Ярослав ловко отколол пряжку и показал ее Хануману.
— Все как я и говорил, — сказал воин-поэт. — Отравлена найтаре или матрикасом.
— Я рад, что ты не пытался использовать ее против меня, — сказал Хануман Данло. На острие золотой булавки виднелось темное вещество, похожее на высохшие чернила. — Я знал, что так и будет — люблю твою верность ахимсе, какой бы глупой она мне ни казалась.
Данло знал, что бороться с путами бесполезно, и все-таки напряг плечи и грудь, пока волокно сквозь шелк не врезалось ему в тело.
— Но я, признаться, не думал, что ахимса помешает тебе сделать укол себе самому, — продолжал Хануман. — Теперь ты в безопасности, правда?
Данло конвульсивно сжал кулаки, и жгучая веревка врезалась ему в запястья.
— Я люблю тебя и потому в последний раз прошу тебя о помощи, — сказал Хануман. — Пожалуйста, скажи то, что мне нужно знать.
— Ничего я тебе не скажу.
— Посмотрим. — И Хануман приказал Ярославу: — Отнесите его обратно в камеру.
Данло прекратил бесполезные движения, ранящие его тело, и сказал:
— Следуй собственной воле — это и будет закон. Вот это и есть твой гений? Твоя подлинная воля? То, для чего предназначила тебя вселенная?
Глаза Ханумана стали далекими и туманными, как галактическое облако Оури. Помолчав немного, он сказал:
— Странно, но так оно, кажется, и есть. Во вселенной существует не только красота, но и то, что ты называешь шайдой, а я — адом.
— Нет. Нет.
— Это судьба, Данло. Мы должны любить свою судьбу.
— Моя мать говорила, что в конечном счете мы сами выбираем свое будущее.
— Стало быть, ты выбрал свое. До свидания, Данло.
По знаку Ханумана воины-поэты подняли Данло на ноги.
Не желая тащить его, они тепловым стержнем расплавили волокно ниже пояса, освободив ему ноги для ходьбы.
Мне очень жаль, Хану. Очень.
Данло отыскал в себе место, где боль Ханумана входила в него ранящим белым светом, а на глазах Ханумана проступили слезы, как вода поверх голубых льдин. Воины-поэты вывели Данло за дверь и повели вниз по лестнице, навстречу его будущему.
Глава 8
БОЛЬ
Истинная мудрость живет далеко от людей, в великом одиночестве, и достичь ее можно только через страдание. Только страдание открывает разум тому, что скрыто от других.
Игьюгарук, шаман Камера
Данло насчитывала десять футов в длину, пятнадцать в ширину, а высота едва позволяла ему стоять во весь рост, не задевая головой шершавый каменный потолок. Она обогревалась водой из бьющих под городом горячих источников, и все же в ней было холодно — так холодно, что даже привычный к лишениям Данло надел самую плотную свою камелайку. Из удобств здесь имелись унитаз, кран с горячей водой, узкая койка с меховым спальником, шкафчик для одежды, шахматный столик с фигурами из кости и осколочника, стул и коврик на холодных плитах пола. Было еще окошко — кусочек клария, вставленный высоко в южную стену. Слишком толстый, чтобы разглядеть через него улицу, кларий все-таки пропускал дневной свет, напоминающий Данло, что Звезда Невернеса все еще светит в миллионах миль над его головой. Пока его родное солнце наполняло окошко золотым светом, Данло обещал себе, что будет черпать мужество и надежду в возможностях, которые приносит с собой каждый новый день. Он знал, что оба эти качества — и многие помимо них — понадобятся ему в избытке, если Хануман осуществит свою угрозу и прибегнет к пыткам. Фраваши говорят, что надежда — это сокровенный свет сердца, и в Данло этот свет пока еще сиял, как солнце.
В том, что у Ханумана достанет воли пытать его, он не сомневался. Разве Хануман не убил когда-то своими руками послушника по имени Педар? Разве не отнял память у Тамары, чтобы заставить Данло разделить с ним его душевную боль?
Хануман поистине погряз в шайде, и для него только логично пойти еще дальше и дать Данло вкусить боли, на этот раз физической, в полной мере. Те два дня, которые Данло ждал в своей камере, играя в шахматы или считая удары своего сердца, он старался не думать о разных способах пыток. Такие мысли сами по себе были пыткой, способной ослабить его волю и заставить выдать маршрут Зондерваля — лишь бы Хануман не велел своим воинам-поэтам сверлить пальцы Данло лазером или резать ему лицо нейроножами. Данло понимал, что Хануман для того и заставляет его ждать так долго, пока великие события сотрясают вселенную за стенами его камеры. Это ожидание — первый из кругов ада. Данло ждал, не застучат ли по камню сапоги воинов-поэтов, и ему казалось, что он различает огненные языки всех прочих кругов, но времени предстояло доказать, что он ошибается.
— Надо бежать, — в сотый раз повторял ему Эде. Хануман вернул компьютер Данло, чтобы тот в ожидании своей судьбы имел хоть какое-то общество. — Почему ты не хочешь бежать?
Данло поставил компьютер на краю шахматного столика.
Бог Эде, как выяснилось, запрограммировал его играть в шахматы на том же уровне, на каком играл Эде-человек, то есть довольно плохо. Данло, сам игрок весьма средний, каждый раз у него выигрывал. Его забавляло, что Эде, терпя поражение, никогда не сердится и не досадует, а предлагает сыграть еще раз. Если что-то и вызывало у Эде досаду (и если эта эмоция вообще была ему знакома), то лишь невозможность двигать фигуры самостоятельно. Чтобы сделать ход, голограмме приходилось шмыгать между черной богиней и нужным квадратом; над этими изящными фигурками он имел власти не больше, чем над стальной дверью камеры.
— Если ты не решишься на побег, — говорил он, — воины-поэты замучают тебя до смерти, и я никогда не получу назад свое тело.
— Может, его тебе вернет Хануман. — Данло, стоя, передвинул пешку по указанию Эде. — Если победит ивиомилов.
— Но станет ли он помогать мне? Захочет ли вернуть меня к жизни?
— Чего не знаю, того не знаю.
— Сомнительно что-то. Думаю, Ханумана я больше интересую как остаточная программа мертвого бога, чем как потенциально живой человек.
— Прими мои сожаления.
— Знаешь, о чем меня спрашивал Хануман, когда воины-поэты увели тебя из башни? Он спрашивал, как меня можно выключить.
— И что ты ему сказал?
— Сказал, что для этого нужен пароль, но, разумеется, не назвал его.
— Мне ты его тоже не назвал.
— И никому не назову. Ты, правда, не стал бы выключать меня просто так, но Хануман — другое дело. Я думаю, он хочет разобрать компьютер, чтобы изучить мои глубокие программы.
Данло передвинул своего рыцаря на белый квадрат и сказал: — Удивляюсь, почему он этого до сих пор не сделал.
— Возможно, он считает меня твоей собственностью.
— По-твоему, он стал бы уважать мою собственность, угрожая изувечить меня самого?
— Откуда мне знать? — Эде перенял у Данло привычку отвечать вопросом на вопрос. — Но боюсь, что в случае твоей смерти он конфискует меня и попытается выключить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190
— Все как я и говорил, — сказал воин-поэт. — Отравлена найтаре или матрикасом.
— Я рад, что ты не пытался использовать ее против меня, — сказал Хануман Данло. На острие золотой булавки виднелось темное вещество, похожее на высохшие чернила. — Я знал, что так и будет — люблю твою верность ахимсе, какой бы глупой она мне ни казалась.
Данло знал, что бороться с путами бесполезно, и все-таки напряг плечи и грудь, пока волокно сквозь шелк не врезалось ему в тело.
— Но я, признаться, не думал, что ахимса помешает тебе сделать укол себе самому, — продолжал Хануман. — Теперь ты в безопасности, правда?
Данло конвульсивно сжал кулаки, и жгучая веревка врезалась ему в запястья.
— Я люблю тебя и потому в последний раз прошу тебя о помощи, — сказал Хануман. — Пожалуйста, скажи то, что мне нужно знать.
— Ничего я тебе не скажу.
— Посмотрим. — И Хануман приказал Ярославу: — Отнесите его обратно в камеру.
Данло прекратил бесполезные движения, ранящие его тело, и сказал:
— Следуй собственной воле — это и будет закон. Вот это и есть твой гений? Твоя подлинная воля? То, для чего предназначила тебя вселенная?
Глаза Ханумана стали далекими и туманными, как галактическое облако Оури. Помолчав немного, он сказал:
— Странно, но так оно, кажется, и есть. Во вселенной существует не только красота, но и то, что ты называешь шайдой, а я — адом.
— Нет. Нет.
— Это судьба, Данло. Мы должны любить свою судьбу.
— Моя мать говорила, что в конечном счете мы сами выбираем свое будущее.
— Стало быть, ты выбрал свое. До свидания, Данло.
По знаку Ханумана воины-поэты подняли Данло на ноги.
Не желая тащить его, они тепловым стержнем расплавили волокно ниже пояса, освободив ему ноги для ходьбы.
Мне очень жаль, Хану. Очень.
Данло отыскал в себе место, где боль Ханумана входила в него ранящим белым светом, а на глазах Ханумана проступили слезы, как вода поверх голубых льдин. Воины-поэты вывели Данло за дверь и повели вниз по лестнице, навстречу его будущему.
Глава 8
БОЛЬ
Истинная мудрость живет далеко от людей, в великом одиночестве, и достичь ее можно только через страдание. Только страдание открывает разум тому, что скрыто от других.
Игьюгарук, шаман Камера
Данло насчитывала десять футов в длину, пятнадцать в ширину, а высота едва позволяла ему стоять во весь рост, не задевая головой шершавый каменный потолок. Она обогревалась водой из бьющих под городом горячих источников, и все же в ней было холодно — так холодно, что даже привычный к лишениям Данло надел самую плотную свою камелайку. Из удобств здесь имелись унитаз, кран с горячей водой, узкая койка с меховым спальником, шкафчик для одежды, шахматный столик с фигурами из кости и осколочника, стул и коврик на холодных плитах пола. Было еще окошко — кусочек клария, вставленный высоко в южную стену. Слишком толстый, чтобы разглядеть через него улицу, кларий все-таки пропускал дневной свет, напоминающий Данло, что Звезда Невернеса все еще светит в миллионах миль над его головой. Пока его родное солнце наполняло окошко золотым светом, Данло обещал себе, что будет черпать мужество и надежду в возможностях, которые приносит с собой каждый новый день. Он знал, что оба эти качества — и многие помимо них — понадобятся ему в избытке, если Хануман осуществит свою угрозу и прибегнет к пыткам. Фраваши говорят, что надежда — это сокровенный свет сердца, и в Данло этот свет пока еще сиял, как солнце.
В том, что у Ханумана достанет воли пытать его, он не сомневался. Разве Хануман не убил когда-то своими руками послушника по имени Педар? Разве не отнял память у Тамары, чтобы заставить Данло разделить с ним его душевную боль?
Хануман поистине погряз в шайде, и для него только логично пойти еще дальше и дать Данло вкусить боли, на этот раз физической, в полной мере. Те два дня, которые Данло ждал в своей камере, играя в шахматы или считая удары своего сердца, он старался не думать о разных способах пыток. Такие мысли сами по себе были пыткой, способной ослабить его волю и заставить выдать маршрут Зондерваля — лишь бы Хануман не велел своим воинам-поэтам сверлить пальцы Данло лазером или резать ему лицо нейроножами. Данло понимал, что Хануман для того и заставляет его ждать так долго, пока великие события сотрясают вселенную за стенами его камеры. Это ожидание — первый из кругов ада. Данло ждал, не застучат ли по камню сапоги воинов-поэтов, и ему казалось, что он различает огненные языки всех прочих кругов, но времени предстояло доказать, что он ошибается.
— Надо бежать, — в сотый раз повторял ему Эде. Хануман вернул компьютер Данло, чтобы тот в ожидании своей судьбы имел хоть какое-то общество. — Почему ты не хочешь бежать?
Данло поставил компьютер на краю шахматного столика.
Бог Эде, как выяснилось, запрограммировал его играть в шахматы на том же уровне, на каком играл Эде-человек, то есть довольно плохо. Данло, сам игрок весьма средний, каждый раз у него выигрывал. Его забавляло, что Эде, терпя поражение, никогда не сердится и не досадует, а предлагает сыграть еще раз. Если что-то и вызывало у Эде досаду (и если эта эмоция вообще была ему знакома), то лишь невозможность двигать фигуры самостоятельно. Чтобы сделать ход, голограмме приходилось шмыгать между черной богиней и нужным квадратом; над этими изящными фигурками он имел власти не больше, чем над стальной дверью камеры.
— Если ты не решишься на побег, — говорил он, — воины-поэты замучают тебя до смерти, и я никогда не получу назад свое тело.
— Может, его тебе вернет Хануман. — Данло, стоя, передвинул пешку по указанию Эде. — Если победит ивиомилов.
— Но станет ли он помогать мне? Захочет ли вернуть меня к жизни?
— Чего не знаю, того не знаю.
— Сомнительно что-то. Думаю, Ханумана я больше интересую как остаточная программа мертвого бога, чем как потенциально живой человек.
— Прими мои сожаления.
— Знаешь, о чем меня спрашивал Хануман, когда воины-поэты увели тебя из башни? Он спрашивал, как меня можно выключить.
— И что ты ему сказал?
— Сказал, что для этого нужен пароль, но, разумеется, не назвал его.
— Мне ты его тоже не назвал.
— И никому не назову. Ты, правда, не стал бы выключать меня просто так, но Хануман — другое дело. Я думаю, он хочет разобрать компьютер, чтобы изучить мои глубокие программы.
Данло передвинул своего рыцаря на белый квадрат и сказал: — Удивляюсь, почему он этого до сих пор не сделал.
— Возможно, он считает меня твоей собственностью.
— По-твоему, он стал бы уважать мою собственность, угрожая изувечить меня самого?
— Откуда мне знать? — Эде перенял у Данло привычку отвечать вопросом на вопрос. — Но боюсь, что в случае твоей смерти он конфискует меня и попытается выключить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190