— Ты убил Макрона и его жену, Эннию, — загибая морщинистые пальцы, перечисляла она. — Скормил лекаря Харикла крокодилам. Отнял Друзиллу у мужа и жил с нею открыто, как с женой. Везде, где появляешься, ты совращаешь женщин и издеваешься над мужчинами. Об узниках, брошенных без оружия хищным тварям я не говорю. Пусть! Они — преступники, и заслужили подобное наказание. Но ты убил Тиберия Гемелла! — слеза скользнула по щеке старухи. — Убил брата, о котором лицемерно говорил: «Он по рождению мне двоюродный, а по любви — родной»!
— Не забывай: я — император! — со зловещим спокойствием произнёс Гай. — Я могу сделать что угодно и кому угодно!
Антония испуганно отшатнулась: такая сильная ненависть сверкнула в зелёных глазах внука. Его взгляд убивал, как холодные зрачки Горгоны Медузы. Голос приобрёл интонации, схожие со змеиным свистом:
— Сейчас ты уйдёшь домой. Завтра мне доложат о твоей смерти!
Бабка решила, что ослышалась. Её разум отказывался воспринять слова Калигулы.
— Ты прикажешь убить меня?! — ошеломлённо прошептала она. — Родную бабку, воспитавшую тебя?!
— Я?! Нет! Ты сама убьёшь себя!
Антония рассмеялась — надрывно, страшно.
— Не дождёшься! — ответила она, склонившись над постелью Гая и окидывая его презрительным взглядом. Глаза Антонии были светло-голубыми, холодными, как у её родного дяди — Октавиана Августа. Подобно ему, Антония умела строгим взглядом наводить страх на окружающих. Но на Калигулу взгляд бабки давно не действовал.
Прежде Гай боялся Антонию. Стук её провинциальных башмаков доводил юного Калигулу до нервной дрожи. Страх перед бабкой появился в ту ночь, когда она застала его в опочивальне Друзиллы. И чем больше боялся, тем сильнее ненавидел!
Он криво усмехался, слушая страстную речь Антонии:
— Желаешь моей смерти? Тогда убей меня! Обагри руки в бабкиной крови! Опозорь себя навеки перед потомками!
— Твои слова и жесты — смешны! — нагло ответил он. — Ты похожа на дрянного провинциального актёра, завывающего и заламывающего руки, чтобы убедить публику раскошелиться! Я не буду убивать тебя. Ты умрёшь сама!
Антония крепко сжала тонкие губы и отрицательно затрясла головой.
— Тогда я убью тебя, — с лёгкостью согласился Гай. — Смерть будет страшной! Помнишь малолетнюю дочь Сеяна? Палач изнасиловал её прежде, чем придушить. Тебя, старуху, ждёт тот же позор. Но не один палач, а целый легион явится к тебе! — Калигула наслаждался пришибленным видом Антонии. — Лучше умереть самой, не так ли?
— Я умру, — безжизненно прозвучал ответ бабки. Её взгляд потух. Она поникла, уменьшилась в размере.
Жалкая, несчастная, разбитая Антония больше не пугала Калигулу. Развеселившись, он поочерёдно загибал пальцы: перечислял способы самоубийства и выбирал подходящий для бабки.
— Моя мать уморила себя голодом. Сенатор Нерва вскрыл вены, сидя в тёплой ванне. Твой отец, Марк Антоний, проколол себе брюхо мечом. Полагаю, тебе лучше принять яд, — решил Гай. — Быстро и безболезненно! Выпьешь и не проснёшься! Хотел бы я умереть вот так, мгновенно!
— Ты умрёшь в тяжёлых мучениях! — мрачно предрекла внуку Антония.
— Молчи, старая мегера! — пригрозил Гай. — А то я передумаю и выберу для тебя смерть через изнасилование!
— У меня есть яд, — неожиданно подала голос Цезония. Она долго молчала, прислушиваясь к любопытной беседе бабки и внука. И решила вовремя вмешаться, чтобы показать Гаю: она всегда готова помочь ему.
— Неси сюда! — обрадовался Калигула.
Не стесняясь старухи, Цезония поднялась с постели. Тряхнула волосами, выставляя напоказ обнажённое тело с заметными признаками беременности. Постояв немного, натянула шёлковую тунику и выскользнула из опочивальни. Антония, наблюдая за ней, скривила губы в молчаливой гримасе презрения.
— Все твои женщины — бесстыжие шлюхи! — заметила она.
Гай рассмеялся:
— Спать со шлюхами намного интереснее, чем с добродетельными дурами!
Вернулась Цезония. Принесла склянку, наполненную светло-жёлтой жидкостью.
— Смерть наступает в течение часа, — произнесла, запыхавшись от быстрого бега.
Калигула удовлетворённо кивнул, разглядывая склянку с видом учёного лекаря, и передал отраву Антонии.
— Уходи! — отрывисто велел он.
Антония не сдвинулась с места. Опустив руки и склонив набок голову, она с невыносимым упрёком смотрела на внука.
— Не хочу тебя больше видеть! — прикрикнул Гай и, желая поскорее избавиться от бабкиного присутствия, обнял Цезонию. Поцеловал её, проникая языком в рот. И, поглаживая женскую грудь, вызывающе, бесстыдно уставился на Антонию.
Старая матрона, позабыв о строгом воспитании, плюнула в постель внука и ушла, унося склянку с ядом. Деревянные подошвы провинциальных башмаков размеренно стучали по мраморному полу. Этот раздражающий звук болезненно отозвался в ушах Калигулы. Ему расхотелось целовать Цезонию. Гай отодвинулся от неё на край постели и задумался, положив подбородок на сплетённые руки.
— Откуда у тебя яд? — помолчав немного, спросил он.
Цезония оцепенела. Она мысленно проклинала себя за то, что не запаслась вовремя убедительным объяснением.
— Я подумала, что отрава может пригодиться тебе. И приготовила её зараннее, на всякий случай, — заикаясь, выдавила она и неловко улыбнулась.
Страшное подозрение захлестнуло Калигулу. Он набросился на Цезонию прыжком голодного хищника и сжал ладонями тонкую шею женщины.
— Ты!.. Ты отравила Друзиллу! — прохрипел он.
— Нет! — отчаянно выкрикнула Цезония.
Безумный крик оборвался на высокой ноте. Цезония захлебнулась воздухом, закашлялась, задохнулась. Крепкие ладони Калигулы сжимали её шею.
— Говори!.. Признавайся!.. — с отчаянной ненавистью требовал он.
Даже под угрозой смерти Цезония тысячу раз крикнула бы: «Нет!» Лишившись возможности говорить, она отрицательно трясла головой. Непослушными руками она указывала на живот, пытаясь напомнить Гаю о будущем младенце. В её выпученных глазах плескалась мольба.
Нелепая, неуместная мысль пришла ей в голову. Цезония почувствовала себя рыбой-краснобородкой, которую, прежде чем зажарить, вытаскивали из воды и показывали гостям на серебрянном блюде. Умирая, рыбка красиво переливалась разными цветами. Лицо Цезонии тоже меняло цвет: от жёлтого до бледно-зеленого и иссиня-лилового.
Калигула оставил её горло так же неожиданно, как и начал душить. Он уткнулся лицом в подушку и жалобно заплакал.
— Друзилла, Друзилла!.. — всхлипывая, повторял он. Снова и снова вызывал в памяти её лицо, руки, неповторимо мягкие движения. — Моя Друзилла, без тебя я — ничто!
Цезония жадно вдыхала воздух, радуясь тому, что ей ещё позволено дышать. Способность соображать снова вернулась к ней. Старательно обдумав хрупкость своего положения, она ласково обняла Гая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106