Находился он на самом берегу Неглинной, недалеко от шведских Гостиных рядов и царского .конюшенного двора, и отстроен был в форме большой татарской юрты с мусульманскими башенками.
Встречать князя Алексея Петровича, как гостя почетного и знатного, Юсуф выслал к самым воротам усадьбы своего сына Ибрагима. В его сопровождении князья Белозерский и Ухтомский проскакали через двор и остановились перед крыльцом. На крыльце их уже ждал сам хозяин. Сняв шапки и облобызавшись с Юсуфом, князья прошли в дом. На всем пути их через переднюю и сени расставленные хозяином слуги приветствовали их поклонами до земли.
– Как поживаешь, Юсуф? Чай, не тужишь? – спросил князь Алексей Петрович, опорожнив преподнесенную хозяином серебряную чарку водки, на которой были выгравированы слова: “Чарка добра человеку, пей из нее на здравие, хваля Бога”.
Поклонившись гостям, родовитый татарин пригласил их к обильно накрытому столу:
– Прошу, други дорогие, толстотрапезной гостьбе моей уважение выказать. Усаживайтесь поудобнее, – предложил он князьям самые почетные места в доме: под появившимися недавно, после крещения сыновей, православными образами. Сам же с Ибрагимом уселся по правую руку от гостей.
– Жил-то я, не тужил, верно молвил ты, князюш-ка, – ответил он Алексею, – покуда лихо не приключилось. Ты вот угощайся, чай, давно старого Юсуфа не навещал, все в делах государевых, в разъездах. И ты, Никита, не скромничай. Ибрагим, поухаживай за гостем. Финики, изюм у нас, пастила из калины. Побаловать хочу вас утощеньицем с берегов Волги. Знаете, что это? – хитро прищурившись, он указал на золотистое кушанье в серебряном судке, украшенном финифтью. – А? То-то. Арбуз в патоке с перцем, имбирем, корицей и мускатом – пальчики оближешь. Тут вот и красный взвар из винных ягод. Икорка с Каспия, свежая, зернистая из белорыбицы, с уксусом, перцем да лучком, искрошенным мелко. Под вино боярское, на травах да на корице настоянное, да с лимонной корочкой – радость одна. Пейте, ешьте, сейчас чарки-то снова нальют…
– Что ж, – князь Алексей Петрович поднялся из-за стола с чаркой вина в руке, – надобно выпить за здравие государя нашего, Иоанна Васильевича. Многие лета ему! – и опустошив чарку до дна и поднял ее над головой обернув вверх дном: пуста. Все присутствующие за столом стоя последовали его примеру.
– Мы тебе подарки привезли с Белоозера, – сообщил, опустив чарку, татарину Никита. – Кружева там, материи разные, блюда серебряные…
– Благодарствую, – поклонился мурза, – я вас тоже с пустыми руками не отпущу: рыбки вам каспийской да икры наготовил. Будете довольны…
– Так что же приключилось, Юсуф? – спросил его Алексей Петрович, закусывая водку каспийской икрой.
– Духи злые одолели, прохода не дают, – ответил татарин, руками подхватывая из судка мелкие кусочки арбуза и отправляя их в рот. – Смертушки моей жаждут. Как ко сну отхожу, свечи затушу – все иноземец тот треклятый как живой передо мной стоит, все смотрит, смотрит глазами своими неподвижными, уж слуг позову – исчезнет. А утром глаза-то открою – опять он. Губами так шевелит, сказать будто что-то хочет. И ведь дня не пропустит – каждый день Божий является о себе напомнить. Вот подвела ж меня нечистая столько годов назад на шляхе с ним столкнуться. Кабы ж знать наперед – за версту бы объехал. Сдался он мне со всеми его побрякушками бесценными! Да молодой был, шальной. Сотворил дело, вот и кувыркаюсь теперь. А ведь кто таков был тот иноземец – до сих пор не знаю. Он вот придет ко мне во сне, а я его спрашиваю: мол, хоть скажи, как звать тебя – молчит. Но вижу, по лицу его белому вижу – неприкаянная душа, большой грех на нем. На мне большой, что жизни его лишил в шутку, но и на нем немалый, тяжкий грех. Иногда даже думаю, может, сам Аллах руку мою направил. Или шайтан слугу своего к себе призвал с моей помощью. Замучил он меня – спасу нет от мертвого ока.
– А тут еще, дозволь, отец, сказать, – вступил в разговор Ибрагим, – слухи по Москве поползли, что люди некие, собой оборванцы, по Москве шастают, да о деле том давешнем расспрашивают. Я бы и не поверил сам, что кого-то немец тот давнишний волнует, так по большому секрету скажу, – Ибрагимка перешел на шепот и перегнулся через стол: – Слух дошел, что могилу иноземца того недавно разрыли и все содержимое вытащили. Я не поверил: ну, брешут, чего у нас народ не скажет. Поехал, поглядел: верно, пустая яма. Все, что осталось от немца того, – кусок плаща истлевший. Я отцу показал, говорит, да, в этот плащ, материи не нашенской, был иноземец одет.
Юсуф, покусывая финик, в подтверждение слов сына закивал головой.
– Я тогда решил за лиходеями проследить, – продолжал Ибрагим, – разузнал у смердов да нищих, где их чаще всего встречают. Пошел. Оделся бедно, чтоб не узнали. А то доложат государю, что Ибрагим Юсупов по кабакам ошивается, оправдывайся тогда. И вправду встретил двоих. Лица у них перекошенные, не перекошенные, но не человеческие какие-то, остывшие, белые-пребелые, ни кровинки в них. Одним словом, краше в гроб кладут. Худые, тощие даже, но шустрые, быстро двигаются и поворачиваются – не нам чета. Глазом моргнешь – а он от тебя уже шагов на тридцать упорхнул.
Ну, побегал я за ними. Да надо ж, чтоб еще и не заметили, а они зоркие – все вокруг примечают. Туда-сюда – везде нос сунут. И еще заметил я – не пахнут ничем. Ну, не к столу сказано будет, от простого смерда, а они явно не из благородных, все чем-то несет – то водкой, то квасом, то луком, то потом, или уж на крайний случай вениками березовыми после бани. А от них – ну, ничего. Только, как приблизишься, холодком по телу тянет. Я как лица-то их увидал, сразу отцовы рассказы про немца, который ему по ночам является, вспомнил. Я сам-то его, Бог миловал, не видел. Но полагаю, что лицо у него такое же. Недобрые люди, грешники – одно слово.
Взгляда их перехватить мне не удалось, смотрят как-то все больше в землю, к небу головы не поднимают, уж как вокруг все разумеют – не знаю, но, думаю, коли и есть у них душа, то все черно на ней. Но проследить не получилось. Видать, почувствовали: так шаги ускорили, прям по воздуху полетели, да и растворились в темноте…
Вот какая тревога у нас, князь. Жили-поживали спокойно сколько лет, а тут уж годов пять снова покой потеряли. Отца не знаю как уберечь. Вроде, и не угрожает никто, а. опасность нутром чую, идут по следу, душу выматывают, здоровье отнимают, всю силушку жизненную изведут – а потом и приговорят. Чую это, князь. Как быть, не знаю.
– А не похожи ли те двое, которых ты в кабаке видал, на пленных ляхов, или еще иноземцев каких? – спросил озадаченно Никита.
– Так я что говорю? – взволнованно отвечал Ибрагим. – Хоть и одеты потрепанно, да не нашенское на них все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Встречать князя Алексея Петровича, как гостя почетного и знатного, Юсуф выслал к самым воротам усадьбы своего сына Ибрагима. В его сопровождении князья Белозерский и Ухтомский проскакали через двор и остановились перед крыльцом. На крыльце их уже ждал сам хозяин. Сняв шапки и облобызавшись с Юсуфом, князья прошли в дом. На всем пути их через переднюю и сени расставленные хозяином слуги приветствовали их поклонами до земли.
– Как поживаешь, Юсуф? Чай, не тужишь? – спросил князь Алексей Петрович, опорожнив преподнесенную хозяином серебряную чарку водки, на которой были выгравированы слова: “Чарка добра человеку, пей из нее на здравие, хваля Бога”.
Поклонившись гостям, родовитый татарин пригласил их к обильно накрытому столу:
– Прошу, други дорогие, толстотрапезной гостьбе моей уважение выказать. Усаживайтесь поудобнее, – предложил он князьям самые почетные места в доме: под появившимися недавно, после крещения сыновей, православными образами. Сам же с Ибрагимом уселся по правую руку от гостей.
– Жил-то я, не тужил, верно молвил ты, князюш-ка, – ответил он Алексею, – покуда лихо не приключилось. Ты вот угощайся, чай, давно старого Юсуфа не навещал, все в делах государевых, в разъездах. И ты, Никита, не скромничай. Ибрагим, поухаживай за гостем. Финики, изюм у нас, пастила из калины. Побаловать хочу вас утощеньицем с берегов Волги. Знаете, что это? – хитро прищурившись, он указал на золотистое кушанье в серебряном судке, украшенном финифтью. – А? То-то. Арбуз в патоке с перцем, имбирем, корицей и мускатом – пальчики оближешь. Тут вот и красный взвар из винных ягод. Икорка с Каспия, свежая, зернистая из белорыбицы, с уксусом, перцем да лучком, искрошенным мелко. Под вино боярское, на травах да на корице настоянное, да с лимонной корочкой – радость одна. Пейте, ешьте, сейчас чарки-то снова нальют…
– Что ж, – князь Алексей Петрович поднялся из-за стола с чаркой вина в руке, – надобно выпить за здравие государя нашего, Иоанна Васильевича. Многие лета ему! – и опустошив чарку до дна и поднял ее над головой обернув вверх дном: пуста. Все присутствующие за столом стоя последовали его примеру.
– Мы тебе подарки привезли с Белоозера, – сообщил, опустив чарку, татарину Никита. – Кружева там, материи разные, блюда серебряные…
– Благодарствую, – поклонился мурза, – я вас тоже с пустыми руками не отпущу: рыбки вам каспийской да икры наготовил. Будете довольны…
– Так что же приключилось, Юсуф? – спросил его Алексей Петрович, закусывая водку каспийской икрой.
– Духи злые одолели, прохода не дают, – ответил татарин, руками подхватывая из судка мелкие кусочки арбуза и отправляя их в рот. – Смертушки моей жаждут. Как ко сну отхожу, свечи затушу – все иноземец тот треклятый как живой передо мной стоит, все смотрит, смотрит глазами своими неподвижными, уж слуг позову – исчезнет. А утром глаза-то открою – опять он. Губами так шевелит, сказать будто что-то хочет. И ведь дня не пропустит – каждый день Божий является о себе напомнить. Вот подвела ж меня нечистая столько годов назад на шляхе с ним столкнуться. Кабы ж знать наперед – за версту бы объехал. Сдался он мне со всеми его побрякушками бесценными! Да молодой был, шальной. Сотворил дело, вот и кувыркаюсь теперь. А ведь кто таков был тот иноземец – до сих пор не знаю. Он вот придет ко мне во сне, а я его спрашиваю: мол, хоть скажи, как звать тебя – молчит. Но вижу, по лицу его белому вижу – неприкаянная душа, большой грех на нем. На мне большой, что жизни его лишил в шутку, но и на нем немалый, тяжкий грех. Иногда даже думаю, может, сам Аллах руку мою направил. Или шайтан слугу своего к себе призвал с моей помощью. Замучил он меня – спасу нет от мертвого ока.
– А тут еще, дозволь, отец, сказать, – вступил в разговор Ибрагим, – слухи по Москве поползли, что люди некие, собой оборванцы, по Москве шастают, да о деле том давешнем расспрашивают. Я бы и не поверил сам, что кого-то немец тот давнишний волнует, так по большому секрету скажу, – Ибрагимка перешел на шепот и перегнулся через стол: – Слух дошел, что могилу иноземца того недавно разрыли и все содержимое вытащили. Я не поверил: ну, брешут, чего у нас народ не скажет. Поехал, поглядел: верно, пустая яма. Все, что осталось от немца того, – кусок плаща истлевший. Я отцу показал, говорит, да, в этот плащ, материи не нашенской, был иноземец одет.
Юсуф, покусывая финик, в подтверждение слов сына закивал головой.
– Я тогда решил за лиходеями проследить, – продолжал Ибрагим, – разузнал у смердов да нищих, где их чаще всего встречают. Пошел. Оделся бедно, чтоб не узнали. А то доложат государю, что Ибрагим Юсупов по кабакам ошивается, оправдывайся тогда. И вправду встретил двоих. Лица у них перекошенные, не перекошенные, но не человеческие какие-то, остывшие, белые-пребелые, ни кровинки в них. Одним словом, краше в гроб кладут. Худые, тощие даже, но шустрые, быстро двигаются и поворачиваются – не нам чета. Глазом моргнешь – а он от тебя уже шагов на тридцать упорхнул.
Ну, побегал я за ними. Да надо ж, чтоб еще и не заметили, а они зоркие – все вокруг примечают. Туда-сюда – везде нос сунут. И еще заметил я – не пахнут ничем. Ну, не к столу сказано будет, от простого смерда, а они явно не из благородных, все чем-то несет – то водкой, то квасом, то луком, то потом, или уж на крайний случай вениками березовыми после бани. А от них – ну, ничего. Только, как приблизишься, холодком по телу тянет. Я как лица-то их увидал, сразу отцовы рассказы про немца, который ему по ночам является, вспомнил. Я сам-то его, Бог миловал, не видел. Но полагаю, что лицо у него такое же. Недобрые люди, грешники – одно слово.
Взгляда их перехватить мне не удалось, смотрят как-то все больше в землю, к небу головы не поднимают, уж как вокруг все разумеют – не знаю, но, думаю, коли и есть у них душа, то все черно на ней. Но проследить не получилось. Видать, почувствовали: так шаги ускорили, прям по воздуху полетели, да и растворились в темноте…
Вот какая тревога у нас, князь. Жили-поживали спокойно сколько лет, а тут уж годов пять снова покой потеряли. Отца не знаю как уберечь. Вроде, и не угрожает никто, а. опасность нутром чую, идут по следу, душу выматывают, здоровье отнимают, всю силушку жизненную изведут – а потом и приговорят. Чую это, князь. Как быть, не знаю.
– А не похожи ли те двое, которых ты в кабаке видал, на пленных ляхов, или еще иноземцев каких? – спросил озадаченно Никита.
– Так я что говорю? – взволнованно отвечал Ибрагим. – Хоть и одеты потрепанно, да не нашенское на них все.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88