– Сейчас мы выпьем – вот так. И силы к нам вернуться, и крылышко срастется…
– Что это ты даешь ей? – спросил с удивлением смотревший на нее Никита.
– То же, что и брату твоему, когда он был при смерти, – ответила гречанка. – Слезы лекаря моего, карфагенского пифона. По ночам он плачет, тоскуя о карфагенском оазисе, где вырос, и который давно уже превратился в пустыню, так как его разрушили римляне. Слезы пифона – древний эликсир жизни. Он убивает смерть. А еще он помогает тем, кого сама жизнь превращает в пустыню.
Несколько капель из флакона упали на крыло соколихи. Она перестала дрожать и скоро задремала на руках у Вассианы.
– Будет жить? Будет, госпожа? – взволнованно спрашивал Сомыч, заглядывая Вассиане через плечо.
– Будет, будет, – успокоила его княгиня. – Иди, Сома, подготовь для своей красавицы клетку, а я пока ее подержу. Скоро ей полегчает. Веришь?
– Как не верить! – изумлялся Сомыч. Не теряя времени, он поспешил исполнить приказание княгини.
– Вы тоже свободны, капитан де Армес, отнесите лекарство на место, – гречанка передала де Армесу флакон. Молча поклонившись, Гарсиа ушел.
Вассиана с Никитой остались вдвоем. Князь Ухтомский некоторое время безмолвно наблюдал за ней, потом присел на скамейку рядом.
– Ты нянчишься с ней как с младенцем, – сказал он с улыбкой. – Странно, почему у тебя нет детей, тебе бы пошло качать на руках малыша…
– Да, наверное, пошло бы, – тихо согласилась княгиня, не поднимая лица, – да не пришлось…
Он молча положил руку на ее колено. Совсем рядом, над своей шеей, она почувствовала его взволнованное дыхание. Слова готовы были сорваться с его губ – и она знала наперед, что это были за слова.
– Не говори, – горячо прошептала Вассиана, повернувшись, – не говори ничего. Все знаю, что хочешь сказать. И потому молю – не надо. Чтоб не пришлось мне отвечать тебе. Ведь правду сказать не могу, и не хочу, чтобы ложь стояла между нами…
Его лицо было совсем близко, каждой клеточкой кожи она чувствовала томивший его жар, зажигавший и ее сердце. Его губы почти касались ее губ.
– Нет, нет… – она отстранилась, – нельзя нам. Пойми, не потому, что брату твоему верность храню, хотя был он всегда добр ко мне и зла от меня не заслужил. А потому… – она запнулась на мгновение, переводя дух, – что дорог ты мне, Никита…
Признание вырвалось помимо воли княгини, и тут же на бледных щеках ее проступили красноватые пятна. Длинные темные ресницы взволнованно дрогнули.
– Мне лицо твое дорого, каждая линия тела, руки, голос, но нет… От того, что дорог, потому и говорю – не надо. Знаю я, что затянет тебя пагубная страсть. Не меня погубишь, обо мне речи нет, с меня как с гуся вода – не в первый раз. Себя погубишь… И не княжеский гнев страшен, куда пуще опасность есть…
– Мне не жить без тебя… – слова как вздох сорвались с губ его и камнем упали ей на грудь, сдавив мукой сердце.
– Но и со мной не жить, – едва слышно ответила она, тщетно стараясь скрыть горечь своих слов. – Ты и вообразить себе не можешь… Не поверил бы никогда, но так и есть: не хозяйка я себе самой, раба еще бесправней твоих холопов. Мне все позволено ради корысти, и ничего – ради сердца.
– Что ты говоришь? Не понимаю я, о чем ты? – Никита обнял ее за плечи, хотел прижать ее голову к своей груди, но она опять отстранилась.
– Оженишься ты, Никита, – быстро продолжала она, – забудешь меня. Жена нарожает тебе детей – будешь счастлив. Все пойдет добрым путем…
– Нет, не женюсь, – вздохнув, ответил он. – Коли моя воля какое значение будет иметь – ни за что. Ты о Лизке Шереметевой не думай. Это еще когда покойная Наталья Кирилловна жива была, сговорились они с моим отцом. Она сама ведь в девичестве Шереметева. А я мамки своей не помню, померла рано. Я один у отца был. Вот Наталья Кирилловна и порадела обо мне. Своих-то сыновей она для царевен по-знатней берегла, чтоб от Рюриковичей – не меньше. А мне тогда лет двенадцать было. Я Лизки Шереметевой в глаза не видал. Не знаю даже, хороша ли собой. Пока в сердце покой был, так и не думал об этом. Все так живут: как родители скажут – так тому и быть. Пошел бы под венец, что сделаешь? Да тут отец помер, война одна-другая, все откладывали сватовство. Теперь только понимаю, для чего Господь возвел все препятствия на том пути: чтобы я тебя встретил. Коли Алексей Петрович настаивать не станет, то лучше уж один останусь. Если же станет сватов к Шереметевой посылать – в монахи уйду, другого пути избежать свадьбы нет. Грех, порой, Вассиана, великий я на душу беру, не простит мне Господь – брату своему добра не желаю, чтоб овдовела ты хочу…
– А Стеша? Утешает тебя? – спросила княгиня, отводя взгляд.
– Ты никак меня к дворовой ревнуешь? – рассмеялся Никита. – Но это же смешно, ты с тетки-то Емельяны сумасбродной пример не бери…
Княгиня снова повернула к нему лицо, и он замолчал, очарованный. Он вдруг увидел, что глаза у Вассианы не синие, как он привык и любил их такими. Зародившись где-то в темно-синей глубине ее глаз, яркий зеленоватый огонь поднимался и разрастался, вспыхивая золотыми искрами, и цвет их теперь напоминал зеленоватые воды моря, мерцающие в бликах солнечного предгрозья. Казалось, спала пелена с ее души, глаза ее просветлели, засияли, как расплавленное золото.
– На самом деле, это даже более смешно, чем ты можешь себе вообразить, – сказала она мягко, не отводя взгляда. – Но обещай мне, я прошу, что больше не позовешь Стешку…
– Обещаю, – быстро согласился Никита. – Только и ты мне скажи о Гарсиа…
– А ты меня ревнуешь к капитану? Он – всего лишь слуга, – ответила, улыбнувшись Вассиана. – Он не чувствует и половины того, что чувствуешв ты…
– Как это так? – удивился Никита.
– Да так. Им владеет одна-единственная страсть, но лично ко мне она имеет лишь косвенное отношение, женщина тут не соперница…
– Мне кажется сейчас, что ты другая, – сказал Никита, рассматривая ее лицо и ласково прикасаясь к расшитым золотом рукавам ее одежды, – что я не знал тебя такой…
– Другой я тебе не нравлюсь? – спросила его Вассиана
– Ты мне любой понравишься, – с подкупающей честностью ответил он. – Если бы я увидал тебя такой лет шесть назад в Риме, я бы сразу голову потерял…
– Сколько тебе лет, Никита?
– Двадцать семь. Мало?
Белая соколиха, встрепенувшись, подняла головку на руках у Вассианы и пошевелила разбитым крылом. Княгиня осторожно разжала руки – взмахнув крыльями, соколиха взлетела, и описав круг над их головами, села Никите на плечо.
– Волшебница, волшебница! Как ты сделала это? – В порыве восторга забыв о приличиях, Никита легко подхватил Вассиану на руки и покружил ее.
В волнении она вдруг сказала по-итальянски, трогая его жесткие темные волосы тонкими бледными пальцами, унизанными алмазными перстнями:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
– Что это ты даешь ей? – спросил с удивлением смотревший на нее Никита.
– То же, что и брату твоему, когда он был при смерти, – ответила гречанка. – Слезы лекаря моего, карфагенского пифона. По ночам он плачет, тоскуя о карфагенском оазисе, где вырос, и который давно уже превратился в пустыню, так как его разрушили римляне. Слезы пифона – древний эликсир жизни. Он убивает смерть. А еще он помогает тем, кого сама жизнь превращает в пустыню.
Несколько капель из флакона упали на крыло соколихи. Она перестала дрожать и скоро задремала на руках у Вассианы.
– Будет жить? Будет, госпожа? – взволнованно спрашивал Сомыч, заглядывая Вассиане через плечо.
– Будет, будет, – успокоила его княгиня. – Иди, Сома, подготовь для своей красавицы клетку, а я пока ее подержу. Скоро ей полегчает. Веришь?
– Как не верить! – изумлялся Сомыч. Не теряя времени, он поспешил исполнить приказание княгини.
– Вы тоже свободны, капитан де Армес, отнесите лекарство на место, – гречанка передала де Армесу флакон. Молча поклонившись, Гарсиа ушел.
Вассиана с Никитой остались вдвоем. Князь Ухтомский некоторое время безмолвно наблюдал за ней, потом присел на скамейку рядом.
– Ты нянчишься с ней как с младенцем, – сказал он с улыбкой. – Странно, почему у тебя нет детей, тебе бы пошло качать на руках малыша…
– Да, наверное, пошло бы, – тихо согласилась княгиня, не поднимая лица, – да не пришлось…
Он молча положил руку на ее колено. Совсем рядом, над своей шеей, она почувствовала его взволнованное дыхание. Слова готовы были сорваться с его губ – и она знала наперед, что это были за слова.
– Не говори, – горячо прошептала Вассиана, повернувшись, – не говори ничего. Все знаю, что хочешь сказать. И потому молю – не надо. Чтоб не пришлось мне отвечать тебе. Ведь правду сказать не могу, и не хочу, чтобы ложь стояла между нами…
Его лицо было совсем близко, каждой клеточкой кожи она чувствовала томивший его жар, зажигавший и ее сердце. Его губы почти касались ее губ.
– Нет, нет… – она отстранилась, – нельзя нам. Пойми, не потому, что брату твоему верность храню, хотя был он всегда добр ко мне и зла от меня не заслужил. А потому… – она запнулась на мгновение, переводя дух, – что дорог ты мне, Никита…
Признание вырвалось помимо воли княгини, и тут же на бледных щеках ее проступили красноватые пятна. Длинные темные ресницы взволнованно дрогнули.
– Мне лицо твое дорого, каждая линия тела, руки, голос, но нет… От того, что дорог, потому и говорю – не надо. Знаю я, что затянет тебя пагубная страсть. Не меня погубишь, обо мне речи нет, с меня как с гуся вода – не в первый раз. Себя погубишь… И не княжеский гнев страшен, куда пуще опасность есть…
– Мне не жить без тебя… – слова как вздох сорвались с губ его и камнем упали ей на грудь, сдавив мукой сердце.
– Но и со мной не жить, – едва слышно ответила она, тщетно стараясь скрыть горечь своих слов. – Ты и вообразить себе не можешь… Не поверил бы никогда, но так и есть: не хозяйка я себе самой, раба еще бесправней твоих холопов. Мне все позволено ради корысти, и ничего – ради сердца.
– Что ты говоришь? Не понимаю я, о чем ты? – Никита обнял ее за плечи, хотел прижать ее голову к своей груди, но она опять отстранилась.
– Оженишься ты, Никита, – быстро продолжала она, – забудешь меня. Жена нарожает тебе детей – будешь счастлив. Все пойдет добрым путем…
– Нет, не женюсь, – вздохнув, ответил он. – Коли моя воля какое значение будет иметь – ни за что. Ты о Лизке Шереметевой не думай. Это еще когда покойная Наталья Кирилловна жива была, сговорились они с моим отцом. Она сама ведь в девичестве Шереметева. А я мамки своей не помню, померла рано. Я один у отца был. Вот Наталья Кирилловна и порадела обо мне. Своих-то сыновей она для царевен по-знатней берегла, чтоб от Рюриковичей – не меньше. А мне тогда лет двенадцать было. Я Лизки Шереметевой в глаза не видал. Не знаю даже, хороша ли собой. Пока в сердце покой был, так и не думал об этом. Все так живут: как родители скажут – так тому и быть. Пошел бы под венец, что сделаешь? Да тут отец помер, война одна-другая, все откладывали сватовство. Теперь только понимаю, для чего Господь возвел все препятствия на том пути: чтобы я тебя встретил. Коли Алексей Петрович настаивать не станет, то лучше уж один останусь. Если же станет сватов к Шереметевой посылать – в монахи уйду, другого пути избежать свадьбы нет. Грех, порой, Вассиана, великий я на душу беру, не простит мне Господь – брату своему добра не желаю, чтоб овдовела ты хочу…
– А Стеша? Утешает тебя? – спросила княгиня, отводя взгляд.
– Ты никак меня к дворовой ревнуешь? – рассмеялся Никита. – Но это же смешно, ты с тетки-то Емельяны сумасбродной пример не бери…
Княгиня снова повернула к нему лицо, и он замолчал, очарованный. Он вдруг увидел, что глаза у Вассианы не синие, как он привык и любил их такими. Зародившись где-то в темно-синей глубине ее глаз, яркий зеленоватый огонь поднимался и разрастался, вспыхивая золотыми искрами, и цвет их теперь напоминал зеленоватые воды моря, мерцающие в бликах солнечного предгрозья. Казалось, спала пелена с ее души, глаза ее просветлели, засияли, как расплавленное золото.
– На самом деле, это даже более смешно, чем ты можешь себе вообразить, – сказала она мягко, не отводя взгляда. – Но обещай мне, я прошу, что больше не позовешь Стешку…
– Обещаю, – быстро согласился Никита. – Только и ты мне скажи о Гарсиа…
– А ты меня ревнуешь к капитану? Он – всего лишь слуга, – ответила, улыбнувшись Вассиана. – Он не чувствует и половины того, что чувствуешв ты…
– Как это так? – удивился Никита.
– Да так. Им владеет одна-единственная страсть, но лично ко мне она имеет лишь косвенное отношение, женщина тут не соперница…
– Мне кажется сейчас, что ты другая, – сказал Никита, рассматривая ее лицо и ласково прикасаясь к расшитым золотом рукавам ее одежды, – что я не знал тебя такой…
– Другой я тебе не нравлюсь? – спросила его Вассиана
– Ты мне любой понравишься, – с подкупающей честностью ответил он. – Если бы я увидал тебя такой лет шесть назад в Риме, я бы сразу голову потерял…
– Сколько тебе лет, Никита?
– Двадцать семь. Мало?
Белая соколиха, встрепенувшись, подняла головку на руках у Вассианы и пошевелила разбитым крылом. Княгиня осторожно разжала руки – взмахнув крыльями, соколиха взлетела, и описав круг над их головами, села Никите на плечо.
– Волшебница, волшебница! Как ты сделала это? – В порыве восторга забыв о приличиях, Никита легко подхватил Вассиану на руки и покружил ее.
В волнении она вдруг сказала по-итальянски, трогая его жесткие темные волосы тонкими бледными пальцами, унизанными алмазными перстнями:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88