– Надеюсь, теперь вам многое стало ясно, – продолжала Констанца. – Прошу меня извинить, я уделила вам достаточно времени. Я тоже очень устала. Эти воспоминания расстроили меня, – и подойдя к окну, она с удовлетворением отметила:
– Вот и снег перестал идти. Вам повезло. Когда в Зальцбурге начинается снегопад, иногда по неделям не выйдешь из дому.
Джэсон и Дебора уже готовы были распрощаться с хозяйкой, когда в комнату вошла Алоизия. Но не успела она и слова промолвить, как Констанца ее опередила:
– Желаю вам благополучно добраться до Вены.
– Мы больше не увидимся, госпожа фон Ниссен? – спросил Джэсон.
– Нет. Мы с Софи едем к нашим мужьям в Мюнхен. Алоизия отправится вместе с нами.
Три сестры стояли под портретом Моцарта, и Джэсон, как зачарованный, смотрел на них. Словно утверждая свое превосходство, Констанца заняла место посередине; но высокомерно улыбающаяся Алоизия никак не хотела уступать ей первенства; лишь Софи довольствовалась, видимо, любым местом в этом треугольнике. Три сестры и такие разные: Констанца, облаченная в траур, Софи в скромном сером платье и молодящаяся Алоизия в розовом. Три женщины, связанные родством и судьбой, объединенные былыми воспоминаниями и любовью. Да, размышлял Джэсон, каждая из них по-своему любила Моцарта. Каждая из них была ему близка, только поэтому они и останутся в памяти потомков.
34. Моя обожаемая сестренка
Встретиться с госпожой Зонненбург оказалось гораздо проще. Джэсон послал ей записку, что он с госпожой Отис желали бы засвидетельствовать ей свое почтение, и тут же получили любезный ответ. Наннерль, совсем древняя старушка, приняла их в своей музыкальной комнате. При их появлении госпожа Зонненбург не поднялась с дивана. Всем своим видом она походила на засушенный цветок: морщинистая, совсем сгорбленная и, тем не менее, сохранившая свежий цвет лица и красивые руки. Она близоруко щурилась на пришельцев через очки. Наннерль, любимая сестра Моцарта, была на пять лет старше брата, и, следовательно, гораздо старше всех сестер Вебер.
В восемьдесят три года Наннерль еще гордилась своей памятью, и многие события, особенно те, что были связаны с детством, помнила так ясно, словно они произошли не далее, чем вчера. А рассказывая о брате, она словно бы сидела рядом с ним за клавесином, как в те далекие времена, когда они играли в четыре руки для императрицы Марии Терезии, Людовика XV, Георга III и других знатных вельмож, некогда всемогущих, а теперь уже много лет покоящихся в земле. Госпожа Зонненбург жила на Зигмунд-Хаффнергассе.
– Рядом с домом на Гетрейдегассе, где мы с Вольферлем родились и прожили столько лет, – напомнила она. – Я нарочно поселилась поближе к этому месту.
Позади госпожи Зонненбург тоже висел портрет Моцарта, на котором была изображена и она сама. На портрете Вольфганг в пунцовом камзоле и Наннерль в лиловом платье играли в четыре руки на клавесине, а рядом, опершись о клавесин и сжимая в руках любимую скрипку, стоял Леопольд в черном камзоле. А над этой семейной группой висел овальный портрет матери.
– В то время нашей матушки уже не было в живых, – грустно пояснила госпожа Зонненбург. – Художник нарисовал ее по памяти, чтобы мы не забывали ее и были тут все вместе. У нас была очень дружная семья. Пока Вольфганг не уехал в Вену.
Дебору удивило, что в комнате стояло не фортепьяно, а клавесин, и госпожа Зонненбург пояснила:
– Я предпочитаю клавесин. В поездках по Европе мы с Вольферлем всегда играли только на клавесине.
– Он был к вам сильно привязан, не так ли? – спросил Джэсон.
– Он меня очень любил. А это не часто бывает между братьями и сестрами. Он постоянно писал мне нежные письма.
– А как вы к нему относились?
– Мы почти не расставались. Пока не состоялось его знакомство с Веберами. Он всегда был для меня «любимый Вольферль», а я для него «обожаемая Наннерль».
Она произнесла эти слова с необычайной нежностью, и Джэсон при этом возблагодарил небо, что его немецкий язык заметно улучшился, – он почти догнал Дебору, и теперь оба объяснялись без всякого труда.
В начале разговора госпожа Зонненбург извинилась:
– Я говорю теперь только по-немецки. Когда-то в детстве, путешествуя по Европе, я изъяснялась и по-французски, но Вольферль превзошел нас всех, он свободно говорил по-французски и по-итальянски и неплохо по-английски – он любил Англию.
Эта маленькая старушка в опрятном коричневом платье уже много лет вела одинокую жизнь. Ее муж давно умер, приемные дети не вспоминали о ней; один из сыновей, самый любимый, тоже умер, а второй не баловал вниманием. Люди, приезжавшие в Зальцбург, посещали вдову Моцарта, а его сестру никогда. Она не поддерживала родственных отношений с сестрами Вебер, и о втором замужестве Констанцы узнала от Софи, которую изредка встречала на улице и которая была с ней всегда любезна.
Молодая привлекательная американская чета с таким почтением слушала ее, что Наннерль впервые, как много лет назад, когда она играла в четыре руки с Вольферлем, почувствовала себя важной персоной.
– Мы всегда были друг для друга и для папы и мамы Вольферль и Наннерль. Мы всегда все делали вместе, особенно, когда дело касалось музыки. Даже когда Вольферль с папой уезжали, мы все равно чувствовали себя одной семьей.
Наннерль, должно быть, немало знала о важных событиях в жизни брата, и желая отвлечь ее от грустных мыслей Дебора задала ей наводящий вопрос:
– Скажите, Вольфганг в детстве часто болел?
– Не так уж часто, как многие думают. Вольферль был небольшого роста и хрупкого сложения, поэтому считалось, что он слаб здоровьем.
– А на самом деле?
– Как все дети, он несколько раз серьезно болел, но потом совсем оправился и не жаловался на здоровье. В работе он был неутомим. Когда он упражнялся, играл в концерте или сочинял, с ним никто не мог тягаться, все ему было под силу. «Волшебную флейту» и «Милосердие Тита» он сочинил чуть ли не за месяц. Разве это не говорит о том, что он был вполне здоров почти накануне смерти?
– Что же, по-вашему, явилось причиной его внезапной кончины? – спросил Джэсон.
– Меня не было в Вене, когда он умер. Вольферль прекрасно умел подмечать смешное. Он обожал меня смешить. Нам было так хорошо вместе. В письмах ко мне он любил изобретать всякие забавные и бессмысленные слова, а затем переходил на изысканный стиль. Тех, кто ему нравился, он наделял веселыми прозвищами, например, нашего любимца фокстерьера он прозвал «Бимперль» и всегда скучал по нему. Но больше всего он любил трудиться и говорил, что без дела неспокоен, как собака, которую кусают блохи. И еще он любил подшучивать над пышными именами. Его смешило, когда в Италии его чрезмерно восхваляли и называли: «Синьор кавалер-музыкант Вольфганга Амадео Моцарто».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107