Увидишь, что от зелена вина не жди плодов, и что молодо-зелено не всегда дает зерно. Увидишь морщины на незрелых ягодах и хоть иссохшие, но гладкие изюмины. Узнаешь, что удачным мыслям нет удачи и что за острую шутку достается не на шутку, что великие таланты без талана, а у кого избыток книг, тем не хватает знаний. Услышишь галдеж безумствующих и вопли с ума тронувшихся. Кому бы след быть Цезарями, те и следа не оставили, а у старых воинов в доме ни копья. Увидишь всю низость высокомерных и как они чванятся бог весть чем, а вернее, ничем. Искать будешь людей, а встретишь нелюдей, подумаешь – парча, ан то дерюга. У кого золотое сердце, у того нет золотых монет, и не жди почета, коли не знаешь деньгам счета. Дары да подарки не за труды, а задаром. Короче, увидишь, сколь велико Ничто и как тщится Ничто стать всем.
Долго еще говорил бы Честолюбивый, ибо много имел чего сказать о Ничто, но Ленивый прервал его – подступил к Андренио и попытался приступами вялости свалить беднягу в злосчастную пещеру, утопить в топи Ничто. Честолюбивый же, не будь плох, схватил Критило и стал его тащить ко дворцу Суетности, наполняя мозги ветром. То два роковые рифа для старости, две противоположные крайности, в одной грозит гибель от праздности, в другой – от суетности. Единственным спасением для странников было подать друг другу руки, умеряя себя и удерживая один другого на спасительной средине меж пагубных крайностей. Затем, ухватив Случай, который хоть и сед, но не лыс, они с помощью рассудка и благоразумия ушли от грозившей гибели.
Одержав сию победу, они, дабы снискать триумф, направились в извечно царственный Рим, героическую арену бессмертных деяний, венец мира, владыку городов, сферу великих талантов, ибо во все века, даже в самые громкие, могучие орлы летели в Рим шлифовать ум – даже испанцы Лукан , Квинтилиан , оба кордовские Сенеки , бильбилитанцы Лициниан и Марциал , – в сей престол светозарный, ибо в Риме сияет – весь мир озаряет; сей феникс времен, ибо другие города гибнут, а Рим возрождается и в веках утверждается; царство всего наилучшего, столица мира, ибо Рим вмещает весь мир. Да, кто видел Мадрид, видел только Мадрид; кто видел Париж, видел только Париж; кто видит Лиссабон, видит Лиссабон, но тот, кто видит Рим, разом видит все эти города и любуется сразу всем миром; Рим – вершина земли и благочестный вход на небо.
Если раньше пилигримы наши чтили Рим издали, то теперь восхищались им вблизи. Прежде, нежели их следы отпечатались на его земле, печать их лобзаний почтила священные пороги; с благоговением вступили они в это поп plus ultra земли и tanto monta неба. Ходили они по городу, дивились его новинкам, что кажутся древними, и древностям, что вечно новы. Любознательную их приметливость приметил некий достойный человек и, учтиво к ним подойдя, осведомился, кто они. После нескольких искусно заданных вопросов он понял, что они странники, а они догадались, что он человек странный, – и впрямь он мог бы давать уроки зоркости самому Аргусу, проницательности – Ясновидцу, предусмотрительности – Янусу, понимания – самому Дешифровщику. И немудрено, ведь то был старый придворный, прошедший немало курсов в Риме, испанец, привитый к итальянцу, иначе сказать, чудо-человек – человек известный и сведущий, обладавший двумя преимуществами – тонким умом и тонким вкусом и вдобавок таким знанием жизни, о каком пилигримы и мечтать не могли.
– Как я вижу, – молвил он, – вы много прошли, но мало продвинулись; прийти бы вам спервоначалу к этому эпилогу политичного мира, вы сразу бы узнали и узрели все наилучшее, добравшись кратчайшим путем до вершины всех достоинств. Знайте, ежели прочие города славятся как мастерские дивных изделий (в Милане куют непробиваемые доспехи, в Венеции делают чистейшее стекло, в Неаполе ткут богатые ткани, во Флоренции гранят драгоценные камни, в Генуе копят дублоны), то Рим – мастерская великих людей: здесь куются умы, оттачиваются таланты, здесь люди становятся личностями.
– И ежели счастливы те, кто живет в больших городах, – прибавил другой римлянин, – ибо в них собрано все лучшее и превосходное, то в Риме живешь две жизни и наслаждаешься многими. Это собрание диковин и средоточие чудес, здесь найдете все, чего ни пожелаете. Одного лишь не найдете.
– И, наверно, это одно, – заметили пилигримы, – как раз и будет тем, что мы ищем. Обычная подлость фортуны.
– А что вы ищете? – спросили у них.
И Критило в ответ:
– Я – супругу.
А Андренио:
– Я – мать.
– А как ее зовут?
– Фелисинда.
– Сомневаюсь, чтобы вы нашли, ибо имя ее сулит блаженство. Но что вам известно о ее местопребывании?
– Она, кажется, живет во дворце посла католического короля .
– О, знаю, знаю, он же – король послов! Вы прибыли удачно, а это залог счастья: нынче вечером я как раз туда направляюсь, там собираются блистательные умы, дабы приятно провести время в изысканной академии. Посол – вельможа необычных склонностей, порожденных величием духа. Нередко сиятельные ослы находят приятность в породистых лошадях – иначе сказать, всего лишь в скотах! – другие в борзых – собачья страсть! – иные в собирании досок и холстов – размалеванных предметов! – а кто в драгоценных камнях, и ежели в одно прекрасное утро человечество проснется протрезвев, то все они окажутся неимущими. Тогда как испанскому послу любо окружать себя людьми ума и дарования, быть в общении с личностями – да, о человек; всегда суди по его друзьям.
Итак, придя в сей приют талантов, странники вошли в просторный и богато украшенный зал, театр Аполлона, обитель его изящных Граций и хоры для изысканных его Муз. Большой радостью было для них видеть и узнавать самых даровитых сочинителей нашего времени, людей столь замечательных, что каждый мог бы составить честь века и гордость нации. Придворный называл их по очереди, сообщая нечто о каждом:
– Вон тот, который говорит no-латыни на французский лад, это Баркли , осыпанный хвалами за то, что писал не на простонародном языке. А другой, мечущий остроумные инвективы и лучше всех умеющий говорить колкости, это Боккалини. Познакомьтесь с Мальвецци, философом в истории, правителем в пределах самого себя. Вон тот, подлинный Тацит, – это Энрико Каталина. А тот, кто набивает шутками, мемориалами, письмами и депешами золотую ткань своего «Меркурия», это Сири. За ним по пятам идет его антагонист Вираго, менее острый, но более правдивый. Поглядите на итальянского Гонгору, только чуть слабее, имя его Акилини . А тот красноречивейший полиантеист – это Агостино Маркарди .
Так назвал он и многих других выдающихся писателей с сильной мыслью и изящным слогом. Вот все уселись и угомонились – взоры со вниманием и ожиданием вперились в Марино, который, исполняя обязанности секретаря, для начала прочитал один из самых знаменитых своих моральных сонетов, начинающийся словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204
Долго еще говорил бы Честолюбивый, ибо много имел чего сказать о Ничто, но Ленивый прервал его – подступил к Андренио и попытался приступами вялости свалить беднягу в злосчастную пещеру, утопить в топи Ничто. Честолюбивый же, не будь плох, схватил Критило и стал его тащить ко дворцу Суетности, наполняя мозги ветром. То два роковые рифа для старости, две противоположные крайности, в одной грозит гибель от праздности, в другой – от суетности. Единственным спасением для странников было подать друг другу руки, умеряя себя и удерживая один другого на спасительной средине меж пагубных крайностей. Затем, ухватив Случай, который хоть и сед, но не лыс, они с помощью рассудка и благоразумия ушли от грозившей гибели.
Одержав сию победу, они, дабы снискать триумф, направились в извечно царственный Рим, героическую арену бессмертных деяний, венец мира, владыку городов, сферу великих талантов, ибо во все века, даже в самые громкие, могучие орлы летели в Рим шлифовать ум – даже испанцы Лукан , Квинтилиан , оба кордовские Сенеки , бильбилитанцы Лициниан и Марциал , – в сей престол светозарный, ибо в Риме сияет – весь мир озаряет; сей феникс времен, ибо другие города гибнут, а Рим возрождается и в веках утверждается; царство всего наилучшего, столица мира, ибо Рим вмещает весь мир. Да, кто видел Мадрид, видел только Мадрид; кто видел Париж, видел только Париж; кто видит Лиссабон, видит Лиссабон, но тот, кто видит Рим, разом видит все эти города и любуется сразу всем миром; Рим – вершина земли и благочестный вход на небо.
Если раньше пилигримы наши чтили Рим издали, то теперь восхищались им вблизи. Прежде, нежели их следы отпечатались на его земле, печать их лобзаний почтила священные пороги; с благоговением вступили они в это поп plus ultra земли и tanto monta неба. Ходили они по городу, дивились его новинкам, что кажутся древними, и древностям, что вечно новы. Любознательную их приметливость приметил некий достойный человек и, учтиво к ним подойдя, осведомился, кто они. После нескольких искусно заданных вопросов он понял, что они странники, а они догадались, что он человек странный, – и впрямь он мог бы давать уроки зоркости самому Аргусу, проницательности – Ясновидцу, предусмотрительности – Янусу, понимания – самому Дешифровщику. И немудрено, ведь то был старый придворный, прошедший немало курсов в Риме, испанец, привитый к итальянцу, иначе сказать, чудо-человек – человек известный и сведущий, обладавший двумя преимуществами – тонким умом и тонким вкусом и вдобавок таким знанием жизни, о каком пилигримы и мечтать не могли.
– Как я вижу, – молвил он, – вы много прошли, но мало продвинулись; прийти бы вам спервоначалу к этому эпилогу политичного мира, вы сразу бы узнали и узрели все наилучшее, добравшись кратчайшим путем до вершины всех достоинств. Знайте, ежели прочие города славятся как мастерские дивных изделий (в Милане куют непробиваемые доспехи, в Венеции делают чистейшее стекло, в Неаполе ткут богатые ткани, во Флоренции гранят драгоценные камни, в Генуе копят дублоны), то Рим – мастерская великих людей: здесь куются умы, оттачиваются таланты, здесь люди становятся личностями.
– И ежели счастливы те, кто живет в больших городах, – прибавил другой римлянин, – ибо в них собрано все лучшее и превосходное, то в Риме живешь две жизни и наслаждаешься многими. Это собрание диковин и средоточие чудес, здесь найдете все, чего ни пожелаете. Одного лишь не найдете.
– И, наверно, это одно, – заметили пилигримы, – как раз и будет тем, что мы ищем. Обычная подлость фортуны.
– А что вы ищете? – спросили у них.
И Критило в ответ:
– Я – супругу.
А Андренио:
– Я – мать.
– А как ее зовут?
– Фелисинда.
– Сомневаюсь, чтобы вы нашли, ибо имя ее сулит блаженство. Но что вам известно о ее местопребывании?
– Она, кажется, живет во дворце посла католического короля .
– О, знаю, знаю, он же – король послов! Вы прибыли удачно, а это залог счастья: нынче вечером я как раз туда направляюсь, там собираются блистательные умы, дабы приятно провести время в изысканной академии. Посол – вельможа необычных склонностей, порожденных величием духа. Нередко сиятельные ослы находят приятность в породистых лошадях – иначе сказать, всего лишь в скотах! – другие в борзых – собачья страсть! – иные в собирании досок и холстов – размалеванных предметов! – а кто в драгоценных камнях, и ежели в одно прекрасное утро человечество проснется протрезвев, то все они окажутся неимущими. Тогда как испанскому послу любо окружать себя людьми ума и дарования, быть в общении с личностями – да, о человек; всегда суди по его друзьям.
Итак, придя в сей приют талантов, странники вошли в просторный и богато украшенный зал, театр Аполлона, обитель его изящных Граций и хоры для изысканных его Муз. Большой радостью было для них видеть и узнавать самых даровитых сочинителей нашего времени, людей столь замечательных, что каждый мог бы составить честь века и гордость нации. Придворный называл их по очереди, сообщая нечто о каждом:
– Вон тот, который говорит no-латыни на французский лад, это Баркли , осыпанный хвалами за то, что писал не на простонародном языке. А другой, мечущий остроумные инвективы и лучше всех умеющий говорить колкости, это Боккалини. Познакомьтесь с Мальвецци, философом в истории, правителем в пределах самого себя. Вон тот, подлинный Тацит, – это Энрико Каталина. А тот, кто набивает шутками, мемориалами, письмами и депешами золотую ткань своего «Меркурия», это Сири. За ним по пятам идет его антагонист Вираго, менее острый, но более правдивый. Поглядите на итальянского Гонгору, только чуть слабее, имя его Акилини . А тот красноречивейший полиантеист – это Агостино Маркарди .
Так назвал он и многих других выдающихся писателей с сильной мыслью и изящным слогом. Вот все уселись и угомонились – взоры со вниманием и ожиданием вперились в Марино, который, исполняя обязанности секретаря, для начала прочитал один из самых знаменитых своих моральных сонетов, начинающийся словами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204