» Старик молчал, погруженный в свои воспоминания.
– Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: этот человек не принесет нашему дому ничего, кроме несчастья, – наконец проговорил он. – Герцогу Арчибальдо Мария в ту пору было лет сорок, сорок пять, и он всегда жил в изгнании. Эта обособленная кочевая жизнь сделала из него порочного типа, попиравшего всякую мораль. Он появился в поместье сильно пьяным и, въезжая на мост, свалился с лошади. Думаю, он даже не заметил, как плывшие на лодках слуги приветствовали его высоко поднятыми подсвечниками и шандалами, образуя на воде движущийся круг света. Адъютант герцога, субъект по прозвищу Флитан, сильно смахивавший на цыгана, с ловкостью циркового наездника соскочил с седла, помог ему подняться и волоком потащил к парапету моста. Его высочество навалился на парапет грудью и начал блевать в канал; тем временем сеньорита Кларабелья, выполняя инструкции отца и учителя танцев, который потратил весь день на то, чтобы показать ей наиболее изящные жесты и движения, присела в грациозном реверансе и поднесла ему на шелковой клетчатой подушечке копию золотого (а может, просто позолоченного) ключа и белую лилию… Не знаю, говорил ли я вам, сеньор, но в ту ужасную летнюю ночь стояла нестерпимая жара. Герцог не брился несколько дней и не мылся несколько месяцев; от его одежды шел терпкий дух, с носа свешивалась густая сопля, а смеясь, более от свирепости, нежели от веселости, он показывал острые гнилые зубы – никогда еще королевский дом не был представлен в таком плачевном виде. Он оценивающим жестом взвесил на ладони золотой ключ и передал его адъютанту, затем бросил на землю лилию и ущипнул сеньориту Кларабелью за щеку. Та покраснела до корней волос, заученно повторила слова приветствия и, повернувшись, побежала прятаться за спиной у матери.
Онофре и старик поднялись на второй этаж по полуразрушенной лестнице; от перил остались только разбитые в щепки балясины, торчавшие из ступеней. Когда они добрались до верха, старик, передвигавшийся тяжелыми шаркающими шагами и подолгу отдыхавший в каждой комнате, сделал вдруг стремительный скачок и стал напротив Онофре Боувилы, словно хотел преградить ему путь.
– Здесь прежде были спальни, – выпалил он без всякой связи с предыдущим рассказом, поскольку до этого не утруждал себя пояснениями насчет расположения и принадлежности покоев тому или иному обитателю дома. – Я хочу сказать, спальни хозяев, – добавил он поспешно, испугавшись допущенной неточности. – Слуги, естественно, жили наверху, в мансарде – самой жаркой части дома летом и самой холодной зимой, – но эти незначительные неудобства с лихвой восполнялись тем великолепным видом, который открывался оттуда на поместье и его окрестности. Я тоже спал там и имел отдельную комнату… Говорю это не для того, чтобы напустить на себя больше важности: ведь мне приходилось спать вместе с семью собаками сеньориты Кларабельи, но зато я жил отдельно от остальных слуг вопреки сложившемуся в доме укладу; это давало мне некоторую свободу и избавляло от насмешек, розог и содомского греха, хотя, по правде говоря, не совсем, но по крайней мере большую часть недели; в общем, я хочу сказать, что пока я здесь жил, то подвергался издевательствам, поркам и насилию приблизительно раз в неделю, чего не могли сказать о себе другие, находившиеся в таком же, как я, положении. В остальное время меня оставляли в покое. Тогда я садился на подоконник, свешивал ноги наружу и смотрел на звезды, а иногда вниз, в сторону Барселоны, в надежде на какой-нибудь пожар, потому что без него город был погружен в абсолютную темноту, и с моей дозорной башни я не мог его видеть, тем более на таком расстоянии. Потом появилось электричество, и все изменилось, но в этом доме к тому времени уже никто не жил. Пойдемте, сеньор, – он резко потянул Онофре за рукав, – давайте поднимемся в мансарду, и я покажу вам, где была моя комната, та самая, о которой я говорил. Покинем на время эти покои, поверьте, они не представляют никакого интереса.
Крыша мансарды прохудилась в нескольких местах; через отверстия просвечивало небо, и, вычерчивая стремительные темные зигзаги, туда-сюда сновали летучие мыши, потревоженные вторжением чужаков. Остальные спали, повиснув на балках вниз головой. Из-под ног бросились врассыпную большие жирные крысы с жесткой, как колючки терновника, шерстью. Старик испуганно подхватил на руки собачонку.
– В ту ночь я не мог заснуть, – продолжил он свой рассказ все тем же тоном, будто не прерывался ни на минуту. – До моей комнаты доносились звуки музыки. Играл оркестр, бал был в разгаре. Я, по обыкновению, смотрел в окно. Внизу, по другую сторону моста, на эспланаде, при слабом свете звезд, которые в ту летнюю ночь, сеньор, в ту страшную ночь усыпали небосвод мириадами серебряных точек, я смог рассмотреть экипажи прибывших на бал знатных гостей (естественно, все они были горячими сторонниками герцога – нет надобности говорить это), а дальше, на склонах горы) – бесконечное число огоньков; они двигались медленно, будто стайка ленивых светлячков, но это были не светлячки, сеньор, а факелы, освещавшие дорогу отрядам солдат генерала Эспартеро, предупрежденного о присутствии герцога каким-то предателем, будь он неладен, и отдавшего приказ окружить имение. По иронии судьбы никто, кроме меня, не заметил готовившуюся ловушку, но что мог знать о войне и предательстве в свои шесть лет бедный несмышленыш? Дайте мне отдышаться, сеньор, и я тотчас продолжу мою историю. – Он шумно запыхтел, достал из кармана огромный носовой платок и вытер им слезы. Потом, ни с того ни с сего, протер глаза собачонке, которая закрутила головой, пытаясь увернуться. Засунув платок обратно в карман, старик продолжил: – Я еще долго слушал музыку, пока сморенный дремой не ушел спать. Не знаю, сколько могло быть времени, когда я проснулся от внезапного ощущения беды. Спавшие со мной собаки проснулись еще раньше и беспокойно метались по комнате, царапали дверь, грызли циновку, покрывавшую пол, и подвывали, будто тоже чуяли в воздухе смутную опасность. Стояла глухая ночь. Выглянув в окно, я заметил, что экипажи уже уехали и огоньков, которые раньше привлекли мое внимание, теперь нигде не было видно. Я зажег огарок свечи и в ночной рубашке, шлепая босыми ногами по полу, вышел в коридор, предварительно закрыв собак, чтобы они, не дай бог, не выскочили и не принялись бегать по дому, казавшемуся погруженным в глубокий сон. По этой самой лестнице, сеньор, я спустился на первый этаж. Не знаю, какая сила тянула меня туда. Вдруг кто-то схватил меня за руку и зажал мне рот: я не мог ни убежать, ни позвать на помощь. Свеча упала на пол, но ее тут же кто-то подхватил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
– Достаточно было одного взгляда, чтобы понять: этот человек не принесет нашему дому ничего, кроме несчастья, – наконец проговорил он. – Герцогу Арчибальдо Мария в ту пору было лет сорок, сорок пять, и он всегда жил в изгнании. Эта обособленная кочевая жизнь сделала из него порочного типа, попиравшего всякую мораль. Он появился в поместье сильно пьяным и, въезжая на мост, свалился с лошади. Думаю, он даже не заметил, как плывшие на лодках слуги приветствовали его высоко поднятыми подсвечниками и шандалами, образуя на воде движущийся круг света. Адъютант герцога, субъект по прозвищу Флитан, сильно смахивавший на цыгана, с ловкостью циркового наездника соскочил с седла, помог ему подняться и волоком потащил к парапету моста. Его высочество навалился на парапет грудью и начал блевать в канал; тем временем сеньорита Кларабелья, выполняя инструкции отца и учителя танцев, который потратил весь день на то, чтобы показать ей наиболее изящные жесты и движения, присела в грациозном реверансе и поднесла ему на шелковой клетчатой подушечке копию золотого (а может, просто позолоченного) ключа и белую лилию… Не знаю, говорил ли я вам, сеньор, но в ту ужасную летнюю ночь стояла нестерпимая жара. Герцог не брился несколько дней и не мылся несколько месяцев; от его одежды шел терпкий дух, с носа свешивалась густая сопля, а смеясь, более от свирепости, нежели от веселости, он показывал острые гнилые зубы – никогда еще королевский дом не был представлен в таком плачевном виде. Он оценивающим жестом взвесил на ладони золотой ключ и передал его адъютанту, затем бросил на землю лилию и ущипнул сеньориту Кларабелью за щеку. Та покраснела до корней волос, заученно повторила слова приветствия и, повернувшись, побежала прятаться за спиной у матери.
Онофре и старик поднялись на второй этаж по полуразрушенной лестнице; от перил остались только разбитые в щепки балясины, торчавшие из ступеней. Когда они добрались до верха, старик, передвигавшийся тяжелыми шаркающими шагами и подолгу отдыхавший в каждой комнате, сделал вдруг стремительный скачок и стал напротив Онофре Боувилы, словно хотел преградить ему путь.
– Здесь прежде были спальни, – выпалил он без всякой связи с предыдущим рассказом, поскольку до этого не утруждал себя пояснениями насчет расположения и принадлежности покоев тому или иному обитателю дома. – Я хочу сказать, спальни хозяев, – добавил он поспешно, испугавшись допущенной неточности. – Слуги, естественно, жили наверху, в мансарде – самой жаркой части дома летом и самой холодной зимой, – но эти незначительные неудобства с лихвой восполнялись тем великолепным видом, который открывался оттуда на поместье и его окрестности. Я тоже спал там и имел отдельную комнату… Говорю это не для того, чтобы напустить на себя больше важности: ведь мне приходилось спать вместе с семью собаками сеньориты Кларабельи, но зато я жил отдельно от остальных слуг вопреки сложившемуся в доме укладу; это давало мне некоторую свободу и избавляло от насмешек, розог и содомского греха, хотя, по правде говоря, не совсем, но по крайней мере большую часть недели; в общем, я хочу сказать, что пока я здесь жил, то подвергался издевательствам, поркам и насилию приблизительно раз в неделю, чего не могли сказать о себе другие, находившиеся в таком же, как я, положении. В остальное время меня оставляли в покое. Тогда я садился на подоконник, свешивал ноги наружу и смотрел на звезды, а иногда вниз, в сторону Барселоны, в надежде на какой-нибудь пожар, потому что без него город был погружен в абсолютную темноту, и с моей дозорной башни я не мог его видеть, тем более на таком расстоянии. Потом появилось электричество, и все изменилось, но в этом доме к тому времени уже никто не жил. Пойдемте, сеньор, – он резко потянул Онофре за рукав, – давайте поднимемся в мансарду, и я покажу вам, где была моя комната, та самая, о которой я говорил. Покинем на время эти покои, поверьте, они не представляют никакого интереса.
Крыша мансарды прохудилась в нескольких местах; через отверстия просвечивало небо, и, вычерчивая стремительные темные зигзаги, туда-сюда сновали летучие мыши, потревоженные вторжением чужаков. Остальные спали, повиснув на балках вниз головой. Из-под ног бросились врассыпную большие жирные крысы с жесткой, как колючки терновника, шерстью. Старик испуганно подхватил на руки собачонку.
– В ту ночь я не мог заснуть, – продолжил он свой рассказ все тем же тоном, будто не прерывался ни на минуту. – До моей комнаты доносились звуки музыки. Играл оркестр, бал был в разгаре. Я, по обыкновению, смотрел в окно. Внизу, по другую сторону моста, на эспланаде, при слабом свете звезд, которые в ту летнюю ночь, сеньор, в ту страшную ночь усыпали небосвод мириадами серебряных точек, я смог рассмотреть экипажи прибывших на бал знатных гостей (естественно, все они были горячими сторонниками герцога – нет надобности говорить это), а дальше, на склонах горы) – бесконечное число огоньков; они двигались медленно, будто стайка ленивых светлячков, но это были не светлячки, сеньор, а факелы, освещавшие дорогу отрядам солдат генерала Эспартеро, предупрежденного о присутствии герцога каким-то предателем, будь он неладен, и отдавшего приказ окружить имение. По иронии судьбы никто, кроме меня, не заметил готовившуюся ловушку, но что мог знать о войне и предательстве в свои шесть лет бедный несмышленыш? Дайте мне отдышаться, сеньор, и я тотчас продолжу мою историю. – Он шумно запыхтел, достал из кармана огромный носовой платок и вытер им слезы. Потом, ни с того ни с сего, протер глаза собачонке, которая закрутила головой, пытаясь увернуться. Засунув платок обратно в карман, старик продолжил: – Я еще долго слушал музыку, пока сморенный дремой не ушел спать. Не знаю, сколько могло быть времени, когда я проснулся от внезапного ощущения беды. Спавшие со мной собаки проснулись еще раньше и беспокойно метались по комнате, царапали дверь, грызли циновку, покрывавшую пол, и подвывали, будто тоже чуяли в воздухе смутную опасность. Стояла глухая ночь. Выглянув в окно, я заметил, что экипажи уже уехали и огоньков, которые раньше привлекли мое внимание, теперь нигде не было видно. Я зажег огарок свечи и в ночной рубашке, шлепая босыми ногами по полу, вышел в коридор, предварительно закрыв собак, чтобы они, не дай бог, не выскочили и не принялись бегать по дому, казавшемуся погруженным в глубокий сон. По этой самой лестнице, сеньор, я спустился на первый этаж. Не знаю, какая сила тянула меня туда. Вдруг кто-то схватил меня за руку и зажал мне рот: я не мог ни убежать, ни позвать на помощь. Свеча упала на пол, но ее тут же кто-то подхватил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154