Сальери запоздал на целый час, и я злился. Он решил изъясняться со мной на своем отвратительном немецком языке, хотя он и прожил в Вене почти полстолетия, и не стал писать для меня в тетради.
В те годы я еще немного слышал, но волновался, боясь не понять его речь, и слишком напрягался, боясь что-то упустить. Я непроизвольно шевелил губами, когда поворачивался в его сторону левым ухом. Моцарт, наверное, вел бы себя со мной более воспитанно.
Извинившись за опоздание, Сальери прокричал: «Я так сильно занят, не знаю, что и делать, чтобы всюду поспеть». Я расслышал его слова, потому что в порыве чувств он говорил очень громко, а затем так крепко сжал меня в объятиях, что множество орденов, украшавших его камзол, впились мне в грудь, которая и без того ныла от подагры. Он был одет по последней моде – в камзоле с высоким воротником и шелковой рубашке с воланами из тончайшего шелка. Волосы были взбиты, локон спадал на лоб, – парики тогда уже вышли из моды, – а лицо тщательно нарумянено и напудрено, отчего его длинный нос лишь еще сильнее выделялся.
Сальери что-то произнес, и мне пришлось признаться: «Я не слышу вас, маэстро», – смутившись, проговорил я. «Рад видеть вас, Бетховен!» – прокричал он.
«Благодарю вас, маэстро». Я решил сразу приступить к делу и свести разговор до минимума, дабы мой слух не подвел меня окончательно.
«Мне хотелось бы получить место при дворе», – начал я.
«Прекрасно. Кто же ваш высокопоставленный покровитель? Назовите мне этого счастливчика».
«Я рассчитывал на ваш совет».
Сальери нахмурился и промолчал.
«Либо поддержку», – добавил я.
Он что-то пробормотал и заметив, что я не слышу, насмешливо улыбнулся и повысил голос:
«Чем могу быть вам полезен, Бетховен?»
«Рекомендуйте меня императору. Вы к нему вхожи».
Он пожал плечами и самодовольно улыбнулся, сочтя это за комплимент.
«Рекомендуйте меня как вашего ученика», – сказал я, – презирая себя за то, что мне приходится так унижаться.
«Разумеется, – воскликнул он. „Фиделио“ написан в итальянской манере, как и всякая порядочная опера. Вы усвоили мои уроки».
«Я слыхал, что при дворе открылась вакансия».
«Неужели вас интересует место помощника капельмейстера?»
Сальери изобразил удивление, но я, играя в покорность, ответил:
«Разумеется, если капельмейстером будет такой достойный человек, как вы». – Я уже было подумал, что убедил его, как вдруг он сказал:
«А как быть с четырьмя тысячами гульденов, обещанных вашими патронами?»
«Из-за инфляции и военных расходов они были не в состоянии регулярно выплачивать мне эти деньги, – объяснил я. – А в последние месяцы идет подготовка к Венскому Конгрессу. И я вовсе ничего не получил».
«Но война окончилась».
«А расходы все растут. И инфляция тоже. Кроме того, дворянство тратит такие огромные деньги на наряды и пышные балы, что для меня ничего не остается».
И тут с самым дружеским видом Сальери громко сказал:
«Я буду рад помочь вам, но, имейте в виду, ваши республиканские взгляды хорошо известны. Их не одобряют при дворе, и это может вызвать затруднения. Напрасно вы не держали их в секрете».
Я принял этот упрек в свой адрес, стараясь не показать раздражения, и спокойно объяснил:
«Моя симфония „Победа Веллингтона в битве под Витторио“ была исполнена перед тысячами людей в зале Редутов в присутствии русской и австрийской императриц и многих знаменитостей, включая вас. Я благодарен вам за то, что вы дирижировали артиллерией».
«Да, это было внушительное зрелище», – сказал Сальери, довольный собой. Я читал его слова по губам.
«Значит, при дворе возражать не будут».
«Бетховен – придворный музыкант. Дикого зверя наконец приручили!» – полагая, что я не слышу, Сальери разразился смехом. Но я наклонился к нему левым ухом и благодаря иногда случающимся причудам природы, позволявшим мне неожиданно что-то улавливать, возможно, потому, что голос его сделался низким, – я довольно часто еще слышу низкие басовые тона – я его понял. Не обращая внимания на насмешку, я настаивал:
«Так как же, маэстро, вы согласны меня рекомендовать?»
«Я сделаю все, что в моих силах. Обещаю вам поговорить с влиятельными лицами».
«У кого же узнать мне ответ? У вас?»
Он проводил меня до дверей, облобызал и ответил:
«Не утруждайте себя. Я сам вас извещу».
Бетховен стер со лба капельки пота. Даже и сейчас, подумал Джэсон, эти воспоминания сильно волнуют его. Придя в себя, Бетховен сказал:
– Когда уши больше не слышат, какое это горе. Как будто впадаешь в детство и надо все постигать заново, а надежды на улучшение нет. Ужасно. Если вам повезет, вы… – он замолк, не в силах выразить, что у него на душе. Затем продолжал: – Я ждал и ждал вестей от Сальери, но когда прошло несколько недель и он не дал о себе знать, я понял, что нужно действовать. В конце концов, доведенный до отчаяния, я решил снова обратиться к нему. Мой дорогой покровитель эрцгерцог Рудольф сообщил мне, что не следует больше откладывать, надо поспешить и напомнить о себе при дворе, иначе можно лишиться места.
Еще со времени ученичества у Сальери я знал, что он всегда является домой в час пополудни, так как считает обед основной дневной трапезой, и что он строго и неукоснительно соблюдает этот обычай.
Лакей пытался остановить меня: «Маэстро нет дома, господин Бетховен». Но я, впервые возблагодарив небо за свою глухоту, притворился, будто не слышу, и поспешно прошел в столовую. Сальери сидел за обедом в обществе незнакомой мне красивой молодой женщины, по-видимому, его новой любовницы, ибо его жену и четырех дочерей я знал. Мой приход смутил Сальери. Как обычно, я держал в руках тетрадь и карандаш и, подойдя к Сальери, протянул ему эти предметы. Но он даже не взглянул на них, словно считал это оскорбительным, и сказал:
«Чего вы хотите, Бетховен?»
«Вы обещали сообщить мне о ходе дела».
«Если будет что сообщать», – подчеркнул он и даже не поднялся со стула, а я в растерянности стоял перед ним, словно чурбан, лишившись последних остатков мужества и решительности. И тогда он склонился в мою сторону и резко произнес:
«Вы ведь знаете, я не пишу по-немецки. Этот язык абсолютно непригоден для выражения человеческих чувств. Вы любите грибы, Бетховен? – И, не дожидаясь ответа, прибавил: – Не все грибы съедобны. Некоторые смертельно ядовиты. Уж я-то знаю в этом толк». Тут он вдруг вспомнил, что я все-таки человек с положением и пригласил меня за стол, хотя и не представил молодой даме, продолжавшей хранить молчание.
Я начал было извиняться за неожиданный визит, но он не стал меня слушать.
«Наша работа, требующая сидячего образа жизни и одиночества, делает нас, музыкантов, сварливыми и нетерпеливыми».
Когда же я не притронулся ни к одному блюду, чересчур расстроенный, чтобы есть, Сальери раздраженно крикнул:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107