И далеко не во всех салонах венецианские люстры.
— А кто еще в вашем квартете?
— Один доктор — он мою жену лечит, один старик, главный конструктор с Колбенки, я — и Павел Пирк.
— Да вы что! В такой компании машинист будет вроде... вроде как монашка в баре... Нет, когда я так волнуюсь, не получаются у меня параболы...
— Параболы или гиперболы — не важно, — стала успокаивать его Мишь, он отмахнулся от нее локтем.
— Согласись — ради Мариана, — сказал Крчма.
— А Мариан тут при чем? — насторожилась Мишь.
— Наша первая скрипка, этот доктор, дружит с профессором Мервартом, а тот — начальство Мариана. А Мариан дружит с Мишью. Согласись хотя бы ради Миши, потому что, как человек партийный, ты должен знать, что все взаимосвязано.
Пирк вдруг разом смягчился.
— Прямо будто слышу ваши лекции со школьной кафедры, — пробормотал он растроганно.
Крчма внезапно стукнул кулаком по столу:
— В пятницу, в шесть вечера, у доктора Штурсы — и точка! А будешь в рейсе — позвонишь мне, и мы отложим пиликанье!
Дочка заведующей трактиром подошла убрать пустые стаканы.
— На посошок еще две порции грогу, а этому пану — молочко, это пан машинист, он на службе, алкоголь ему заказан, доченька! — подвыпивший Крчма погладил удивленную девушку по голове, после чего наклонился к Миши. — А ты слушай меня хорошенько: сейчас беги к папе, а если он спросит, почему ты такая веселая, сваливай все на своего бывшего классного. О том же, что ты, так сказать, прямо-таки уже профессионально проваливаешься по анатомии, об этом ему лучше не докладывай. Потому что ты обязана закончить медицинский и встать на собственные ноги, поскольку ни на одного мужчину положиться нельзя— посмотри хотя бы на меня...
Еще поднимаясь по лестнице, Крчма слышал детский крик.
— Здравствуйте, пан профессор. А Камилла нету дома, — встретила его Павла и тут же устыдилась собственной неловкости.
В комнате, не слишком просторной, стоял знакомый густой воздух — смесь запахов от нестираных пеленок, молока, детской присыпки, — и было здесь слишком тепло.
— По правде говоря, я и не рассчитывал застать Камилла. У меня в расписании окно на целых три часа, да и шел-то я мимо вашего дома. Вот и подумал — зайду-ка взглянуть на внучка...
— На внучка?
— О, простите — на крестника.
Вообще-то я даже и не оговорился, но как (и зачем?) объяснять все это молодой мамаше? Крчма, согласно обычаю, похвалил орущего младенца («мальчик здоровенький, а сколько у него уже волосиков, и много ли прибавляет в весе?»), и вдруг в нем поднялся внутренний протест против такой, поколениями обкатанной, лести.
— По крайней мере можете быть уверены, что в роддоме вам его не подменили.
— То есть как?
— Вылитый отец!
Нет, дамочка абсолютно лишена чувства юмора. В обществе подобных людей Крчма чувствовал себя скованным. Он вынул из пакета погремушку, ребенок на минутку смолк, затем снова заплакал.
— Якоубек, скажи дяде спасибо, — равнодушно проговорила Павла. — Вы, пожалуйста, не смотрите на беспорядок, знаете, перебираться в такую дыру из большой квартиры — просто ужас, я, кажется никогда не привыкну к этому биваку...
Комната действительно забита вещами, одну стену почти целиком заняли книжные шкафы, многие предметы казались лишними — верный признак того, что люди не в состоянии распроститься с вещами, которые только мешают.
— Ну скажите сами, на кой ему столько книжек, а он еще новые покупает! Да ему их до смерти не перечитать!
— Прочитать кое-что поможете ему вы, — сказал Крчма с улыбкой, слегка лукавой; ему пришлось напрягать голос чтобы заглушить детский рев.
— А где мне время взять, не посоветуете? Простите! Ей стало стыдно за свой тон, взялась перепеленывать
малыша.
Такую отдельную, хоть и тесненькую, двухкомнатную квартиру многие молодожены сочли бы верхом блаженства, А эта молодая мамаша — на верном пути к тому, чтобы стать второй Шарлоттой.
— Не попрекайте его книгами — ведь это его судьба.
— Не знаю только, добрые ли феи одарили его этой судьбой в колыбели! Зарабатывать книжками и зарабатывать на книжки — вещи разные... Он уже полтора года ждет договора.
Ах да, «пограничная» повесть Камилла... Надо что-нибудь сделать для парня. Бедняга начал совсем не с того конца: культурной политике нынешней созидательной эпохи вряд ли отвечает попытка исследовать внутренний мир человека, который не находит контакта с обществом. Но пусть бы хоть по форме этот камилловский экзистенциализм оказался достаточно хорош, чтоб можно было за него вступиться! Конечно, ни один начинающий писатель не может вырасти на рукописях, которые желтеют у него в ящике стола. Дать эту вещь почитать, скажем, редактору Валишу и, скажем, вытянуть из него хоть какую-то рекомендацию? Поможет такой путь Камиллу — или скорее повредит?
— Если бы хоть служба у Камилла была приличная! — перебила его мысли Павла.
— А я даже не знаю толком, что он там делает, у Мари-ана в институте?
Ребенок опять заплакал без видимой причины, разразился тем пронзительным ревом, который не может радовать никого, даже его собственных родителей. Павла взяла его на руки, стала укачивать, но крик как бы заглушил вопрос Крчмы, так и оставшийся без ответа — и, казалось, Павла даже этому рада.
— Такой рев — признак будущей сильной личности. — Крчма хотел подбодрить мамашу.
— А какая личность может вырасти в такой тесноте?
— Может. Неруда в детстве жил с родителями в темной конуре позади лавки. А будущей весной Якоубек сможет ездить на дачу, к бабушке с дедушкой.
— Это в бабушкину-то «юдоль скорби»? Автобусом, с узлом пеленок? У них там в гараже машина без дела стоит, свекровь не решается выезжать — давно минули первые недели, когда тамошние недоумки считали их «национальными мучениками»!
Отказавшись от надежды утихомирить ребенка, Павла положила его в кроватку, с видом побежденной вывезла кроватку в соседнюю комнату и закрыла дверь — пускай, мол, орет там. Вернувшись, уселась напротив Крчмы, машинально потянулась к портсигару, да опомнилась, убрала руку.
— Скажу вам, пан профессор, не так я представляла себе жизнь...
Сказать бы тебе пояснее: тот, кто вечно недоволен жизнью, обычно имеет основательные причины быть недовольным прежде всего самим собой... Но зачем тратить энергию на слова, которые отскакивают от глухой стены эдакого неприступного эгоизма, не произведя никакого эффекта? Нелегко тебе будет, сын мой Камилл, и эту мою невестку сердце мое уже не примет.
Он стал прощаться, воспользовавшись первым же предлогом. Только теперь Павла посетовала вслух, что ничем не угостила гостя — совсем одурела из-за этого крика,— но слова ее прозвучали чуть ли не как обвинение Крчме, и взгляд ее при этом был отсутствующий, как если бы она ни на минуту не переставала думать о своей неудаче в жизни, — неудаче, которую носила в самой себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50