..
— С чего же начать разговор? — спросил себя Федор Федорович.
— Ну, хотя бы с того, что заботит сегодня думающего человека,— ответила ему память.
И он решил продемонстрировать перед памятью свою способность толковать о сегодняшней жизни с позиции смелого и даже дерзкого в прошлом вояки.
— Конечно, о жизни, о завтрашнем дне... Если глупый своей назойливостью сверчок откладывает личинки в самых глубоких щелях и утепляет их своей плотью, то человеку тем более положено заботиться о своих потомках.
— Так, так,— сказала память,— узнаю гвардейца.
— Бывшего, теперь в обозе — комендант общежития, но от партийных обязанностей в отставку не прошусь. Еще могу будить дремлющие от сытости мозги.
— Как же, каким путем? — спросила память.
— Своими тревогами.
— Они у тебя есть?
— Жизнь без тревог остаётся у человека в зыбке.
— Высказывай, что волнует тебя.
— Думы мои не от радости. Замечаю, безразличным людям шить или пороть — одна услада, лишь бы сверху команда была.
— Знакомая тема,— заметила память,— от такой услады до тошноты один шаг.
— Уже подташнивает, но что делать?
— Есть испытанный метод: откройте пошире окна и двери для заботливых людей. Заботливый будет шить не спеша, но так, чтоб не пороть.
— А как быть с темпом?
— Темп без качества — бег назад.
— Вот этого я и боюсь.
— Бояться не надо, но тревога резонная. У тебя, наверное, есть конкретные наблюдения? — спросила память.
— Есть. Вон какой завод вымахал. Темп космический. При такой скорости верстовые столбы в сплошную стену сливаются, хотя известно, что нет метра без одного сантиметра.
— Ты хочешь сказать,— заметила память,— инерция — злая сила?
— Да. Почти все поломки механизмов при торможении или поворотах приносит она.
— Это давным-давно известно. Но к чему ты об этом заговорил?
— Выпуск машин, да еще массовый, без резкого поворота в сторону качества, может принести огорчения.
— Узнаю заботливого человека,— сказала память,— надеюсь, не в единственном числе.
Федор Федорович помолчал.
— Еще что? — спросила память.
— Люди приезжают сюда из Казахстана, с Кулунды, из Сальских степей и даже с Кубани и жалуются: черные бури землю истощают.
— Эрозия земли? — удивилась память.— Такой хвори на наших землях не знали и мои предки. Откуда она взялась и почему?
— Она пришла недавно. Размахнулись на гигантские гоны, вспахали все подряд и — гуляй ветер, уноси гумус в облака.
— Ветер и раньше гулял.
— Гулял, но не такой свирепый. Беда. За это дети и внуки будут проклинать наше поколение, если оставим им хворую землю, памятники наши сметут.
— Сметут,— согласилась память.— Только где ты был до сих пор, почему молчал, или куриная слепота напала на тебя в ту пору?
— Ох и злая же ты, память, ведь знаешь, где был, а спрашиваешь, чтоб пристыдить, позлорадствовать.
— Я не зависима от тебя, потому могу не только злорадствовать, но и сурово наказывать. Не вызывай на дуэль и не казни мертвых.
— Все, сдаюсь, пощади и помоги,— взмолился Федор Федорович.
Теперь уже память взяла верх и начала диктовать свои условия:
— Если ты считаешь себя думающим коммунистом, то сделай все, чтоб дети и внуки твои не отрешились от боевых традиций отцов. Хотя некоторые молодые люди смотрят на тебя с прищуром, с ухмылкой, не огорчайся. Традиция не инерция, ее не надо опасаться. Это осмысленное исполнение долга перед предками. Она обязывает сохранять завоеванные моральные богатства и оберегать их... Бережливость. Зафиксируй свое впимапие на этом.
Бережливость духовных богатств общества исключает эгоизм, заботу только о себе, о своем благополучии и подсказывает пути приложения сил к общему делу, утверждает строгую совесть без права на самооправдание. Кто умеет обвинять себя, того жизнь постоянно оправдывает.
— Погоди, память, погоди. Ты толкаешь меня на то, чего я боюсь больше всего: поучать нынешних молодых людей опасно, они не терпят поучений.
— А я не боюсь этого,— ответила память,— И презираю таких трусов. Ты собираешься стать приспособленцем, подладиться под общий тон и потеряться. Я не узнаю тебя. Вспомни, каким ты был в боях под Москвой, при штурме Берлина. Плелся в хвосте или вел за собой людей?
— Сама знаешь.
— Знаю, потому и спрашиваю, с каких пор изменил себе?
— Не изменил, но и не хочу, чтоб думали обо мне, будто живу старыми заслугами.
— Они у тебя не такие уж старые, если не собираешься козырять ими на каждом шагу.
— Не козыряю, только подскажи, я не буду спорить с тобой, подскажи — с чего начать и чем закончить выступление о Дне Победы в Клубе интересных встреч?
— О чем угодно, только не отвергай меня. Открой стол и найди там свои награды, которые скрываешь от людей, веря в ложный стыд.
Федор Федорович на этот раз не решился спорить с памятью. Открыл стол. Там в большой коробке хранились его ордена и медали. Выбрал только один орден — Боевого Красного Знамени, полученный за штурм Берлина. Закрепил его на лацкане пиджака, посмотрел на себя в зеркало. Орден блестит, даже, кажется, греет грудь и чуть-чуть пощипывает сердце.
Послышался стук в дверь.
— Входите,— отозвался Федор Федорович.
Как и следовало ожидать, это Василий Ярцев со своими друзьями.
— С наступающим днем рождения, Федор Федорович.
— Спасибо. Только вынужден уточнить: второй счет своих лет веду со дня окончания Сталинградской битвы, Мне, по существу, еще и тридцати нет.
— Мы так и считаем,— согласился Витя Кубанец и, глядя на орден, сказал: — Ведь мы знаем, это не единственный...
— Так надо, сами поймете почему.
И тут вперед выступил Афоня Яманов:
— Мы уже поняли. Это за Берлин, по теме вечера.
Удивительный этот очкарик. Когда в комнате беспорядок, он больше всех переживает, берет вину на себя, чтобы других не ругали. Но спроси его, кто сделал новую вешалку или отполировал тумбочку, промолчит или ответит неопределенно: «Мы все любим порядок».
Сейчас он будет выпытывать, за что получен орден, ведь ему все надо знать раньше других... Так и есть, спросил, как выстрелил, прицельно:
— Кто вручал этот орден?
Федор Федорович насторожился: «Неужели знает, чем закончился для меня штурм Берлина?»
Ковалев пристально посмотрел на Афоню, и вспомнился ординарец Сережа Березкин — вечная ему Память! — верткий, шустрый сибирячок. Тому тоже всегда хотелось все знать раньше других. Только глаза у него были на редкость зоркие. Перед Берлином он из винтовки снял двух фаустников, засевших на чердаке дома. Они держали под прицелом мост через железную дорогу, куда прорывались штурмовые танки. Снял и помалкивает.
«Это ты так точно бьешь?» — спросил его один солдат. Сережа только и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
— С чего же начать разговор? — спросил себя Федор Федорович.
— Ну, хотя бы с того, что заботит сегодня думающего человека,— ответила ему память.
И он решил продемонстрировать перед памятью свою способность толковать о сегодняшней жизни с позиции смелого и даже дерзкого в прошлом вояки.
— Конечно, о жизни, о завтрашнем дне... Если глупый своей назойливостью сверчок откладывает личинки в самых глубоких щелях и утепляет их своей плотью, то человеку тем более положено заботиться о своих потомках.
— Так, так,— сказала память,— узнаю гвардейца.
— Бывшего, теперь в обозе — комендант общежития, но от партийных обязанностей в отставку не прошусь. Еще могу будить дремлющие от сытости мозги.
— Как же, каким путем? — спросила память.
— Своими тревогами.
— Они у тебя есть?
— Жизнь без тревог остаётся у человека в зыбке.
— Высказывай, что волнует тебя.
— Думы мои не от радости. Замечаю, безразличным людям шить или пороть — одна услада, лишь бы сверху команда была.
— Знакомая тема,— заметила память,— от такой услады до тошноты один шаг.
— Уже подташнивает, но что делать?
— Есть испытанный метод: откройте пошире окна и двери для заботливых людей. Заботливый будет шить не спеша, но так, чтоб не пороть.
— А как быть с темпом?
— Темп без качества — бег назад.
— Вот этого я и боюсь.
— Бояться не надо, но тревога резонная. У тебя, наверное, есть конкретные наблюдения? — спросила память.
— Есть. Вон какой завод вымахал. Темп космический. При такой скорости верстовые столбы в сплошную стену сливаются, хотя известно, что нет метра без одного сантиметра.
— Ты хочешь сказать,— заметила память,— инерция — злая сила?
— Да. Почти все поломки механизмов при торможении или поворотах приносит она.
— Это давным-давно известно. Но к чему ты об этом заговорил?
— Выпуск машин, да еще массовый, без резкого поворота в сторону качества, может принести огорчения.
— Узнаю заботливого человека,— сказала память,— надеюсь, не в единственном числе.
Федор Федорович помолчал.
— Еще что? — спросила память.
— Люди приезжают сюда из Казахстана, с Кулунды, из Сальских степей и даже с Кубани и жалуются: черные бури землю истощают.
— Эрозия земли? — удивилась память.— Такой хвори на наших землях не знали и мои предки. Откуда она взялась и почему?
— Она пришла недавно. Размахнулись на гигантские гоны, вспахали все подряд и — гуляй ветер, уноси гумус в облака.
— Ветер и раньше гулял.
— Гулял, но не такой свирепый. Беда. За это дети и внуки будут проклинать наше поколение, если оставим им хворую землю, памятники наши сметут.
— Сметут,— согласилась память.— Только где ты был до сих пор, почему молчал, или куриная слепота напала на тебя в ту пору?
— Ох и злая же ты, память, ведь знаешь, где был, а спрашиваешь, чтоб пристыдить, позлорадствовать.
— Я не зависима от тебя, потому могу не только злорадствовать, но и сурово наказывать. Не вызывай на дуэль и не казни мертвых.
— Все, сдаюсь, пощади и помоги,— взмолился Федор Федорович.
Теперь уже память взяла верх и начала диктовать свои условия:
— Если ты считаешь себя думающим коммунистом, то сделай все, чтоб дети и внуки твои не отрешились от боевых традиций отцов. Хотя некоторые молодые люди смотрят на тебя с прищуром, с ухмылкой, не огорчайся. Традиция не инерция, ее не надо опасаться. Это осмысленное исполнение долга перед предками. Она обязывает сохранять завоеванные моральные богатства и оберегать их... Бережливость. Зафиксируй свое впимапие на этом.
Бережливость духовных богатств общества исключает эгоизм, заботу только о себе, о своем благополучии и подсказывает пути приложения сил к общему делу, утверждает строгую совесть без права на самооправдание. Кто умеет обвинять себя, того жизнь постоянно оправдывает.
— Погоди, память, погоди. Ты толкаешь меня на то, чего я боюсь больше всего: поучать нынешних молодых людей опасно, они не терпят поучений.
— А я не боюсь этого,— ответила память,— И презираю таких трусов. Ты собираешься стать приспособленцем, подладиться под общий тон и потеряться. Я не узнаю тебя. Вспомни, каким ты был в боях под Москвой, при штурме Берлина. Плелся в хвосте или вел за собой людей?
— Сама знаешь.
— Знаю, потому и спрашиваю, с каких пор изменил себе?
— Не изменил, но и не хочу, чтоб думали обо мне, будто живу старыми заслугами.
— Они у тебя не такие уж старые, если не собираешься козырять ими на каждом шагу.
— Не козыряю, только подскажи, я не буду спорить с тобой, подскажи — с чего начать и чем закончить выступление о Дне Победы в Клубе интересных встреч?
— О чем угодно, только не отвергай меня. Открой стол и найди там свои награды, которые скрываешь от людей, веря в ложный стыд.
Федор Федорович на этот раз не решился спорить с памятью. Открыл стол. Там в большой коробке хранились его ордена и медали. Выбрал только один орден — Боевого Красного Знамени, полученный за штурм Берлина. Закрепил его на лацкане пиджака, посмотрел на себя в зеркало. Орден блестит, даже, кажется, греет грудь и чуть-чуть пощипывает сердце.
Послышался стук в дверь.
— Входите,— отозвался Федор Федорович.
Как и следовало ожидать, это Василий Ярцев со своими друзьями.
— С наступающим днем рождения, Федор Федорович.
— Спасибо. Только вынужден уточнить: второй счет своих лет веду со дня окончания Сталинградской битвы, Мне, по существу, еще и тридцати нет.
— Мы так и считаем,— согласился Витя Кубанец и, глядя на орден, сказал: — Ведь мы знаем, это не единственный...
— Так надо, сами поймете почему.
И тут вперед выступил Афоня Яманов:
— Мы уже поняли. Это за Берлин, по теме вечера.
Удивительный этот очкарик. Когда в комнате беспорядок, он больше всех переживает, берет вину на себя, чтобы других не ругали. Но спроси его, кто сделал новую вешалку или отполировал тумбочку, промолчит или ответит неопределенно: «Мы все любим порядок».
Сейчас он будет выпытывать, за что получен орден, ведь ему все надо знать раньше других... Так и есть, спросил, как выстрелил, прицельно:
— Кто вручал этот орден?
Федор Федорович насторожился: «Неужели знает, чем закончился для меня штурм Берлина?»
Ковалев пристально посмотрел на Афоню, и вспомнился ординарец Сережа Березкин — вечная ему Память! — верткий, шустрый сибирячок. Тому тоже всегда хотелось все знать раньше других. Только глаза у него были на редкость зоркие. Перед Берлином он из винтовки снял двух фаустников, засевших на чердаке дома. Они держали под прицелом мост через железную дорогу, куда прорывались штурмовые танки. Снял и помалкивает.
«Это ты так точно бьешь?» — спросил его один солдат. Сережа только и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55