окна увенчаны были аттиками, в свою очередь опиравшимися на консоли меньшего размера. Над монументальными входными дверьми с бронзовыми створками, перед окном, посреди фасада, расположился балкон. Фасад был увенчан пышным антаблементом, фриз его отличался восхитительным по изяществу и чистоте линии орнаментом. И фриз, и консоли, и аттики над окнами, и дверные наличники были из белого мрамора, но до того потускневшего, искрошенного, что он приобрел грубую зернистость и желтизну песчаника. Справа и слева от дверей стояли две мраморные античные скамьи, поддерживаемые грифонами, а на углу еще сохранился врезанный в стену прелестный фонтан эпохи Возрождения, ныне бездействующий: амур верхом на дельфине; скульптура была до неузнаваемости разрушена временем.
Но взоры Пьера сразу же приковал герб, изваянный над одним из окон нижнего этажа: эмблема рода Бокканера — крылатый дракон, извергающий пламя; отчетливо выделялся девиз, которого не успело коснуться время: «Восса пега, Alma rossa» — «Уста черны, душа красна». Над другим таким же окном, как это часто встречается в Риме, виднелась неглубокая ниша со статуей мадонны в атласных одеждах, и перед нею среди бела дня горела лампада.
Кучер собирался уже по привычке въехать в зияющую темную подворотню, но охваченный робостью молодой священник удержал его:
— Нет-нет, не надо, это ни к чему!
Он вышел из коляски, расплатился и, держа саквояж в руке, прошел сначала под оводы ворот, потом во двор, не встретив ни живой души.
Обширный и квадратный двор окружен был портиком, точно монастырский. Вдоль стен, под мрачными аркадами, пристроились обломки мраморных статуй, найденные при раскопках: безрукий Аполлон, торс Венеры; а мозаика черно-белых плит, которыми вымощен был двор, проросла шелковистой травой. Казалось, солнце никогда не освещало эти влажные от сырости плиты. Здесь царили мрак, безмолвие, мертвенное величие и беспредельная грусть.
Пораженный пустынностью и немотой этого дворца, Пьер пытался разыскать кого-нибудь — привратника или слугу; ему почудилось, будто промелькнула чья-то тень, он отважился проникнуть под другую сводчатую арку и очутился в небольшом саду, над Тибром. С этой стороны, на гладком, без единого украшения, фасаде, были симметрически расположены три ряда окон. При виде заброшенного сада сердце у Пьера сжалось. Посредине, в пересохшем бассейне, красовался самшит. Среди зарослей бурьяна о прежних аллеях напоминали только осыпанные золотом зреющих плодов апельсиновые деревья. У самой стены, справа, меж двух огромных лавров виднелся саркофаг второго века; на нем была изображена неистовая вакханалия — фавны, овладевающие вакханками; такие сцены, где все дышало необузданным вожделением, охотно помещали на своих гробницах римляне эпохи упадка; и в углубление этого мраморного саркофага, осыпавшегося, позеленевшего, превращенного в крохотный водоем, ниспадала тоненькая струйка воды, вытекавшая из большой трагической маски на стене. Некогда тут было нечто вроде лоджии с портиком, глядевшей в сторону Тибра; два ряда ступеней вели от этой террасы к реке. Но из-за сооружения набережной берега приподнялись, и терраса оказалась теперь ниже их нового уровня; вокруг нее громоздились остатки строительного камня, известки, щебня, следы плачевного разгрома, которому подвергся квартал.
На этот раз Пьер не сомневался, что неподалеку промелькнула чья-то тень. Он возвратился во двор и обнаружил там приземистую женщину лет пятидесяти, без единого седого волоса, на первый взгляд очень живую и веселую. Однако при виде священника на ее круглом лице с маленькими светлыми глазами появилось выражение какой-то настороженности.
Подыскивая слова в своем скудном словаре, Пьер тут же пояснил на ломаном итальянском языке:
— Сударыня, я аббат Пьер Фроман...
Не дав ему договорить, женщина ответила на чистейшем французском, слегка картавя и растягивая слова, как свойственно уроженцам Иль-де-Франса:
— А, господин аббат! Знаю, знаю... Я вас поджидала, мне велено вас встретить.
Пьер смотрел на нее с изумлением, и она пояснила:
— Я-то сама француженка... Вот уж двадцать пять лет живу в этих краях, а все не могу выучиться их дьявольской тарабарщине!
И тут Пьер вспомнил, что виконт Филибер де Лашу рассказывал ему об этой служанке, Викторине Воске, босеронке из Оно, которая двадцати двух лет попала в Рим, куда сопровождала свою чахоточную хозяйку; когда та внезапно умерла, девушка потеряла голову, словно очутилась одна в стане дикарей. Ее подобрала на улице графиня Эрнеста Брандини, из рода Бокканера, которая только что родила; графиня поручила новорожденную Бенедетту заботам молодой няни в надежде, что позднее та научит девочку французскому языку, и босеронка душой и телом была преданна своей покровительнице. Викторина прожила в семье четверть века и занимала теперь положение домоправительницы, но как была, так и осталась неграмотной; язык давался ей донельзя туго, и она по-прежнему чудовищно коверкала итальянский, прибегая к нему лишь для общения с другими слугами, когда того требовали домашние обязанности.
— А как поживает господин виконт? —продолжала Викторина с простодушной фамильярностью. — Он такой славный, мы всегда рады, когда он приезжает и у нас останавливается... Княжна и контессина вчера от него письмо получили, Он извещает о вашем приезде.
И действительно, виконт Филибер де Лашу сделал все, чтобы облегчить пребывание Пьера в Риме. Единственными представителями старинного, некогда могучего рода Бокканера оставались теперь кардинал Пио Бокканера, княжна, его сестра, старая дева, которую почтительно именовали «донна Серафина», их племянница Бенедетта, чья мать, Эрнеста, последовала в могилу за своим супругом, графом Брандини, и, наконец, их племянник, князь Дарио Бокканера, отец которого, князь Онофрио Бокканера, умер, а мать, происходившая из рода Монтефьори, вторично вышла замуж. Волею случая виконт оказался свояком семейства Бокканера: его младший брат женился на сестре графа Брандини, отца Бенедетты, и благодаря этому браку виконт, которого любезно именовали дядюшкой, еще при жизни графа не раз гостил во дворце на улице Джулиа. Он очень привязался к Бенедетте, и привязанность эта особенно возросла с тех пор, как разыгралась ее личная драма, вызванная неудачным браком, который она пыталась ныне расторгнуть. Теперь, когда Бенедетта возвратилась в отчий дом и жила под крылышком своей тетки Серафины и дяди-кардинала, виконт часто писал ей и присылал из Франции книги. Среди прочих он отправил ей и книгу Пьера; отсюда все и пошло, молодой аббат и юная графиня обменялись письмами, затем Бенедетта сообщила, что конгрегация Индекса собирается запретить книгу, и посоветовала аббату приехать в Рим, любезно предлагая ему гостеприимство в доме своего дяди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211
Но взоры Пьера сразу же приковал герб, изваянный над одним из окон нижнего этажа: эмблема рода Бокканера — крылатый дракон, извергающий пламя; отчетливо выделялся девиз, которого не успело коснуться время: «Восса пега, Alma rossa» — «Уста черны, душа красна». Над другим таким же окном, как это часто встречается в Риме, виднелась неглубокая ниша со статуей мадонны в атласных одеждах, и перед нею среди бела дня горела лампада.
Кучер собирался уже по привычке въехать в зияющую темную подворотню, но охваченный робостью молодой священник удержал его:
— Нет-нет, не надо, это ни к чему!
Он вышел из коляски, расплатился и, держа саквояж в руке, прошел сначала под оводы ворот, потом во двор, не встретив ни живой души.
Обширный и квадратный двор окружен был портиком, точно монастырский. Вдоль стен, под мрачными аркадами, пристроились обломки мраморных статуй, найденные при раскопках: безрукий Аполлон, торс Венеры; а мозаика черно-белых плит, которыми вымощен был двор, проросла шелковистой травой. Казалось, солнце никогда не освещало эти влажные от сырости плиты. Здесь царили мрак, безмолвие, мертвенное величие и беспредельная грусть.
Пораженный пустынностью и немотой этого дворца, Пьер пытался разыскать кого-нибудь — привратника или слугу; ему почудилось, будто промелькнула чья-то тень, он отважился проникнуть под другую сводчатую арку и очутился в небольшом саду, над Тибром. С этой стороны, на гладком, без единого украшения, фасаде, были симметрически расположены три ряда окон. При виде заброшенного сада сердце у Пьера сжалось. Посредине, в пересохшем бассейне, красовался самшит. Среди зарослей бурьяна о прежних аллеях напоминали только осыпанные золотом зреющих плодов апельсиновые деревья. У самой стены, справа, меж двух огромных лавров виднелся саркофаг второго века; на нем была изображена неистовая вакханалия — фавны, овладевающие вакханками; такие сцены, где все дышало необузданным вожделением, охотно помещали на своих гробницах римляне эпохи упадка; и в углубление этого мраморного саркофага, осыпавшегося, позеленевшего, превращенного в крохотный водоем, ниспадала тоненькая струйка воды, вытекавшая из большой трагической маски на стене. Некогда тут было нечто вроде лоджии с портиком, глядевшей в сторону Тибра; два ряда ступеней вели от этой террасы к реке. Но из-за сооружения набережной берега приподнялись, и терраса оказалась теперь ниже их нового уровня; вокруг нее громоздились остатки строительного камня, известки, щебня, следы плачевного разгрома, которому подвергся квартал.
На этот раз Пьер не сомневался, что неподалеку промелькнула чья-то тень. Он возвратился во двор и обнаружил там приземистую женщину лет пятидесяти, без единого седого волоса, на первый взгляд очень живую и веселую. Однако при виде священника на ее круглом лице с маленькими светлыми глазами появилось выражение какой-то настороженности.
Подыскивая слова в своем скудном словаре, Пьер тут же пояснил на ломаном итальянском языке:
— Сударыня, я аббат Пьер Фроман...
Не дав ему договорить, женщина ответила на чистейшем французском, слегка картавя и растягивая слова, как свойственно уроженцам Иль-де-Франса:
— А, господин аббат! Знаю, знаю... Я вас поджидала, мне велено вас встретить.
Пьер смотрел на нее с изумлением, и она пояснила:
— Я-то сама француженка... Вот уж двадцать пять лет живу в этих краях, а все не могу выучиться их дьявольской тарабарщине!
И тут Пьер вспомнил, что виконт Филибер де Лашу рассказывал ему об этой служанке, Викторине Воске, босеронке из Оно, которая двадцати двух лет попала в Рим, куда сопровождала свою чахоточную хозяйку; когда та внезапно умерла, девушка потеряла голову, словно очутилась одна в стане дикарей. Ее подобрала на улице графиня Эрнеста Брандини, из рода Бокканера, которая только что родила; графиня поручила новорожденную Бенедетту заботам молодой няни в надежде, что позднее та научит девочку французскому языку, и босеронка душой и телом была преданна своей покровительнице. Викторина прожила в семье четверть века и занимала теперь положение домоправительницы, но как была, так и осталась неграмотной; язык давался ей донельзя туго, и она по-прежнему чудовищно коверкала итальянский, прибегая к нему лишь для общения с другими слугами, когда того требовали домашние обязанности.
— А как поживает господин виконт? —продолжала Викторина с простодушной фамильярностью. — Он такой славный, мы всегда рады, когда он приезжает и у нас останавливается... Княжна и контессина вчера от него письмо получили, Он извещает о вашем приезде.
И действительно, виконт Филибер де Лашу сделал все, чтобы облегчить пребывание Пьера в Риме. Единственными представителями старинного, некогда могучего рода Бокканера оставались теперь кардинал Пио Бокканера, княжна, его сестра, старая дева, которую почтительно именовали «донна Серафина», их племянница Бенедетта, чья мать, Эрнеста, последовала в могилу за своим супругом, графом Брандини, и, наконец, их племянник, князь Дарио Бокканера, отец которого, князь Онофрио Бокканера, умер, а мать, происходившая из рода Монтефьори, вторично вышла замуж. Волею случая виконт оказался свояком семейства Бокканера: его младший брат женился на сестре графа Брандини, отца Бенедетты, и благодаря этому браку виконт, которого любезно именовали дядюшкой, еще при жизни графа не раз гостил во дворце на улице Джулиа. Он очень привязался к Бенедетте, и привязанность эта особенно возросла с тех пор, как разыгралась ее личная драма, вызванная неудачным браком, который она пыталась ныне расторгнуть. Теперь, когда Бенедетта возвратилась в отчий дом и жила под крылышком своей тетки Серафины и дяди-кардинала, виконт часто писал ей и присылал из Франции книги. Среди прочих он отправил ей и книгу Пьера; отсюда все и пошло, молодой аббат и юная графиня обменялись письмами, затем Бенедетта сообщила, что конгрегация Индекса собирается запретить книгу, и посоветовала аббату приехать в Рим, любезно предлагая ему гостеприимство в доме своего дяди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211