Я последовал его примеру и чуть не подавился: жидкость оказалась тепловатой и отчетливо пахла коровником. Я постарался скрыть отвращение, и баба Янка наградила меня сияющей улыбкой. Элен, с достоинством одолевшую свою порцию, она похлопала по спине.
— Овечье молоко, разбавленное водой, — утешила меня Элен. — Представь, что пьешь молочный коктейль.
— Теперь я спрошу, согласится ли она петь для нас, — предупредил нас Ранов. — Вы ведь за этим приехали, верно?
Он переговорил с братом Иваном и повернулся к хозяйке дома. Женщина подалась назад, отчаянно кивая. Ответ был ясен без перевода: нет, петь она не хочет. Она указала на нас и спрятала руки под передник. Однако брат Иван продолжал настаивать.
— Сперва попросим ее спеть что она сама захочет, — пояснил Ранов, — потом можете попросить песню, которая вас заинтересовала.
Баба Янка, кажется, поддалась уговорам, и мне пришло в голову, что ее горячий отказ был всего лишь данью скромности. Певица наконец улыбнулась, вздохнула и повела плечами под старенькой цветастой блузкой. Она бесхитростно взглянула на нас и открыла рот. Звук, вырвавшийся из ее горла, поразил меня прежде всего своей громкостью — стаканы на столе зазвенели, и люди, собравшиеся за приоткрытой дверью — там уже собралась вся деревня, — стали просовывать в щелку головы. Первая нота дрожала, отдаваясь в стенах и в досках пола у нас под ногами. Гирлянды лука и перца, висевшие на гвоздях над печью, раскачивались в такт. Я тайком коснулся руки Элен. За первой нотой последовала другая, долгая и протяжная: плач нищеты и отчаяния. Мне вспомнилась девушка, бросившаяся со скалы, чтобы не попасть в гарем паши, и подумалось, что слова этой песни, должно быть, такие же горестные. Но, как ни удивительно, баба Янка, глубоко вдыхая в паузах мелодии, все шире улыбалась нам. Потрясенные, мы молча слушали, пока певица не смолкла и последняя нота не отзвенела, надолго задержавшись в стенах крохотной комнатушки.
— Пожалуйста, попросите ее сказать нам слова, — очнулась Элен.
После некоторого сопротивления, не погасившего, впрочем, ее светлой улыбки, баба Янка повторила слова песни, и Ранов перевел:
На вершине зеленой горы умирает герой.
Умирает герой, девять ран у него в груди.
О коршун, лети к нему, скажи, что его люди спаслись.
Спаслись его люди в горах.
Девять ран у героя в груди,
Но десятая убила его.
Закончив, баба Янка принялась что-то втолковывать Ранову, улыбаясь и грозя ему пальцем. Я не сомневалась, что она вполне способна отшлепать его и послать спать без ужина, если он напроказит в ее доме.
— Спросите, старая ли это песня, — попросила его Элен, — и где она ее выучила.
Ранов перевел вопрос, и в ответ баба Янка разразилась смехом. Она поводила плечами и махала на нас рукой. Даже Ранов снизошел до улыбки.
— Она говорит, эта песня старая, как горы: даже ее прабабушка не знала, сколько ей лет. Она научилась ей от прабабки, а та дожила до девяноста трех лет.
Теперь расспрашивать принялась баба Янка. Когда она обратила на нас взгляд, я рассмотрел ее дивные глаза: миндалевидные глаза под морщинами, оставленными солнцем и непогодой, золотисто-коричневые, почти янтарные, они казались еще ярче рядом с розами платка. Услышав, что мы из Америки, она кивнула, выражая, как видно, недоверие.
— Америка? — повторила она. — Это, верно, за горами.
— Невежественная старуха, — извинился за нее Ранов. — Правительство делает все возможное для распространения здесь просвещения. Это его первейшая забота.
Элен тем временем достала листок бумаги и взяла старую женщину за руку.
— Спросите ее, известна ли ей такая песня — вам придется перевести: «Дракон пришел в нашу долину. Он сжег посевы и забрал себе девушек».
Ранов повторил слова бабе Янке. Та внимательно слушала, но вдруг ее лицо исказилось страхом и недовольством: она откинулась на спинку деревянного стула и поспешно перекрестилась.
— Не! — сердито выкрикнула она, выдернув руку из пальцев Элен. — Не, не!
Ранов пожал плечами.
— Сами видите. Не знает.
— Напротив, явно знает, — спокойно возразил я. — Спросите, почему она боится о ней говорить.
На этот раз старая женщина сурово взглянула на нас.
— Она не хочет говорить, — повторил Ранов.
— Скажите, что мы ее наградим.
Брови Ранова взлетели вверх, однако он честно повторил наше предложение бабе Янке.
— Она говорит, надо закрыть дверь.
Он поднялся, быстро затворил дверь и закрыл деревянные ставни, Отгородившись от собравшихся на улице слушателей.
— Теперь она споет.
Нельзя было представить большего контраста между исполнением первой и этой, второй, песни. Старуха словно съежилась на стуле, ссутулилась и уставила взгляд в землю. Ее жизнерадостная улыбка пропала, а янтарные глаза скрылись под веками. Мелодия песни была такой же унылой, но в последних строках мне почудилась гневная нота. Ранов тщательно переводил. "С какой стати он так любезен? " — снова подумалось мне.
Дракон пришел в нашу долину. Он сжег посевы и забрал наших девушек.
Он отпугнул турок, защитил наши села.
Его дыхание иссушает реки,
И он переходит их.
Теперь мы должны защищать себя сами.
Дракон был нам защитник,
Но теперь мы должны защищать себя сами.
— Ну как? — спросил Ранов. — Это вы хотели услышать?
— Да. — Элен похлопала по руке бабу Янку, и та разразилась в ответ недовольным ворчанием. — Спросите, откуда это и чего она боится, — потребовала Элен.
Чтобы разобраться в укоризнах бабы Янки, Ранову потребовалась пара минут.
— Она говорит, что этой песне тайно научила ее прабабка и велела никогда не петь ее после заката. Песня приносит несчастье. В ней поется о хороших делах, а приносит она зло. Ее поют только один раз в году, в праздник святого Георгия. Только тогда ее можно петь без опаски: она не принесет несчастья. Она надеется, что из-за вас у нее не сдохнет корова, а ведь может случиться и что-нибудь похуже.
Элен улыбнулась.
— Скажите, что я ее награжу. Мой подарок отведет любые несчастья и принесет вместо них удачу. — Она разогнула узловатые пальцы старухи и вложила в ладонь серебряный медальон. — Эта вещь досталась мне от очень праведного и мудрого человека, и он посылает ее вам, чтобы защитить. Здесь изображен святой Иван Рильский, великий святой Болгарии.
Я догадался, что она отдала певице прощальный подарок Стойчева. Баба Янка с минуту разглядывала медальон, поворачивая на потемневшей ладони, а потом поднесла к губам, поцеловала и спрятала в кармашек передника.
— Благодаря, — сказала она, поцеловала руку Элен и села, поглаживая ее, как любимую дочку после долгой разлуки. Элен снова повернулась к Ранову.
— Пожалуйста, спросите ее еще, не знает ли она, что значит эта песня и откуда она взялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188
— Овечье молоко, разбавленное водой, — утешила меня Элен. — Представь, что пьешь молочный коктейль.
— Теперь я спрошу, согласится ли она петь для нас, — предупредил нас Ранов. — Вы ведь за этим приехали, верно?
Он переговорил с братом Иваном и повернулся к хозяйке дома. Женщина подалась назад, отчаянно кивая. Ответ был ясен без перевода: нет, петь она не хочет. Она указала на нас и спрятала руки под передник. Однако брат Иван продолжал настаивать.
— Сперва попросим ее спеть что она сама захочет, — пояснил Ранов, — потом можете попросить песню, которая вас заинтересовала.
Баба Янка, кажется, поддалась уговорам, и мне пришло в голову, что ее горячий отказ был всего лишь данью скромности. Певица наконец улыбнулась, вздохнула и повела плечами под старенькой цветастой блузкой. Она бесхитростно взглянула на нас и открыла рот. Звук, вырвавшийся из ее горла, поразил меня прежде всего своей громкостью — стаканы на столе зазвенели, и люди, собравшиеся за приоткрытой дверью — там уже собралась вся деревня, — стали просовывать в щелку головы. Первая нота дрожала, отдаваясь в стенах и в досках пола у нас под ногами. Гирлянды лука и перца, висевшие на гвоздях над печью, раскачивались в такт. Я тайком коснулся руки Элен. За первой нотой последовала другая, долгая и протяжная: плач нищеты и отчаяния. Мне вспомнилась девушка, бросившаяся со скалы, чтобы не попасть в гарем паши, и подумалось, что слова этой песни, должно быть, такие же горестные. Но, как ни удивительно, баба Янка, глубоко вдыхая в паузах мелодии, все шире улыбалась нам. Потрясенные, мы молча слушали, пока певица не смолкла и последняя нота не отзвенела, надолго задержавшись в стенах крохотной комнатушки.
— Пожалуйста, попросите ее сказать нам слова, — очнулась Элен.
После некоторого сопротивления, не погасившего, впрочем, ее светлой улыбки, баба Янка повторила слова песни, и Ранов перевел:
На вершине зеленой горы умирает герой.
Умирает герой, девять ран у него в груди.
О коршун, лети к нему, скажи, что его люди спаслись.
Спаслись его люди в горах.
Девять ран у героя в груди,
Но десятая убила его.
Закончив, баба Янка принялась что-то втолковывать Ранову, улыбаясь и грозя ему пальцем. Я не сомневалась, что она вполне способна отшлепать его и послать спать без ужина, если он напроказит в ее доме.
— Спросите, старая ли это песня, — попросила его Элен, — и где она ее выучила.
Ранов перевел вопрос, и в ответ баба Янка разразилась смехом. Она поводила плечами и махала на нас рукой. Даже Ранов снизошел до улыбки.
— Она говорит, эта песня старая, как горы: даже ее прабабушка не знала, сколько ей лет. Она научилась ей от прабабки, а та дожила до девяноста трех лет.
Теперь расспрашивать принялась баба Янка. Когда она обратила на нас взгляд, я рассмотрел ее дивные глаза: миндалевидные глаза под морщинами, оставленными солнцем и непогодой, золотисто-коричневые, почти янтарные, они казались еще ярче рядом с розами платка. Услышав, что мы из Америки, она кивнула, выражая, как видно, недоверие.
— Америка? — повторила она. — Это, верно, за горами.
— Невежественная старуха, — извинился за нее Ранов. — Правительство делает все возможное для распространения здесь просвещения. Это его первейшая забота.
Элен тем временем достала листок бумаги и взяла старую женщину за руку.
— Спросите ее, известна ли ей такая песня — вам придется перевести: «Дракон пришел в нашу долину. Он сжег посевы и забрал себе девушек».
Ранов повторил слова бабе Янке. Та внимательно слушала, но вдруг ее лицо исказилось страхом и недовольством: она откинулась на спинку деревянного стула и поспешно перекрестилась.
— Не! — сердито выкрикнула она, выдернув руку из пальцев Элен. — Не, не!
Ранов пожал плечами.
— Сами видите. Не знает.
— Напротив, явно знает, — спокойно возразил я. — Спросите, почему она боится о ней говорить.
На этот раз старая женщина сурово взглянула на нас.
— Она не хочет говорить, — повторил Ранов.
— Скажите, что мы ее наградим.
Брови Ранова взлетели вверх, однако он честно повторил наше предложение бабе Янке.
— Она говорит, надо закрыть дверь.
Он поднялся, быстро затворил дверь и закрыл деревянные ставни, Отгородившись от собравшихся на улице слушателей.
— Теперь она споет.
Нельзя было представить большего контраста между исполнением первой и этой, второй, песни. Старуха словно съежилась на стуле, ссутулилась и уставила взгляд в землю. Ее жизнерадостная улыбка пропала, а янтарные глаза скрылись под веками. Мелодия песни была такой же унылой, но в последних строках мне почудилась гневная нота. Ранов тщательно переводил. "С какой стати он так любезен? " — снова подумалось мне.
Дракон пришел в нашу долину. Он сжег посевы и забрал наших девушек.
Он отпугнул турок, защитил наши села.
Его дыхание иссушает реки,
И он переходит их.
Теперь мы должны защищать себя сами.
Дракон был нам защитник,
Но теперь мы должны защищать себя сами.
— Ну как? — спросил Ранов. — Это вы хотели услышать?
— Да. — Элен похлопала по руке бабу Янку, и та разразилась в ответ недовольным ворчанием. — Спросите, откуда это и чего она боится, — потребовала Элен.
Чтобы разобраться в укоризнах бабы Янки, Ранову потребовалась пара минут.
— Она говорит, что этой песне тайно научила ее прабабка и велела никогда не петь ее после заката. Песня приносит несчастье. В ней поется о хороших делах, а приносит она зло. Ее поют только один раз в году, в праздник святого Георгия. Только тогда ее можно петь без опаски: она не принесет несчастья. Она надеется, что из-за вас у нее не сдохнет корова, а ведь может случиться и что-нибудь похуже.
Элен улыбнулась.
— Скажите, что я ее награжу. Мой подарок отведет любые несчастья и принесет вместо них удачу. — Она разогнула узловатые пальцы старухи и вложила в ладонь серебряный медальон. — Эта вещь досталась мне от очень праведного и мудрого человека, и он посылает ее вам, чтобы защитить. Здесь изображен святой Иван Рильский, великий святой Болгарии.
Я догадался, что она отдала певице прощальный подарок Стойчева. Баба Янка с минуту разглядывала медальон, поворачивая на потемневшей ладони, а потом поднесла к губам, поцеловала и спрятала в кармашек передника.
— Благодаря, — сказала она, поцеловала руку Элен и села, поглаживая ее, как любимую дочку после долгой разлуки. Элен снова повернулась к Ранову.
— Пожалуйста, спросите ее еще, не знает ли она, что значит эта песня и откуда она взялась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188