Услышав рядом тихое сопение, он с трудом повернулся на бок – шевелить головой было невероятно сложно, и для того, чтобы узнать, кто дышит за его спиной, ему пришлось аккуратно переместить все тело.
В утренних сумерках Митя увидел голую женскую спину, тонкие руки, неестественно заломленные назад, бледную маленькую попку, длинные ноги, свисающие со слишком короткой для них кровати.
«А– а, ну ясно, -подумал Матвеев. – Ясно. Значит, я до сих пор здесь. Который час, интересно?»
– Который час? – тихо спросила Оля, не поворачиваясь. – Сколько времени, а?
– Времени? – растерянно переспросил Митя. – Сейчас…
Матвеев знал Олю давно, познакомились они году в восьмидесятом на одном из привычных для того времени подпольных «квартирных» концертов. Ольга сидела рядом с Митей на полу у самых ног Гребенщикова, который пел под гитару, попивал красный портвейн и в особенно патетических местах своих песен прикрывал глаза.
В какой– то момент Митя перестал слушать Бориса, вообще перестал слышать что-либо из того, что происходило в комнатке с низким потолком, набитой народом, в этой клетушке, жилой секции блочного пятиэтажного «хрущевского» дома. Для Матвеева исчез и дом, и Гребенщиков, и портвейн, стакан с которым ему то и дело протягивали из-за спины.
Оля сидела по-турецки, касаясь Мити острым коленом, раскачивалась в такт музыке и иногда поднимала брови, словно внутренне не соглашаясь с особенно вычурными поэтическими оборотами автора.
Стадникова показалась тогда Мите настолько не похожей на всех окружающих, настолько «несоветской», что он тут же окрестил ее про себя «леди», хотя девушка и была одета в потертые джинсы, дешевенькие совковые сандалии и затрапезную футболочку, которую оттягивали вперед острые груди – судя по всему, Оля не носила лифчика никогда в жизни.
После концерта, который закончился, как тогда водилось, ночными посиделками с питьем портвейна и ночной же, купленной за десятку у таксиста, бутылкой водки под утро, Митя увязался за Олей, говоря, что он обязательно должен проводить девушку домой.
Стадникова жила на Петроградской, метро было еще закрыто, денег не осталось ни у Мити, отдавшего последние рубли на ночную водку, ни у Ольги. Они медленно брели по Московскому проспекту – Оля решила зайти к подруге, которая жила неподалеку от метро «Электросила», и занять у нее трешку на такси. Митя что-то без конца говорил, восхищался Гребенщиковым, сулил ему большое будущее, махал руками, пел целые куплеты из его песен, а Ольга молчала и, кажется, вовсе не слушала своего провожатого – шаркала себе подошвами сандалий по асфальту и смотрела в сторону.
– Сюда, – вдруг сказала она, даже не взглянув на Митю, и пошла в сторону, по боковой улочке, теряющейся среди заводских построек.
«Трущоба какая-то», – подумал Митя, идя следом.
Они дошли до конца улицы, до того места, где она упиралась в серый кирпичный забор, поднялись на последний этаж высокого, мрачного, послевоенной постройки дома, и Оля позвонила в крошечный звонок, прилепившийся к косяку обшарпанной коричневой двери.
– А ничего, что мы в такое время? – спросил Митя.
– Нормально, – сказала Оля и впервые за все время их довольно долгой прогулки улыбнулась. – Тут весело.
Дверь открылась, и Митя тут же услышал приглушенные звуки какой-то очень тяжелой музыки. С деревянным, виолончельным звуком тихо пела гитара, мерно бухал барабан, тонкий пронзительный голос тянул вязкую, завораживающую мелодию.
– Привет, – сказала Оля. – Это мы. Впустишь?
На пороге стояла полная черноволосая девушка в рваных джинсах и клетчатой рубашке, завязанной на животе узлом.
– Конечно. Ништяк. Проходите.
– Все «Саббат» гоняешь?
– Ага. У меня Вася торчит. Перенайтать попросился. Он новый диск притащил. Тащимся, как удавы. Выпить есть? Меня Джин зовут.
Все это хозяйка квартиры произнесла ленивым голосом, лишенным всяческой интонации. На последней фразе она повернулась к Мите и мазнула его по лицу своим блеклым, пустоватым взглядом.
– Митя, – сказал Матвеев, но Джин уже не смотрела на него. Ее вроде ни в малой степени не интересовало, как величать ночного гостя.
– Давайте в комнату, – сказала Джин, – а то соседи предкам настучат.
Митя пошел вслед за хозяйкой по темному коридору, который закончился массивной, украшенной буддистскими знаками дверью, и, пропустив вперед Олю и Джин, шагнул в комнату. Музыка доносилась именно отсюда.
У стены, сплошь оклеенной пупырчатыми подставками из-под яиц, стояли дорогие колонки «35-АС», между ними прямо на полу располагались проигрыватель, усилитель, магнитофон и стопка пластинок. К противоположной стене приткнулась узкая односпальная тахта, прикрытая стареньким черным пледом. Больше в комнате, если не считать грязноватого ковра на полу, ничего не было.
На ковре сидел голый по пояс мускулистый парень с густой гривой каштановых волос. Грива спускалась по крутым плечам и закрывала лопатки на треугольной, идеально правильной формы, загорелой спине.
– Хай, пипл, – сказал парень, широко улыбнувшись.
Митя вдруг почувствовал, что теплая волна обаяния, исходившая от этого красавца, захлестнула его с головой. Ему немедленно захотелось подружиться с Васей, как заочно представила этого парня Джин, поговорить о пластинках, о группах, о музыке, рассказать ему о концерте Гребенщикова, выпить, потом, дождавшись утра, когда откроются заведения, куда-нибудь сходить – рвануть в «Жигули», к примеру. Или просто к пивному ларьку.
Митя и думать забыл, что утром ему неплохо бы появиться в институте – комсомольское собрание, на котором он должен был председательствовать, в случае Митиного прогула грозило обернуться для него большими неприятностями.
– Падайте, – предложил Вася. – Как дела?
Он не представлялся, не спрашивал, как зовут появившихся в четыре утра гостей, и вел себя так естественно, словно они были знакомы уже много лет и не нуждались в лишних, протокольных приветствиях.
– Слушай, герла. – Вася посмотрел на усевшуюся по-турецки Олю. – У тебя, между прочим, курнуть ничего нет?
– Есть, – неожиданно ответила Оля.
Вот уж чего Митя никак не ожидал. Оказывается, у этой красавицы в кармане наркотики!
Сам Митя никогда не курил и уж подавно не кололся. В институте, где он учился и был комсоргом группы, его знакомые и друзья тоже не баловались ни «травой», ни «болтушкой». К людям, употребляющим эти запрещенные, табуированные в обществе вещества, Матвеев относился с брезгливым отвращением, смешанным с откровенным страхом. И открытие, только что им сделанное, едва не лишило Митю равновесия как в переносном, так и в самом прямом, физическом смысле.
Ему расхотелось садиться рядом с красавцем, что же до Оли, то Митя попытался разобраться в своих ощущениях, нахлынувших теперь уже холодной, очень неприятной волной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
В утренних сумерках Митя увидел голую женскую спину, тонкие руки, неестественно заломленные назад, бледную маленькую попку, длинные ноги, свисающие со слишком короткой для них кровати.
«А– а, ну ясно, -подумал Матвеев. – Ясно. Значит, я до сих пор здесь. Который час, интересно?»
– Который час? – тихо спросила Оля, не поворачиваясь. – Сколько времени, а?
– Времени? – растерянно переспросил Митя. – Сейчас…
Матвеев знал Олю давно, познакомились они году в восьмидесятом на одном из привычных для того времени подпольных «квартирных» концертов. Ольга сидела рядом с Митей на полу у самых ног Гребенщикова, который пел под гитару, попивал красный портвейн и в особенно патетических местах своих песен прикрывал глаза.
В какой– то момент Митя перестал слушать Бориса, вообще перестал слышать что-либо из того, что происходило в комнатке с низким потолком, набитой народом, в этой клетушке, жилой секции блочного пятиэтажного «хрущевского» дома. Для Матвеева исчез и дом, и Гребенщиков, и портвейн, стакан с которым ему то и дело протягивали из-за спины.
Оля сидела по-турецки, касаясь Мити острым коленом, раскачивалась в такт музыке и иногда поднимала брови, словно внутренне не соглашаясь с особенно вычурными поэтическими оборотами автора.
Стадникова показалась тогда Мите настолько не похожей на всех окружающих, настолько «несоветской», что он тут же окрестил ее про себя «леди», хотя девушка и была одета в потертые джинсы, дешевенькие совковые сандалии и затрапезную футболочку, которую оттягивали вперед острые груди – судя по всему, Оля не носила лифчика никогда в жизни.
После концерта, который закончился, как тогда водилось, ночными посиделками с питьем портвейна и ночной же, купленной за десятку у таксиста, бутылкой водки под утро, Митя увязался за Олей, говоря, что он обязательно должен проводить девушку домой.
Стадникова жила на Петроградской, метро было еще закрыто, денег не осталось ни у Мити, отдавшего последние рубли на ночную водку, ни у Ольги. Они медленно брели по Московскому проспекту – Оля решила зайти к подруге, которая жила неподалеку от метро «Электросила», и занять у нее трешку на такси. Митя что-то без конца говорил, восхищался Гребенщиковым, сулил ему большое будущее, махал руками, пел целые куплеты из его песен, а Ольга молчала и, кажется, вовсе не слушала своего провожатого – шаркала себе подошвами сандалий по асфальту и смотрела в сторону.
– Сюда, – вдруг сказала она, даже не взглянув на Митю, и пошла в сторону, по боковой улочке, теряющейся среди заводских построек.
«Трущоба какая-то», – подумал Митя, идя следом.
Они дошли до конца улицы, до того места, где она упиралась в серый кирпичный забор, поднялись на последний этаж высокого, мрачного, послевоенной постройки дома, и Оля позвонила в крошечный звонок, прилепившийся к косяку обшарпанной коричневой двери.
– А ничего, что мы в такое время? – спросил Митя.
– Нормально, – сказала Оля и впервые за все время их довольно долгой прогулки улыбнулась. – Тут весело.
Дверь открылась, и Митя тут же услышал приглушенные звуки какой-то очень тяжелой музыки. С деревянным, виолончельным звуком тихо пела гитара, мерно бухал барабан, тонкий пронзительный голос тянул вязкую, завораживающую мелодию.
– Привет, – сказала Оля. – Это мы. Впустишь?
На пороге стояла полная черноволосая девушка в рваных джинсах и клетчатой рубашке, завязанной на животе узлом.
– Конечно. Ништяк. Проходите.
– Все «Саббат» гоняешь?
– Ага. У меня Вася торчит. Перенайтать попросился. Он новый диск притащил. Тащимся, как удавы. Выпить есть? Меня Джин зовут.
Все это хозяйка квартиры произнесла ленивым голосом, лишенным всяческой интонации. На последней фразе она повернулась к Мите и мазнула его по лицу своим блеклым, пустоватым взглядом.
– Митя, – сказал Матвеев, но Джин уже не смотрела на него. Ее вроде ни в малой степени не интересовало, как величать ночного гостя.
– Давайте в комнату, – сказала Джин, – а то соседи предкам настучат.
Митя пошел вслед за хозяйкой по темному коридору, который закончился массивной, украшенной буддистскими знаками дверью, и, пропустив вперед Олю и Джин, шагнул в комнату. Музыка доносилась именно отсюда.
У стены, сплошь оклеенной пупырчатыми подставками из-под яиц, стояли дорогие колонки «35-АС», между ними прямо на полу располагались проигрыватель, усилитель, магнитофон и стопка пластинок. К противоположной стене приткнулась узкая односпальная тахта, прикрытая стареньким черным пледом. Больше в комнате, если не считать грязноватого ковра на полу, ничего не было.
На ковре сидел голый по пояс мускулистый парень с густой гривой каштановых волос. Грива спускалась по крутым плечам и закрывала лопатки на треугольной, идеально правильной формы, загорелой спине.
– Хай, пипл, – сказал парень, широко улыбнувшись.
Митя вдруг почувствовал, что теплая волна обаяния, исходившая от этого красавца, захлестнула его с головой. Ему немедленно захотелось подружиться с Васей, как заочно представила этого парня Джин, поговорить о пластинках, о группах, о музыке, рассказать ему о концерте Гребенщикова, выпить, потом, дождавшись утра, когда откроются заведения, куда-нибудь сходить – рвануть в «Жигули», к примеру. Или просто к пивному ларьку.
Митя и думать забыл, что утром ему неплохо бы появиться в институте – комсомольское собрание, на котором он должен был председательствовать, в случае Митиного прогула грозило обернуться для него большими неприятностями.
– Падайте, – предложил Вася. – Как дела?
Он не представлялся, не спрашивал, как зовут появившихся в четыре утра гостей, и вел себя так естественно, словно они были знакомы уже много лет и не нуждались в лишних, протокольных приветствиях.
– Слушай, герла. – Вася посмотрел на усевшуюся по-турецки Олю. – У тебя, между прочим, курнуть ничего нет?
– Есть, – неожиданно ответила Оля.
Вот уж чего Митя никак не ожидал. Оказывается, у этой красавицы в кармане наркотики!
Сам Митя никогда не курил и уж подавно не кололся. В институте, где он учился и был комсоргом группы, его знакомые и друзья тоже не баловались ни «травой», ни «болтушкой». К людям, употребляющим эти запрещенные, табуированные в обществе вещества, Матвеев относился с брезгливым отвращением, смешанным с откровенным страхом. И открытие, только что им сделанное, едва не лишило Митю равновесия как в переносном, так и в самом прямом, физическом смысле.
Ему расхотелось садиться рядом с красавцем, что же до Оли, то Митя попытался разобраться в своих ощущениях, нахлынувших теперь уже холодной, очень неприятной волной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111