Он вытащил его из кармана на свет — гладкий и круглый, не больше ореха бальдо. Кристаллические нити вплетались в голубовато-серую породу, как паутина. У Тамары на окне чайной комнаты когда-то лежали семь натертых маслом морских камней — может быть, этот ей тоже понравится. Данло положил камень в ее чашку.
— Какой красивый! — Тамара взяла камень в руку — можно было подумать, он ей больше по душе, чем золотые монеты и платиновая цепь. — Я всегда любила красивые камни.
— Я… так и подумал. — На этом участке улицы не осталось никого, кроме них двоих. Данло стоял в своей белой шубе и черной маске, не сводя с нее глаз. — Жаль, что не могу больше ничего дать вам — на камень еды не купишь.
— Не купишь, — согласилась Тамара, взвешивая на другой ладони монеты и цепь. — Но еды все равно почти не осталось. Такие дары я получаю нечасто, но вряд ли мне дадут за них хотя бы мешочек риса.
— Вы, должно быть, голодны, — помолчав, сказал Данло. — Я сожалею.
— Но ведь и вы тоже голодны, — невесело улыбнулась Тамара. — Теперь почти все голодают.
— Верно, я голоден. Но ваша игра… это как серебряные волны, как море — поющее под звездами Я слушал и забывал о голоде.
Тамара, любившая комплименты не меньше шоколадных конфет, тихо рассмеялась. Смех был все тот же: чуть печальнее, быть может, но такой же звучный, теплый и полный жизни.
— Как красиво вы говорите. — Ее взгляд стал более пристальным. — И голос у вас красивый — мы раньше не встречались?
Данло улыбнулся, потому что голос у него на морозе звучал сипло, и ответил:
— Мне уже случалось слышать, как вы играете.
— В самом деле? Я не так давно играю на улицах. Но когда-то я была куртизанкой — может быть, мы заключали контракт?
Данло вспомнил, как она обещала выйти за него замуж, и за его левым глазом вспыхнула боль. Не в силах ничего вымолвить, он опустил глаза на лед, где лежали их тени.
— Меня зовут Тамара Десятая Ашторет, но боюсь, мы с вами беседуем не совсем на равных. Не хотите ли снять маску, чтобы я могла видеть, с кем говорю?
Данло еще больше потупился, глядя на свое отражение во льду, но красный лед давал плохое представление о том, каким видит его Тамара. Мохнатый белый мех, черная маска, синие глаза, истекающие теплой соленой водой и светом.
— Почему вы не хотите снять маску? — мягко повторила Тамара.
И Данло, сердце которого стучало о ребра, как кулак, сорвал маску с лица.
— О нет! — ахнула Тамара, когда их глаза встретились.
Она бросила протирать арфу шелковым лоскутом и вскочила, точно собравшись бежать.
— О, Данло, я думала, что никогда больше тебя не увижу.
— Я… всегда молился о том, чтобы свидеться с тобой.
Она, не отрываясь, разглядывала шрам-молнию у него на лбу и другие шрамы, помельче, которые опыт и страдания оставили у него на лице.
— Я слышала, что ты покинул город вместе с другими пилотами Экстрианской Миссии. Вы собирались основать где-то в Экстре вторую Академию, да? Я думала, ты больше сюда не вернешься.
— Вот… пришлось.
Данло шагнул к ней, но она, вдруг вспомнив, что должна держаться на расстоянии, вытянула руку ладонью вперед.
— Нет, пилот. Не надо.
— Тамара…
— Нет, пилот. Нет, нет.
Данло стоял, сжав кулаки, не зная, что делать дальше.
— Здесь очень холодно, — сказал он наконец. — Зайдем ненадолго в кафе? Я не нашел ни одного, где еще подают кофе, но горячий чай еще есть, если ты не против пить его без меда.
— Да, хорошо бы, но я жду одного человека.
Стальной осколок, острее и холоднее ножа воина-поэта, вонзился Данло в левый глаз. Данло моргнул и сказал:
— Понятно.
Что-то в его голосе, видимо, тронуло Тамару и побудило самой прикоснуться к нему. Ее пальцы, обжигая, медленно прошлись по его лицу от глаза до подбородка.
— О, пилот. Мне очень жаль, но я боюсь, что все осталось без изменений.
— Ты так и не вспомнила меня?
— Я помню только нашу последнюю встречу в доме Матери.
— И за все это время — ничего?
— К сожалению.
— Никаких образов, никаких снов о тех моментах, что мы провели вместе?
— Кроме нашего прощания тогда же, у Матери. Возможно, было бы лучше, если бы мы распрощались навсегда.
— Нет, нет. Видеть тебя сейчас… твои глаза, твое благословенное дыхание… это все равно что обрести солнце после многих лет путешествия в космосе.
— Ты очень красив, — с тихим смехом сказала Тамара. — Нетрудно понять, почему я тебя любила.
— Ты помнишь, что такое имаклана? Любовная магия между мужчиной и женщиной, мгновенная и в то же время вечная.
— Да, помню. Ты говорил.
— Ты не веришь, что она существует?
— Наверно, какая-то часть меня все еще тебя любит, — грустно сказала она. — Но я этого не чувствую. И не хочу чувствовать, пожалуй. Жаль, но это так.
— Мне… тоже жаль.
Он зажмурился, отгоняя подступившие к глазам горячие слезы. Он вспомнил, сколько хорошего и доброго стерло из памяти Тамары насилие, учиненное над ней Хануманом, и это привело его в ярость. Слезы высохли, как вода под жарким солнцем. Когда он снова взглянул на Тамару и на резкий, заливающий улицу зимний свет, в его глазах не было ничего, кроме гнева.
— Ты все еще сердишься, пилот. — Тамара отступила на шаг, к разостланной на льду меховой шкуре. — Все еще полон ненависти и отчаяния.
— Да. — Это слово вырвалось у него с силой дующего над морем смертельного ветра.
— А я все так же боюсь этой твоей ненависти. Боюсь тебя.
Глаза Данло зияли, как дыры, пробитые в душу. Не желая показывать Тамаре бездонной глубины своих эмоций, он потупился и сказал:
— Мне всегда хотелось сделать что-то, чтобы перестать ненавидеть.
— Зачем ненавидеть вообще? Зачем ненавидеть весь мир из-за того, что я подхватила вирус, разрушивший мою память?
— Я не мир ненавижу, — тихо, почти шепотом ответил Данло. — Я ненавижу одного человека.
— Но за что? И кто он?
— Не имеет значения.
— Пожалуйста, скажи мне.
— Не могу.
— Это Хануман?
Данло улыбнулся живости ее ума, но промолчал.
— Да, его, наверно, многие ненавидят, — сказала она. — Из-за войны, из-за того, что он сделал.
Данло склонил голову, признавая вину Ханумана, но снова ничего не сказал.
— Но ты ненавидишь его не за это?
— Нет.
— За что же, пилот? Пожалуйста, скажи мне.
— Нет.
— За то, что Хануман влюбился в меня в ту первую ночь, как и ты?
— Значит, ты помнишь, что происходило между тобой и Хануманом?
— Помню только, что никогда его не любила. Не могла любить.
— Понятно.
— Ты ненавидишь его из-за меня?
Данло грустно улыбнулся, глядя, как играет солнце в ее золотых волосах.
— И твоя ненависть сильна до сих пор. Я чего-то не понимаю о тебе и о нем, правда? Почему ты не хочешь сказать?
— Не хочу причинять тебе боль.
— Как может твоя ссора с Хануманом причинить мне боль?
Он глотнул холодного воздуха, закашлялся, зажмурился, снова открыл глаза и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190
— Какой красивый! — Тамара взяла камень в руку — можно было подумать, он ей больше по душе, чем золотые монеты и платиновая цепь. — Я всегда любила красивые камни.
— Я… так и подумал. — На этом участке улицы не осталось никого, кроме них двоих. Данло стоял в своей белой шубе и черной маске, не сводя с нее глаз. — Жаль, что не могу больше ничего дать вам — на камень еды не купишь.
— Не купишь, — согласилась Тамара, взвешивая на другой ладони монеты и цепь. — Но еды все равно почти не осталось. Такие дары я получаю нечасто, но вряд ли мне дадут за них хотя бы мешочек риса.
— Вы, должно быть, голодны, — помолчав, сказал Данло. — Я сожалею.
— Но ведь и вы тоже голодны, — невесело улыбнулась Тамара. — Теперь почти все голодают.
— Верно, я голоден. Но ваша игра… это как серебряные волны, как море — поющее под звездами Я слушал и забывал о голоде.
Тамара, любившая комплименты не меньше шоколадных конфет, тихо рассмеялась. Смех был все тот же: чуть печальнее, быть может, но такой же звучный, теплый и полный жизни.
— Как красиво вы говорите. — Ее взгляд стал более пристальным. — И голос у вас красивый — мы раньше не встречались?
Данло улыбнулся, потому что голос у него на морозе звучал сипло, и ответил:
— Мне уже случалось слышать, как вы играете.
— В самом деле? Я не так давно играю на улицах. Но когда-то я была куртизанкой — может быть, мы заключали контракт?
Данло вспомнил, как она обещала выйти за него замуж, и за его левым глазом вспыхнула боль. Не в силах ничего вымолвить, он опустил глаза на лед, где лежали их тени.
— Меня зовут Тамара Десятая Ашторет, но боюсь, мы с вами беседуем не совсем на равных. Не хотите ли снять маску, чтобы я могла видеть, с кем говорю?
Данло еще больше потупился, глядя на свое отражение во льду, но красный лед давал плохое представление о том, каким видит его Тамара. Мохнатый белый мех, черная маска, синие глаза, истекающие теплой соленой водой и светом.
— Почему вы не хотите снять маску? — мягко повторила Тамара.
И Данло, сердце которого стучало о ребра, как кулак, сорвал маску с лица.
— О нет! — ахнула Тамара, когда их глаза встретились.
Она бросила протирать арфу шелковым лоскутом и вскочила, точно собравшись бежать.
— О, Данло, я думала, что никогда больше тебя не увижу.
— Я… всегда молился о том, чтобы свидеться с тобой.
Она, не отрываясь, разглядывала шрам-молнию у него на лбу и другие шрамы, помельче, которые опыт и страдания оставили у него на лице.
— Я слышала, что ты покинул город вместе с другими пилотами Экстрианской Миссии. Вы собирались основать где-то в Экстре вторую Академию, да? Я думала, ты больше сюда не вернешься.
— Вот… пришлось.
Данло шагнул к ней, но она, вдруг вспомнив, что должна держаться на расстоянии, вытянула руку ладонью вперед.
— Нет, пилот. Не надо.
— Тамара…
— Нет, пилот. Нет, нет.
Данло стоял, сжав кулаки, не зная, что делать дальше.
— Здесь очень холодно, — сказал он наконец. — Зайдем ненадолго в кафе? Я не нашел ни одного, где еще подают кофе, но горячий чай еще есть, если ты не против пить его без меда.
— Да, хорошо бы, но я жду одного человека.
Стальной осколок, острее и холоднее ножа воина-поэта, вонзился Данло в левый глаз. Данло моргнул и сказал:
— Понятно.
Что-то в его голосе, видимо, тронуло Тамару и побудило самой прикоснуться к нему. Ее пальцы, обжигая, медленно прошлись по его лицу от глаза до подбородка.
— О, пилот. Мне очень жаль, но я боюсь, что все осталось без изменений.
— Ты так и не вспомнила меня?
— Я помню только нашу последнюю встречу в доме Матери.
— И за все это время — ничего?
— К сожалению.
— Никаких образов, никаких снов о тех моментах, что мы провели вместе?
— Кроме нашего прощания тогда же, у Матери. Возможно, было бы лучше, если бы мы распрощались навсегда.
— Нет, нет. Видеть тебя сейчас… твои глаза, твое благословенное дыхание… это все равно что обрести солнце после многих лет путешествия в космосе.
— Ты очень красив, — с тихим смехом сказала Тамара. — Нетрудно понять, почему я тебя любила.
— Ты помнишь, что такое имаклана? Любовная магия между мужчиной и женщиной, мгновенная и в то же время вечная.
— Да, помню. Ты говорил.
— Ты не веришь, что она существует?
— Наверно, какая-то часть меня все еще тебя любит, — грустно сказала она. — Но я этого не чувствую. И не хочу чувствовать, пожалуй. Жаль, но это так.
— Мне… тоже жаль.
Он зажмурился, отгоняя подступившие к глазам горячие слезы. Он вспомнил, сколько хорошего и доброго стерло из памяти Тамары насилие, учиненное над ней Хануманом, и это привело его в ярость. Слезы высохли, как вода под жарким солнцем. Когда он снова взглянул на Тамару и на резкий, заливающий улицу зимний свет, в его глазах не было ничего, кроме гнева.
— Ты все еще сердишься, пилот. — Тамара отступила на шаг, к разостланной на льду меховой шкуре. — Все еще полон ненависти и отчаяния.
— Да. — Это слово вырвалось у него с силой дующего над морем смертельного ветра.
— А я все так же боюсь этой твоей ненависти. Боюсь тебя.
Глаза Данло зияли, как дыры, пробитые в душу. Не желая показывать Тамаре бездонной глубины своих эмоций, он потупился и сказал:
— Мне всегда хотелось сделать что-то, чтобы перестать ненавидеть.
— Зачем ненавидеть вообще? Зачем ненавидеть весь мир из-за того, что я подхватила вирус, разрушивший мою память?
— Я не мир ненавижу, — тихо, почти шепотом ответил Данло. — Я ненавижу одного человека.
— Но за что? И кто он?
— Не имеет значения.
— Пожалуйста, скажи мне.
— Не могу.
— Это Хануман?
Данло улыбнулся живости ее ума, но промолчал.
— Да, его, наверно, многие ненавидят, — сказала она. — Из-за войны, из-за того, что он сделал.
Данло склонил голову, признавая вину Ханумана, но снова ничего не сказал.
— Но ты ненавидишь его не за это?
— Нет.
— За что же, пилот? Пожалуйста, скажи мне.
— Нет.
— За то, что Хануман влюбился в меня в ту первую ночь, как и ты?
— Значит, ты помнишь, что происходило между тобой и Хануманом?
— Помню только, что никогда его не любила. Не могла любить.
— Понятно.
— Ты ненавидишь его из-за меня?
Данло грустно улыбнулся, глядя, как играет солнце в ее золотых волосах.
— И твоя ненависть сильна до сих пор. Я чего-то не понимаю о тебе и о нем, правда? Почему ты не хочешь сказать?
— Не хочу причинять тебе боль.
— Как может твоя ссора с Хануманом причинить мне боль?
Он глотнул холодного воздуха, закашлялся, зажмурился, снова открыл глаза и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190