) Затем Мишь тщательно убрала всю квартиру и с чувством невероятного облегчения стала собираться домой, в общежитие. Напоследок — и впервые без помех — можно еще осмотреть не только коллекцию редкостных гравюр, но и кое-какие антикварные вещи, на которые Крчма тратил все свои деньги: синий дельфтский фаянс, черный — уэджвудскии, двое часов в стиле ампир и одни — редчайшее барокко...
Щелкнул замок входной двери, удивленная Мишь вышла в прихожую посмотреть — кто там.
— Пан профессор!
Какой загорелый, и весь будто помолодел...
— Мишь! Вот радость-то снова тебя видеть! Ну, как вы тут?
— В данное время тут одна я... — пролепетала она, в замешательстве подхватила было его чемодан, чтоб унести в кабинет, он отнял.
— Вы не пугайтесь, но... мы с доктором Штурсой... Пан доктор вчера решил, что будет лучше... Он отправил вашу жену на несколько дней в клинику, на обследование... то есть в нервное отделение. Но не то чтоб она на самом деле сума... больная...
Мишь просто не осмеливалась посмотреть ему в лицо: он имеет полное право разочароваться во мне, не сумела я позаботиться о его жене, как обещала...
Вместо этого Крчма крепко обнял ее и без всяких церемоний поцеловал в губы.
— Спасибо за все, Мишь, — прошептал он.
Так они стояли, и Крчма не отпускал ее, словно радовался встрече с ней одной, — стояли молча в этой замершей тишине, а секунды бежали, и Мишь не испытывала и намека на неловкость, хотя чувствовала, каких усилий стоит Крчме владеть собой... Он старше меня на двадцать пять лет, с моей стороны абсурдно питать к нему что-либо, кроме простой привязанности и уважения, и все же это не совсем так — и где, в сущности, грань между симпатией и любовью? Воображаешь, будто прекрасно знаешь себя, и вдруг открываешь какую-то совсем еще не исследованную область, которую еще только предстоит нанести на карту...
Мишь потерянно ткнулась лбом ему в плечо, в волосах своих ощутила его дыхание...
И — кануло куда-то мгновение близости. Мишь следила, как Крчма с отсутствующим видом ходит по прибранной квартире —уже совсем другой человек, вернувшийся откуда-то в мир будничных обязанностей, мир без взлетов, где тянет скучным холодком серого стереотипа обыденности. Крчма подошел к раскрытому чемоданчику Миши, взял в руки тряпочную куклу.
— Это я так просто, для забавы... — смущенно объяснила Мишь.
Он улыбнулся, положил куклу на место и сказал с таким точным пониманием, словно был ясновидцем:
— Ты ведь изобразила Шарлотту, правда? Но откуда здесь злой волшебник?
— А это я хотела сделать Мариана..,
Крчма не стал больше спрашивать, сказал только: -— Хотела... Другими словами, теперь уже не хочешь.
— Теперь — нет.
Мужественный, беспощадный к себе Роберт Давид! Одно его свойство особенно заслуживает восхищения: способность занять достойную позицию, даже если эта позиция — против него самого. Глубоко вздохнув, он произнес:
— Ну вот и слава богу! — Но в этих словах Мишь угадала, скорее, грустную примиренность с судьбой.
Уходя с работы, Руженка шла через читальный зал. Привычная картина: спины занимающихся за несколькими столиками, знакомая тишина глубокой сосредоточенности, Вдруг она остановилась: там, у окна... Да ведь это...
Она свернула в проход между столами и, подойдя сзади, ладонями закрыла глаза Камиллу. Тот обернулся, удивленный.
— Коли уж ты почтил своим присутствием наше заведение — мог бы заглянуть и к моему ничтожеству!
Камилл что-то смущенно пробормотал — ага, тебе неловко признаться, что у тебя не было никакого желания меня видеть! Читатели, которым Руженка помешала, начали негодующе поглядывать на них, но Руженка успокоила Камилла пренебрежительным взмахом руки: я тут хозяйка, что нам до них? Тем не менее Камилл встал.
Под предлогом, что она что-то забыла, Руженка увела его в свой кабинет. Пускай видит — я тут не кто-нибудь! Вообще-то сотрудники библиотеки очень стеснены, в сущности, это чудо, что Руженка делит кабинет с одной-един-ственной «подселенной» коллегой...
Камилл помог ей надеть пальто — она подметила, как внимательно он ее разглядывает. Хорошо, что он застал меня, когда я в полном порядке; Руженка знала, что сегодня хорошо причесана, и даже ощутила слабый аромат собственных духов и была рада, что купила очки с более красивой оправой, чем у тех, которые носила обычно.
— Изучаешь что-нибудь?
— Данет. Просто хотел найти спокойное место, где можно писать. И вот — не нашел.
— Ох, извини, я не знала! Но, коли уж так вышло, не могу ли я на остаток дня заменить музу, которую от тебя отогнала? Звучит самонадеянно, да? — Она кокетливо взглянула на него. — Я так рада, что тебя встретила! — не сдержалась, взяла его под руку. — Очередная встреча в «Астории» — только через два года, а ребята из нашего класса то ли мало читают, то ли ходят к конкурентам...
— Никого ты не отогнала, в последнее время музы порхают совсем по другим маршрутам, и я не могу напасть на их след...
— Ты хочешь сказать...
— ...что у меня ничего не выходит. Сижу над чистым листом и, образно говоря, грызу ручку. В голове вакуум..,
— Для писания сердце иногда важнее головы.
— И там не лучше, чем в голове, Руженка.
В порядке утешения она слегка прильнула к нему.
— Может, посидим где-нибудь? Есть вещи, о которых как-то не хочется разговаривать на улице.
Они стояли около винного погребка — единственное узкое темное помещение, сквозь занавески на стеклянной двери просвечивают лампочки под розовыми абажурами.
Откуда вдруг это замешательство? Или у него другие планы, н он не хочет признаться?
— Л не лучше ли пройтись? Там, в вашей читалке, на меня напала хандра... Может, выветрится на свежем воздухе.
В чем же дело? Тяготится моим обществом, или обстановка в маленьком погребке, за столиком .на двоих, кажется ему слишком интимной? Боится, что узнает его ревнивая деревенская гусыня? Поймала его на ребенка, мерзавка...
— Не понимаю я твою хандру.
— Точнее, это депрессия от собственного бессилия. Смотрю на людей, которые занимаются в читалке, делают выписки, постигают что-то—одним словом, проводят время с толком. А я торчу там впустую...
— По-моему, ты нуждаешься в откровенном разговоре, Камилл. — Роль утешительницы павшего духом мужчины — всегда шанс... А впрочем, только к такому результату и мог привести Камилла поспешный, вынужденный брак. — Жизнь — скорее синусоида, чем прямая, у одних только счастливчиков она непрерывно поднимается...
Ну вот — сдается, все мы навсегда отмечены печатью Роберта Давида!
— Насколько я помню, в геометрии ты была сильна, — усмехнулся Камилл. — По крайней мере Ивонна призналась мне, что математику сдувала преимущественно у тебя.
— Хочешь, открой сердце старой приятельнице, коль скоро ты очутился в нижней фазе синусоиды — чего, к слову, не могут избежать творческие натуры!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50