К счастью, в капелле оказались только три или четыре не слишком шумливых туриста. На одной из кардинальских скамей, повыше ступени, на которой сидят шлейфоносцы, Пьер сразу же заметил Нарцисса Абера. Запрокинув голову, молодой человек замер, словно в экстазе. Но он глядел не на творение Микеланджело. Не отрываясь, он созерцал более раннюю фреску, пониже карниза. Глаза его были влажны; заметив наконец священника, он только прошептал:
— О, друг мой, взгляните на Боттичелли!
И снова погрузился в восторженное созерцание.
Пьер был потрясен до самых глубин ума и сердца, сверхчеловеческий гений Микеланджело захватил его целиком. Все остальное для него исчезло, не было ничего, кроме этого необычайного создания искусства, словно парящего в беспредельности неба, там, наверху. Пьер был изумлен, для него явилось неожиданностью, что художник предпочел остаться единственным исполнителем произведения. Ни мраморщиков, ни бронзовщиков, ни позолотчиков — никого. Художник, вооруженный только кистью, сумел один воссоздать пилястры, колонны, мраморные карнизы, бронзовые статуи и украшения, золотые завитки и розетки, всю эту неслыханную роскошь обрамления фресок. И Пьеру представился тот день, когда мастер очутился один на один с этими голыми сводами, крытыми штукатуркой, перед сотнями квадратных метров гладких белых стен, которые надлежало расписать. И Пьер видел художника-колосса перед этой огромной, чистой страницей; презрев постороннюю помощь, прогнав любопытствующих, замкнулся он наедине со своим гигантским творением, день за днем ревниво и страстно, в суровом одиночестве, четыре с половиной года отдаваясь созиданию. Какой необъятный труд — его с успехом хватило бы на целую жизнь, — труд, который мог быть начат только при неколебимом доверии к собственной воле и собственной силе; то был целый мир образов, выплеснутый гением художника, неистощимого в своих усилиях, и запечатленный им в пору творческой зрелости, в самом расцвете его всемогущества!
Еще больше изумился Пьер, когда стал разглядывать это изображение человеческой натуры, возвеличенной кистью провидца, постиг всю безмерную мощь этого синтеза, этой монументальной символики. Подобно первозданной природе, здесь все было красотой и великолепием: царственное изящество и благородство, безграничный покой и безграничная мощь. И какое совершенное знание натуры, самые смелые ракурсы, продиктованные уверенностью в успехе, неизменно победное преодоление трудностей, создаваемых кривизною сводов. А главное, необычайная изобретательность в средствах выполнения, скупость палитры, широчайшее использование всего лишь нескольких красок, и никаких ухищрений, никакого стремления к внешнему эффекту. Но и этого было довольно: кровь кипела в жилах, мускулы под кожей напрягались, тела оживали; в стремительном порыве, как бы озаренные отсветом некоего пламени, вдохнувшего в них жизнь, выступали они из фресок, наделенные силой жизни нечеловеческой, наделенные бессмертием. Сама жизнь, торжествующая, неистощимая, полнокровная, бурлила в них; то было чудо жизни, сотворенное рукой художника, принесшего с собой высший дар, дар могучей простоты.
Пусть иные искали в этом произведении философский смысл, пусть видели в нем историю судеб человеческих от самого сотворения мира: создание мужчины и женщины, грехопадение, кару, затем искупление и, наконец, светопреставление и Страшный суд, — Пьер, ошеломленный, восхищенный этой первой встречей с великим творением, не в силах был задуматься над его философским содержанием. Он видел лишь прославление человеческого тела, его красоты, мощи, пластичности. И этот Иегова, царственный старец, грозный и отечески ласковый, подхваченный зиждительным ураганом, Иегова, который широко раскинул: могучие длани, творя миры! И великолепный Адам, столь благородно очерченный, с протянутой рукой, которого Иетова оживляет таким восхитительным жестом — одним лишь мановением перста, не касаясь его самого; и священное пространство между перстом творца и кончиком пальца Адама, ничтожное пространство, вмещающее беспредельность незримого и таинственного! И эта могучая, пленительная Ева с широкими чреслами, способными выносить грядущее человечество, наделенная горделивой и нежной прелестью женщины, жаждущей любви и домогающейся ее хотя бы ценой собственной гибели, женщины соблазнительной, плодовитой, покоряющей! Далее, по углам фресок, восседающие на рисованных художником пилястрах декоративные фигуры — подлинный триумф плоти: двадцать юношей, прекрасных своей наготой, с торсом, с телом несравненного великолепия, живущим такой напряженной жизнью, что, кажется, их атлетические фигуры изогнуты, запрокинуты в порыве неистового движения. А между окон — титаны, пророки, сибиллы, мужчины и женщины, подобные богам, с неимоверно мощной мускулатурой и необыкновенным величием душевной экспрессии: Иеремия, облокотившийся о колено, ухватил подбородок рукою и, поглощенный видением, мечтой, погрузился в размышления; сивилла Эритрейская с повернутым в профиль лицом, таким чистым, таким юным, несмотря на его массивность, держит палец на раскрытой странице Книги судеб; Исаия с отверстыми устами, вздувшимися от раскаленного угля, высокомерный, с лицом вполоборота и властно поднятой рукою, вещает истину; сивилла Кумская, пугающая своей мудростью и древностью, суровая, как скала, с лицом, изрезанным морщинами, хищным носом, упрямо выдающимся вперед квадратным подбородком; Иона, извергнутый из чрева кита, изображенный в необычайном ракурсе, — с изогнутым торсом, заброшенными назад руками, запрокинутой головой; из его разверстых уст вырывается вопль; и еще другие, другие, все той же породы, могучие и величавые, покоряющие вечным здоровьем и вечной мудростью, — воплощение мечты о неистребимом, кряжистом, сильном человечестве. А под арками окон и в люнетах возникают, толпятся, теснятся иные образы, исполненные мощи, красоты, изящества, образы тех, что были предками Христа: мечтательные матери с прекрасными нагими младенцами, мужчины с задумчивым взглядом, устремленным в неведомое будущее, — понесшее кару проклятое, усталое племя, чающее пришествия предвещенного Спасителя; а на парусах свода, в четырех углах, оживают библейские эпизоды — победы Израиля над злым духом. И, наконец, гигантская фреска в глубине — картина Страшного суда, где теснится такое несметное множество фигур, что надобны не день и не два, чтобы хорошенько их разглядеть: смятенная толпа, овеянная жгучим дыханием жизни; ангелы Апокалипсиса, неистово возвещающие в трубы, что час настал; мертвецы, пробужденные трубным гласом, грешники, которых черти охапками швыряют в адское пекло, и, наконец, грозный судия — Иисус в окружении апостолов и святых;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211