Может быть, даже чересчур.
– Это было, согласен, – кивнул Матвеев. – Понтов у Василька было хоть отбавляй.
– Бабы, конечно, с ума сходили. Что только он с ними делал, импотент обдолбанный?
– Да им, я думаю, и не надо было ничего, – заметил Митя. – Только бы потрогать.
– Ага. Фанатки, безмозглые тварюшки. От них я тоже натерпелась.
– Серьезно?
– А то! Один раз вообще – на улице набросились, лицо расцарапали когтями своими нечищеными. Хорошо еще, я потом подумала, хорошо, что так легко обошлось. Дома неделю посидела, и все. А могли ведь и кислотой плеснуть. Сволочи.
Она помолчала, опять налила себе водки.
– Устала я. Но теперь – все. Теперь – свобода. Да, Митя?
Матвеев пожал плечами, не зная, что ответить. По всему, он давно уже должен был перейти к делу, к разговору о контрактах, о наследовании авторских прав – у Василька были живы родители, которые и являлись прямыми наследниками всего имущества погибшего сына, а имущество Василька заключалось только в нескольких бобинах с его голосом и гитарой, бобинах, которые, впрочем, стоили, попади они в умелые руки, много больше, чем всякие дачи-машины-квартиры. Вот об этом и нужно было говорить Мите, но перебивать злобную исповедь вдовы он не мог и не хотел.
– Теперь – свобода, – повторила Оля и вдруг сразу, как будто сработала какая-то таинственная автоматика, зарыдала.
Она плакала громко, не стесняясь и не сдерживаясь, плечи ее дергались, кисти рук колотились об стол, Ольга не вытирала слез, льющихся из глаз и не стекающих, а просто несущихся вниз по впалым щекам.
– Оля! Ну успокойся, – забубнил Матвеев. Он не знал, как нужно правильно вести себя с женщинами в подобных ситуациях. Единственное, что крутилось в его голове, – это традиционные кинематографические пощечины, якобы останавливающие истерику, во что Митя на самом деле не верил. Красиво, конечно, кинематографично, но как это – бить такую женщину? За что? По какому, собственно, праву? Нет уж, он попробует как-нибудь по-другому.
– Ну, Оль… Оль… Кончай… Остынь… Слезами горю…
– За что мне это все, за что, Господи, за что? Почему вот так бездарно вся жизнь – как в унитаз спущена? За что мне это, за что, за что?
– Оля…
Матвеев встал и переместился к Стадниковой поближе, неловко обнял ее за плечи.
– Олечка, успокойся… Я с тобой… Мы все с тобой… Мы тебе поможем…
Ольга вдруг выбросила руки вверх и схватила Матвеева за шею, притягивая к себе. Митя наклонился, еще не понимая, что хочет от него Стадникова, и тут же почувствовал Олины губы на своем лице.
Она целовала Матвеева быстро, поворачивая свою голову, словно хотела одновременно попасть и в щеки, и в глаза, и в губы, в подбородок, в нос. Несколько раз пройдясь стремительными, горячими и волнующими поцелуями – такими волнующими, каких Митя давно уже ни от кого не получал, – она приникла наконец к его рту и принялась втягивать его в себя, еще крепче сжимая Митину шею, прижимая все тело Матвеева к своему, не давая ему отпрянуть, увернуться, не давая сказать ни слова.
– Митенька, – услышал он ее шепот, который, как ему показалось, звучал одновременно с поцелуями, словно Ольга обладала способностями чревовещателя. – Митенька… Мы живые, понимаешь, живые… он мертвый, а мы живые… Понимаешь меня? Понимаешь меня, мой родной?
«Нимфомания, – с сомнением подумал Матвеев. – Или просто она так своеобразно шок переживает? Хотя говорили ведь уже, что у нее последнее время не все в порядке с крышей. Чего это она так заводится, прямо с полоборота? Интересно, во что все это выльется? Вот сволочь, Гольцман, бросил меня, генерал хренов, на самый ответственный участок фронта. Ему-то что – сидит, денежки посчитывает! А тут отдувайся за него. Нет, если дело с правами выгорит, мне нужно долю в прибыли просить, тут одной зарплатой не обойдется».
– Ты меня хочешь? Хочешь меня, Митенька? – шептала Ольга.
Матвеев промычал что-то бессвязное, уткнувшись ртом в волосы Стадниковой.
– Хочешь, скажи? Я еще ничего, а? Как женщина? А? Не совсем меня Леков угробил еще? А, Митенька? Хочешь? Давай… Давай, Митенька…
«Да что же это, в самом деле? – думал Матвеев, ощущая, как Олины пальцы шевелятся на его спине, как руки ее опускаются и сжимают его бедра, как ногти женщины царапают его колени сквозь брюки, как поднимаются выше и проникают под рубашку, гладя живот. – Что же делать-то? Нехорошо как-то…»
– Митенька, не бойся, не бойся, мой мальчик… помоги мне, пожалуйста… никто не придет, мой сладкий. Никто не позвонит… никого нет… Никто не узнает… ты же хотел этого, хотел, я знаю, и давно, и теперь… ты же не просто по делу пришел, да? Скажи мне – да?
– Да, – выдохнул Митя и соединил свои руки за Олиной спиной.
Стадникова глухо застонала, выгнулась, запрокидывая голову назад, потом словно неведомая сила снова бросила ее на Митю, и они как-то очень естественно оказались на полу. Ноги Мити попали в неровную шеренгу пустой посуды, и бутылки с глухим позвякиваньем покатились в разные стороны.
– Ну давай же, давай… – Ольга рвала его рубашку, он слышал, как с треском отскакивают пуговицы («нужно будет найти потом, в России таких не продают, фирма, только вместе с рубашкой»), ее ноги сплетались на Митиной спине, рот впивался в шею, язык щекотал барабанные перепонки.
«Да что я, в самом деле, – подумал Митя, до сих пор все еще сомневающийся в правильности и, главное, целесообразности происходящего. – Все, что ни делается, все к лучшему. Нужно только правильно смотреть на вещи. Была не была. Деньги есть. Убытки восстановим. Такая игра стоит того, чтобы немножко раскошелиться».
Решив действовать сообразно обстоятельствам, Матвеев высвободил руки и, схватившись за ворот тонкого белого свитера, обтягивающего Олину грудь, дернул изо всех сил, разрывая нежную пряжу, потянул в стороны и вниз, связывая Олины движения. Потом, когда руки Стадниковой оказались прижатыми к ее бокам, он рванул пояс джинсов, застежка-"молния" не выдержала, Митя стащил «левайсы» с тонких, длинных, на удивление сильных ног, отбросил в сторону, одним движением сорвал трусы и швырнул их себе за спину.
– Трахай меня! – кричала Ольга. – Трахай! Давай! Вот так!
Митя, запыхтев от нетерпения, стащил с себя брюки, сбросил пиджак, затем, решив не тратить время на рубашку, спустил трусы, раздвинул своими бедрами Олины ноги и не вошел, а вонзился, врезался, как сверло врезается в стену, в теплую женскую плоть.
Матвеев ожидал, что дело пойдет с натугой, что его набухший, как будто самостоятельно живущий и тащивший за собой все тело член встретит сопротивление, но ТАМ было мягко, мокро, горячо, ТАМ его ждали и, дождавшись, приняли в объятия с благодарным чмоканьем.
– Трахай! Трахай! Давай! Давай! Туда! В рот! Сзади! В рот! Везде!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
– Это было, согласен, – кивнул Матвеев. – Понтов у Василька было хоть отбавляй.
– Бабы, конечно, с ума сходили. Что только он с ними делал, импотент обдолбанный?
– Да им, я думаю, и не надо было ничего, – заметил Митя. – Только бы потрогать.
– Ага. Фанатки, безмозглые тварюшки. От них я тоже натерпелась.
– Серьезно?
– А то! Один раз вообще – на улице набросились, лицо расцарапали когтями своими нечищеными. Хорошо еще, я потом подумала, хорошо, что так легко обошлось. Дома неделю посидела, и все. А могли ведь и кислотой плеснуть. Сволочи.
Она помолчала, опять налила себе водки.
– Устала я. Но теперь – все. Теперь – свобода. Да, Митя?
Матвеев пожал плечами, не зная, что ответить. По всему, он давно уже должен был перейти к делу, к разговору о контрактах, о наследовании авторских прав – у Василька были живы родители, которые и являлись прямыми наследниками всего имущества погибшего сына, а имущество Василька заключалось только в нескольких бобинах с его голосом и гитарой, бобинах, которые, впрочем, стоили, попади они в умелые руки, много больше, чем всякие дачи-машины-квартиры. Вот об этом и нужно было говорить Мите, но перебивать злобную исповедь вдовы он не мог и не хотел.
– Теперь – свобода, – повторила Оля и вдруг сразу, как будто сработала какая-то таинственная автоматика, зарыдала.
Она плакала громко, не стесняясь и не сдерживаясь, плечи ее дергались, кисти рук колотились об стол, Ольга не вытирала слез, льющихся из глаз и не стекающих, а просто несущихся вниз по впалым щекам.
– Оля! Ну успокойся, – забубнил Матвеев. Он не знал, как нужно правильно вести себя с женщинами в подобных ситуациях. Единственное, что крутилось в его голове, – это традиционные кинематографические пощечины, якобы останавливающие истерику, во что Митя на самом деле не верил. Красиво, конечно, кинематографично, но как это – бить такую женщину? За что? По какому, собственно, праву? Нет уж, он попробует как-нибудь по-другому.
– Ну, Оль… Оль… Кончай… Остынь… Слезами горю…
– За что мне это все, за что, Господи, за что? Почему вот так бездарно вся жизнь – как в унитаз спущена? За что мне это, за что, за что?
– Оля…
Матвеев встал и переместился к Стадниковой поближе, неловко обнял ее за плечи.
– Олечка, успокойся… Я с тобой… Мы все с тобой… Мы тебе поможем…
Ольга вдруг выбросила руки вверх и схватила Матвеева за шею, притягивая к себе. Митя наклонился, еще не понимая, что хочет от него Стадникова, и тут же почувствовал Олины губы на своем лице.
Она целовала Матвеева быстро, поворачивая свою голову, словно хотела одновременно попасть и в щеки, и в глаза, и в губы, в подбородок, в нос. Несколько раз пройдясь стремительными, горячими и волнующими поцелуями – такими волнующими, каких Митя давно уже ни от кого не получал, – она приникла наконец к его рту и принялась втягивать его в себя, еще крепче сжимая Митину шею, прижимая все тело Матвеева к своему, не давая ему отпрянуть, увернуться, не давая сказать ни слова.
– Митенька, – услышал он ее шепот, который, как ему показалось, звучал одновременно с поцелуями, словно Ольга обладала способностями чревовещателя. – Митенька… Мы живые, понимаешь, живые… он мертвый, а мы живые… Понимаешь меня? Понимаешь меня, мой родной?
«Нимфомания, – с сомнением подумал Матвеев. – Или просто она так своеобразно шок переживает? Хотя говорили ведь уже, что у нее последнее время не все в порядке с крышей. Чего это она так заводится, прямо с полоборота? Интересно, во что все это выльется? Вот сволочь, Гольцман, бросил меня, генерал хренов, на самый ответственный участок фронта. Ему-то что – сидит, денежки посчитывает! А тут отдувайся за него. Нет, если дело с правами выгорит, мне нужно долю в прибыли просить, тут одной зарплатой не обойдется».
– Ты меня хочешь? Хочешь меня, Митенька? – шептала Ольга.
Матвеев промычал что-то бессвязное, уткнувшись ртом в волосы Стадниковой.
– Хочешь, скажи? Я еще ничего, а? Как женщина? А? Не совсем меня Леков угробил еще? А, Митенька? Хочешь? Давай… Давай, Митенька…
«Да что же это, в самом деле? – думал Матвеев, ощущая, как Олины пальцы шевелятся на его спине, как руки ее опускаются и сжимают его бедра, как ногти женщины царапают его колени сквозь брюки, как поднимаются выше и проникают под рубашку, гладя живот. – Что же делать-то? Нехорошо как-то…»
– Митенька, не бойся, не бойся, мой мальчик… помоги мне, пожалуйста… никто не придет, мой сладкий. Никто не позвонит… никого нет… Никто не узнает… ты же хотел этого, хотел, я знаю, и давно, и теперь… ты же не просто по делу пришел, да? Скажи мне – да?
– Да, – выдохнул Митя и соединил свои руки за Олиной спиной.
Стадникова глухо застонала, выгнулась, запрокидывая голову назад, потом словно неведомая сила снова бросила ее на Митю, и они как-то очень естественно оказались на полу. Ноги Мити попали в неровную шеренгу пустой посуды, и бутылки с глухим позвякиваньем покатились в разные стороны.
– Ну давай же, давай… – Ольга рвала его рубашку, он слышал, как с треском отскакивают пуговицы («нужно будет найти потом, в России таких не продают, фирма, только вместе с рубашкой»), ее ноги сплетались на Митиной спине, рот впивался в шею, язык щекотал барабанные перепонки.
«Да что я, в самом деле, – подумал Митя, до сих пор все еще сомневающийся в правильности и, главное, целесообразности происходящего. – Все, что ни делается, все к лучшему. Нужно только правильно смотреть на вещи. Была не была. Деньги есть. Убытки восстановим. Такая игра стоит того, чтобы немножко раскошелиться».
Решив действовать сообразно обстоятельствам, Матвеев высвободил руки и, схватившись за ворот тонкого белого свитера, обтягивающего Олину грудь, дернул изо всех сил, разрывая нежную пряжу, потянул в стороны и вниз, связывая Олины движения. Потом, когда руки Стадниковой оказались прижатыми к ее бокам, он рванул пояс джинсов, застежка-"молния" не выдержала, Митя стащил «левайсы» с тонких, длинных, на удивление сильных ног, отбросил в сторону, одним движением сорвал трусы и швырнул их себе за спину.
– Трахай меня! – кричала Ольга. – Трахай! Давай! Вот так!
Митя, запыхтев от нетерпения, стащил с себя брюки, сбросил пиджак, затем, решив не тратить время на рубашку, спустил трусы, раздвинул своими бедрами Олины ноги и не вошел, а вонзился, врезался, как сверло врезается в стену, в теплую женскую плоть.
Матвеев ожидал, что дело пойдет с натугой, что его набухший, как будто самостоятельно живущий и тащивший за собой все тело член встретит сопротивление, но ТАМ было мягко, мокро, горячо, ТАМ его ждали и, дождавшись, приняли в объятия с благодарным чмоканьем.
– Трахай! Трахай! Давай! Давай! Туда! В рот! Сзади! В рот! Везде!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111