папа хранил надменную торжественную недвижность, подобно высохшему, искони раззолоченному, окутанному жертвенным дымом языческому идолу. На мертвенно застывшем лице жили только глаза, сверкавшие, как два черных алмаза, устремленные вдаль, в неземное, в беспредельность. Ни разу не посмотрел он на толпу, не бросил взгляд ни вправо, ни влево, но устремил его к небесам, словно не ведан того, что творится у его ног. И этот кумир, несомый на руках, подобный набальзамированной, спеленатой мумии, глухой и незрячей, что держится только благодаря своим пеленам, этот старец с блистающим взором обретал в окружении одержимой толпы, которой он, казалось, не видел и не слышал, грозное могущество, тревожащее величие, окаменелость догмы, незыблемость традиции. Пьер заметил все же, что папе кап будто нездоровится, он казался утомленным, очевидно, это был один из тех приступов лихорадки, о которых монсеньер Нани говорил накануне, превознося мужество и величие духа этого восьмидесятичетырехлетнего старца, жившего лишь благодаря воле к жизни и сознанию суверенности своей миссии.
Церемония началась. Святой отец сошел с носилок и с помощью четырех прелатов и одного диакона стал неторопливо служить мессу. Во время омовения монсеньер мажордом и монсеньер камергер, сопровождаемые двумя кардиналами, плеснули водой на священные руки того, кто совершал богослужение; перед возношением даров все прелаты папской курии с зажженными свечами в руках преклонили колена вокруг алтаря. Минута была торжественная, и когда во время возношения серебряные горны возвестили прославленный хор ангелов, при звуках которого дамы неизменно падают в обморок, сорок тысяч верующих, толпившихся в соборе, затрепетали, ощутив грозное и дивное дыхание потустороннего мира. И почти сразу же из-под купола, с верхней галереи, где, невидимые глазу, помещались сто двадцать хористов, донеслись неземные голоса; восхищение, исступленный восторг охватил толпу, словно сами ангелы откликнулись на призыв горнов. Голоса неслись с высоты, порхали под сводами, легкие, как звуки небесной арфы, потом угасали в сладостном созвучии и снова с замирающим шорохом крыльев улетали ввысь и пропадали. После мессы папа, все еще находившийся в алтаре, сам затянул «Те deum», певцы и хористы Сикстинской капеллы подхватили, поочередно исполняя каждый стих. Певцов поддержали все, и сорок тысяч голосов, сливаясь в ликующем хвалебном хоре, расплескались в огромном нефе. Зрелище было действительно великолепное: алтарь под роскошным и пышным золоченым балдахином работы Беринин, вокруг, в звездном мерцании зажженных свечей, — прелаты и кардиналы папской курии, посредине, в сверкающих золотом ризах, подобно светилу излучая сияние, — всемогущий папа, на скамьях — кардиналы в пурпурных сутанах, архиепископы и епископы в фиолетовом шелку, на трибунах — парадные мундиры, галуны дипломатического корпуса, мундиры иностранных офицеров, и притекающая отовсюду толпа, и зыбь человеческих голов, колышущаяся в самых отдаленных глубинах собора. Все поражало необъятностью масштабов: боковые нефы, где мог бы уместиться целый приход, трансепты, просторные, как церкви в людных городах, храм, пространства которого едва могли заполнить тысячи и тысячи верующих. И хвалебный гимн толпы становился таким же величавым, вздымался подобно дыханию бури среди тяжелых мраморных гробниц, нечеловечески огромных статуй, гигантских колонн, устремляясь ввысь, к раскинувшимся каменной громадой сводам, в небесную ширь купола, где во всем великолепии золотых мозаик открывалась беспредельность.
После «Те deum», пока Лев XIII надевал вместо митры тиару, менял ризы на папскую мантию и занимал свой трон на помосте у входа в левый трансепт, толпа снова загудела. Теперь папа возвышался над собравшимися. Когда же после чтения требника Лев XIII поднялся, по толпе, словно веяние потустороннего мира, пробежал трепет. Символически увенчанный тройною короной, облаченный в золото мантии, папа как бы вырос. И среди внезапно наступившей глубокой тишины, нарушаемой только биением сердец, он жестом, исполненным благородства, поднял руку и стал неторопливо благословлять верующих; голос его, вылетавший из восковых уст, из обескровленного, безжизненного тела, неожиданно громкий и звучный, казался подлинно гласом божиим. Эффект был ошеломляющий, снова грянули рукоплескания, а когда кортеж опять выстроился, чтобы возвратиться тем же путем, необузданный восторг достиг такого неистовства, что рукоплесканий показалось недостаточно, раздались возгласы, вопли, исступление охватило толпу. Подле статуи святого Петра, среди кучки одержимых грянуло: «Evviva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!» И пока кортеж продвигался, этот возглас, как пламя пожара, несся за ним вслед, зажигая, одно за другим, сердца и вырываясь под конец тысячеустым гулом возмущения по поводу посягательств на Папскую область. Все благочестие, все слепое обожание этих набожных католиков, взбудораженных царственным зрелищем великолепной церемонии, вылились в мечту, в неистовое желание увидеть папу не только всемогущим отцом церкви, но и монархом, владыкой души и тела своих подданных, неограниченным властелином мира. Вот в чем истина, вот в чем счастье, вот в чем единственное спасение. Пусть все отдадут папе — человечество и вселенную! «Ewiva il papa re! Evviva il papa re!» — «Да здравствует папа-король! Да здравствует папа-король!»
О, этот клич! Воинственный клич, вдохновивший на такое множество преступлений, такое множество кровопролитий! Клич самозабвенных слепцов, одержимых желаниями, осуществление которых возвратило бы человечество к бедствиям минувших столетий! Словно пытаясь избежать заразы идолопоклонства, Пьер, негодуя, поспешно покинул трибуну. И пока кортеж продвигался, молодой священник, спасаясь от толкотни, от оглушительных, неумолчных воплей толпы, торопливо прошел через левый боковой неф; выбраться на улицу было невозможно, но все же, стремясь избежать давки у выхода, он решил воспользоваться открытой дверью и очутился в притворе, откуда лестница вела на купол. Ризничий, стоявший в дверях, напуганный и восхищенный этим бурным порывом благочестия, поглядел на аббата в нерешительности, колеблясь, не следует ли его задержать; но, несомненно, вид сутаны, а главное, собственное глубокое волнение сделали его терпимым. Он знаком разрешил священнику пройти, тот сразу же очутился на лестнице и быстро поднялся по ней, спеша взобраться выше, еще выше, уйти поближе к миру и тишине.
И внезапно наступила глубокая тишина; стены все еще слегка содрогались от воплей толпы и в то же время заглушали их. Лестница, удобная и светлая, с широкими каменными ступенями, вилась внутри какой-то башенки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211