку-ка-ре-ку!»
– А с бабой-то как нам быть? Она – блудня первая! – закричал казак Груня. – Почто нести такой тяжкий крест одному Ксенофонту?
– С Мариной, что ли? – спросил Тимофей Разя. – Али с Татьяной?
– С Настей да с Пелагеей, с Христиной косой, с Маланьей босой!
– Да им всем статья надлежит веселая: привязать к столбу и бить плетьми нещадно. Бывает, у жинки муж помирает, а она кобеля себе подбирает. Тут вся блудня налицо. Откуда только понабралось их, блудни такой? Пороть! Пороть!
Войско дружно и громко крикнуло:
– Та статья люба нам!
Порошин стал читать статью о пастухах-табунщиках, о жеребцах, за которыми бывал малый присмотр. И эта статья понравилась войску, и тут сразу крикнули, чтоб судить нерадивого табунщика Ананаса Сидоркина, по вине которого в Позадонье, пал лучший жеребец войска Белый Лебедь и кровная кобыла Лихая.
Все статьи закона были приняты едино и голосами, и мнением. И порешено было: завтра же с восходом солнца, чтоб иным неповадно было, чтоб не отлагать дел, поскольку и преступники жили еще в крепости, – судить их по новым статьям со всей строгостью.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Быстроглазый, стремительный Степан Разин кинулся в теплую донскую воду. Перемахнув реку в ту и в другую сторону, выскочил на берег и, словно резвый конь, помчался по крутым скатам к крепости.
Позади остались донские просторы: бесконечные степи, широкие гирла реки, высокий шелестящий камыш.
Тут, в Азове-городе, совсем не так, как в старом казачьем городе Черкасске было. Там знакомые низины, заливные луга, отлогие суглинистые берега Дона и даль, сколько глаза достать могут. Там тоже степи. Да степи совсем другие: повольнее, пошире, поровнее. Привык к черкасским степям и затонам Степан, привык, и кажется ему, что лучше того старого казачьего города Черкасска нет нигде. Там не только степи – и небо просторнее.
Ширь под Черкасском описать невозможно. Благодать – поискать только. А тут, в Азове-городе, непривычно ему. Азов брали – ему то нравилось. Пушки отгремели – одна скука! Бабы своим делом заняты: рубахи да портки в Дону стирают. Строевые казаки – своим. Старики – былое вспоминают. Малые казачьи ватажки на море ходят, громят турецкие галеры. Иные казаки на вылазки идут, выведывать вражьи замыслы. Другие в Крым – в ответ на татарские набеги. А ему никакого дела не дают. Сведет он коня Михаила Ивановича Татаринова на Дон, искупает, прогонит галопом по степи, поставит в конюшню – и целый день слоняется без дела.
Город Азов нельзя сказать, что не полюбился Степану, но стены его каменные, высокие, башни с узкими окнами, бойницами сковывали его, связывали. Неразворотно Степану в Азове-городе. Давно ему хотелось узнать, что делается там, далеко за донской землей, – на Руси. В Москве хотелось побывать, куда частенько ездили знатные казаки да атаманы. Чего только не повидали они! Чего только не говорили о Москве!..
Степан остановился, задумался. Впереди стояли грозные стены крепости, внизу серебрился Дон.
Братаны его, батяня, дед и мамка росли на Дону, кормились. Многие воевали и умирали на этой земле, политой слезами и кровью.
Слава о Доне идет добрая, речь – хорошая. Дело ли ему покидать Дон? Но ведь с Дона же тихого летели ясные соколы во все края света. А в тех краях Степан не бывал еще.
Дедусь Черкашенин частенько приговаривал: «Один раз родила казака мати, один раз и умирати!» Степан и помереть готов был, лишь бы ему побывать в Москве, один бы разок слетать на край света.
Стоит Степан, размышляет, а Дон бежит, бежит. Гордый, величавый Дон, приплескивая волнами, стремится к морю.
Присел Степан на пригорочке, и поплелась в его голове длинная думка-стежечка…
По дороге к крепости шел дед Черкашенин. В старом зипунчике, с палкой в руке.
– Ты почто же, молодой казак, задумался? – спросил он Степана. – Не обругал ли тебя кто? Не отхлестал ли кнутом братан?
– Братанчик поругивает меня по великим праздничкам. А ныне, дедусь, буден день, – уважительно ответил Степан.
– Так чего же ты сидишь тут, кручинишься? Вижу, думу нелегкую думаешь? В твои-то годки и без думок прожить можно.
– Ох, дедусь, невесело мне. Невесело!
– Ну, сказывай! Сказывай без утайки.
– Врать непривычен. Отродясь не врал. Задумал я, дедусь, Азов-город покинуть, в Москве побывать. А там, из Москвы, гляди, и до края света добраться.
– Да не очумел ли ты? В твои ли годки такое дело замышлять?
– Ей-ей, дедусь, хочу в Москву.
– Лихо! Один такую думку держал, аль кто советовал?
– Один! – хмурясь сказал Степан.
– Дойти до Москвы ты дойдешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Смеялись сначала казаки первых рядов, потом вторых, третьих. И вот уже хохотали люди на всем майдане. Смех перекатывался волнами от первого ряда к последнему. Все знали Ксенофонта Кидайшапку, а кто не знал его, глядя на смеющихся, смеялся еще больше.
– Ха-ха! Словили сазана на удочку… Лови другого!
– Вот так Татаринов! Удружил! Всю жизнь народную знает. Его не проведешь! – говорили казаки и казачки, вытирая слезы от неудержимого смеха.
– Казав кум, що добра кума була, та вчера скисла! – снова выкрикнул какой-то шутник. – Хо-оо-роший закон!
– Ха-ха! – гремело войско.
– Да дид у его лисий, а баба куца! От чужой бабы тепло знаймав! Ха-ха!
Рыжебородый запорожец снял шапку, густым басом вставил:
– З горя казак стару обнимае, бо молодой не мае! Всим звистно: «Що курици сниться?» – «Просо!» – «А дивици що?» – «Парубок!» – «А Ксенофонту що?» – «Молоко от птици, молоко от дивци, молоко от жинци». Не досталось Ксенофонту молока от жабы, помешали бабы. Гонит дивка парубка, а сама вид його не йде!
– Га-га! – гоготало войско. – «Ой, ти, хлопче, ненароком коло мене трешься боком! Семене, не притуляйся до мене!» А сама тильки того й хоче!
Порошин читал дальше. Он иногда останавливался и смотрел, как заразительно и громко смеялись казаки, атаманы. Видно, всем пришлась эта статья по душе, по нраву. Он ждал, когда все казаки угомонятся. Да где там!
Раздорского городка казак Ивашко Птаха вышел, взял за рукав Ксенофонта, длинного как жердь, вывел вперед, поставил перед войском. Ксенофонт вздрогнул. Тонкие губы его затряслись. Скулы худые задергались. Серые глаза зазыркали туда и сюда и спрятались, глядя в землю. Длинные, сухожилью руки Ксенофонта свисли до самых колен, а ноги, высокие и тонкие, заметно дрожали.
– Ну и дятел! – сказал ездовой Груня, казак в рваной свитке, в старой бараньей шапке с красным верхом. – Ростом-то с верблюда, а умом с блоху… Вот первая блудня! Судить будем. Нам бабьи кучеры уже надокучили!
– Ну так что ж порешим, казаки? – улыбнувшись, спросил Татаринов. – Будем, стало быть, судить блудню по новому закону?
– Любо! – крикнуло войско.
– Седай, казак, теперича на седло да погромче покрикивай: «Ку-ка-ре-ку!»
– А с бабой-то как нам быть? Она – блудня первая! – закричал казак Груня. – Почто нести такой тяжкий крест одному Ксенофонту?
– С Мариной, что ли? – спросил Тимофей Разя. – Али с Татьяной?
– С Настей да с Пелагеей, с Христиной косой, с Маланьей босой!
– Да им всем статья надлежит веселая: привязать к столбу и бить плетьми нещадно. Бывает, у жинки муж помирает, а она кобеля себе подбирает. Тут вся блудня налицо. Откуда только понабралось их, блудни такой? Пороть! Пороть!
Войско дружно и громко крикнуло:
– Та статья люба нам!
Порошин стал читать статью о пастухах-табунщиках, о жеребцах, за которыми бывал малый присмотр. И эта статья понравилась войску, и тут сразу крикнули, чтоб судить нерадивого табунщика Ананаса Сидоркина, по вине которого в Позадонье, пал лучший жеребец войска Белый Лебедь и кровная кобыла Лихая.
Все статьи закона были приняты едино и голосами, и мнением. И порешено было: завтра же с восходом солнца, чтоб иным неповадно было, чтоб не отлагать дел, поскольку и преступники жили еще в крепости, – судить их по новым статьям со всей строгостью.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Быстроглазый, стремительный Степан Разин кинулся в теплую донскую воду. Перемахнув реку в ту и в другую сторону, выскочил на берег и, словно резвый конь, помчался по крутым скатам к крепости.
Позади остались донские просторы: бесконечные степи, широкие гирла реки, высокий шелестящий камыш.
Тут, в Азове-городе, совсем не так, как в старом казачьем городе Черкасске было. Там знакомые низины, заливные луга, отлогие суглинистые берега Дона и даль, сколько глаза достать могут. Там тоже степи. Да степи совсем другие: повольнее, пошире, поровнее. Привык к черкасским степям и затонам Степан, привык, и кажется ему, что лучше того старого казачьего города Черкасска нет нигде. Там не только степи – и небо просторнее.
Ширь под Черкасском описать невозможно. Благодать – поискать только. А тут, в Азове-городе, непривычно ему. Азов брали – ему то нравилось. Пушки отгремели – одна скука! Бабы своим делом заняты: рубахи да портки в Дону стирают. Строевые казаки – своим. Старики – былое вспоминают. Малые казачьи ватажки на море ходят, громят турецкие галеры. Иные казаки на вылазки идут, выведывать вражьи замыслы. Другие в Крым – в ответ на татарские набеги. А ему никакого дела не дают. Сведет он коня Михаила Ивановича Татаринова на Дон, искупает, прогонит галопом по степи, поставит в конюшню – и целый день слоняется без дела.
Город Азов нельзя сказать, что не полюбился Степану, но стены его каменные, высокие, башни с узкими окнами, бойницами сковывали его, связывали. Неразворотно Степану в Азове-городе. Давно ему хотелось узнать, что делается там, далеко за донской землей, – на Руси. В Москве хотелось побывать, куда частенько ездили знатные казаки да атаманы. Чего только не повидали они! Чего только не говорили о Москве!..
Степан остановился, задумался. Впереди стояли грозные стены крепости, внизу серебрился Дон.
Братаны его, батяня, дед и мамка росли на Дону, кормились. Многие воевали и умирали на этой земле, политой слезами и кровью.
Слава о Доне идет добрая, речь – хорошая. Дело ли ему покидать Дон? Но ведь с Дона же тихого летели ясные соколы во все края света. А в тех краях Степан не бывал еще.
Дедусь Черкашенин частенько приговаривал: «Один раз родила казака мати, один раз и умирати!» Степан и помереть готов был, лишь бы ему побывать в Москве, один бы разок слетать на край света.
Стоит Степан, размышляет, а Дон бежит, бежит. Гордый, величавый Дон, приплескивая волнами, стремится к морю.
Присел Степан на пригорочке, и поплелась в его голове длинная думка-стежечка…
По дороге к крепости шел дед Черкашенин. В старом зипунчике, с палкой в руке.
– Ты почто же, молодой казак, задумался? – спросил он Степана. – Не обругал ли тебя кто? Не отхлестал ли кнутом братан?
– Братанчик поругивает меня по великим праздничкам. А ныне, дедусь, буден день, – уважительно ответил Степан.
– Так чего же ты сидишь тут, кручинишься? Вижу, думу нелегкую думаешь? В твои-то годки и без думок прожить можно.
– Ох, дедусь, невесело мне. Невесело!
– Ну, сказывай! Сказывай без утайки.
– Врать непривычен. Отродясь не врал. Задумал я, дедусь, Азов-город покинуть, в Москве побывать. А там, из Москвы, гляди, и до края света добраться.
– Да не очумел ли ты? В твои ли годки такое дело замышлять?
– Ей-ей, дедусь, хочу в Москву.
– Лихо! Один такую думку держал, аль кто советовал?
– Один! – хмурясь сказал Степан.
– Дойти до Москвы ты дойдешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106