Он пытался себя убедить, что это скопище бесчестья, срама и нищеты и было его настоящим домом. В глубине души он ненавидел душные мерзкие свинарники, вонючие, мокрые от пота койки и просыпался в них с ужасом. Выдаваемое за вино пойло, разбавленное шампанское и кокаин, который он нюхал, чтобы поддерживать бодрое настроение ночью, плохо на него действовали: когда он возвращался домой, его часто рвало на улице или прямо в машине. Кроме того, он знал, что это сборище мошенников, контрабандистов и шлюх всеми силами пытается вытянуть из него деньги. После того как водитель почти на руках вытаскивал его из очередного борделя, проститутки, встречавшие его с бесшабашной наглостью, демонстрируя таким способом свою симпатию, в мгновение ока превращались в беснующихся фурий, особенно когда сутенеры начинали кулаками выколачивать из них деньги, которые он им давал не считая; атмосфера эйфории и сладострастия рассеивалась, словно дым, и тогда в борделе властвовали алчность, насилие и злобное чувство мести. Он все это знал, но поддавался обману сознательно, потому что только обманом можно завоевать себе право вернуться в порт, полной грудью вдохнуть запах морской соли, нефти и перезрелых фруктов, гниющих в трюмах пароходов, только обманом можно убедить себя, будто бы он еще принадлежал к этому миру, потерянному им навсегда много лет назад, и тут не помогут никакие деньги, с какой бы расточительностью он ни расшвыривал их направо и налево.
Однажды он проснулся в маленькой тесной комнате с грязными обоями, имевшими когда-то оранжевый цвет. С потолка на шнуре свешивалась мигавшая электрическая лампочка. Ноги и руки были ледяные, и он не мог ими пошевелить; в правом боку неприятно покалывало, словно там завелись муравьи. Он понял, что умирает, и его удивила та отчетливость, с которой он отмечал в уме самые незначительные детали. Около себя он услышал крик проститутки, чье лицо показалось ему незнакомым. С большим трудом ему удалось схватить ее за запястье: он знал, что, если ей удастся ускользнуть, она оберет его до нитки, потом оставит умирать одного и никому о нем не скажет. «Я наобещаю ей золотые горы, если она мне поможет, – подумал он, но слова застревали у него в горле, душили его. – Неплохое местечко выбрал я для смерти, – усмехнулся он мысленно. – Вот скандал-то будет! Но о чем это я? Я вовсе не собираюсь умирать, ни здесь, ни где-либо еще». Проститутка вырвала руку и лихорадочно стала собирать разбросанную по полу одежду, потом выбежала в коридор. Оставшись один, он изо всех сил боролся с паникой. «Это конец», – подумал он, но, прежде чем потерять сознание, услышал крики и топот бегущих по коридору ног.
Все действовали быстро и слаженно. Девчонка оделась и побежала искать шофера, а тот, боясь ответственности за смерть хозяина, тут же поехал за Эфреном Кастелсом. Когда оба появились в доме терпимости, проститутки и их сутенеры уже успели кое-как напялить на него одежду и безуспешно пытались разжать ему концом ложки рот, чтобы влить туда глоток коньяка. Эфрен Кастелс раздал деньги; свою долю получили даже сторож и охранник, дежурившие в это время в борделе; все остались довольны и давали клятвенные заверения хранить молчание. Когда его привезли домой и положили в постель, часы пробили четыре утра. Затем послали за женой. Она оказалась на высоте положения и повела себя как настоящая дама: сухо выслушала неправдоподобные объяснения, которые, заикаясь, сочинял на ходу Эфрен Кастелс, и подняла на ноги всю прислугу. Через несколько часов поместье напоминало растревоженный муравейник. Приехали врачи, сестры милосердия и сиделки, а также на случай фатального исхода адвокаты и нотариусы с армией помощников, биржевые маклеры, агенты по недвижимости и делегация чиновников министерства финансов, консулы и торговые атташе, всякого рода проходимцы и политики (они старались держаться в тени), журналисты и священники, снабженные всем необходимым для совершения таинств исповеди, евхаристии и соборования. Вся эта орава разбрелась по парку и дому. Подозрительные типы алчно совали нос во все хозяйственные постройки, шарили по шкафам, открывали ящики, ворошили белье и одежду, хватали руками предметы искусства и портили их случайно или намеренно; фоторепортеры устанавливали посреди залов треножники с фотоаппаратами, слепили глаза вспышками магния и тратили фотопластинки, снимая каких-то людей, чьи лица не узнавали при проявлении пленки. Слуги принимали чаевые и открывали подлинные или выдуманные семейные тайны тем, кто больше даст. Не было недостатка в жуликах и плутах, выдававших себя за друзей дома или ближайших сотрудников больного; журналисты и новоиспеченные дельцы за вознаграждение вытягивали из них путаную недостоверную информацию, из которой ничего невозможно было понять. В результате произошли обвал акций на бирже и паника на всех рынках. Онофре ни о чем этом не догадывался, а если догадывался, то смутно; после получения первой медицинской помощи он будто парил в воздухе: у него ничего не болело, и он не ощущал своего тела – только ледяной холод в конечностях. «Если бы не этот холод, я бы чувствовал себя лучше некуда», – думал он. Что-то в его теперешнем состоянии возвращало его в детство, в самые далекие воспоминания. Он потерял ощущение времени: несмотря на абсолютную неподвижность, часы не тянулись бесконечно долго, и его совершенно не трогала потеря активности. Входившие и выходившие люди, доктора, то и дело его осматривавшие, сестры милосердия, дававшие ему лекарства, еду и успокоительное, делавшие ему уколы и бравшие у него кровь, сиделки, ухаживавшие за ним, когда он сам не мог справиться, протиравшие его туалетной водой, жена, которая, плача, проводила у его изголовья те редкие минуты, когда ее оставляли с ним наедине, те, кто смог проникнуть к нему в спальню при помощи ловкого трюка, чтобы попросить у умиравшего какого-нибудь одолжения, помолиться Господу за упокой его души, узнать от него важную информацию по поводу какого-нибудь предприятия или широкомасштабной коммерческой операции либо услышать из его уст ключевую формулу, при помощи которой он достиг такого успеха, – все эти люди казались ему иллюзорными фигурами, персонажами с одной из его детских гравюр, двигающимися каждый в своей рамке пространства, то проявляясь на его поверхности, то растворяясь в нем без остатка. Шепот, шуршанье, глухой гул голосов и шагов, доносившихся из-за перегородки, то усиливались, когда открывали дверь, то затихали, когда ее закрывали, дробили его сознание и мешали сосредоточиться: он не мог четко различать звуки, запахи и формы, не мог сфокусировать разрозненные ощущения на чем-то одном, связать их воедино и получить безошибочное представление о предмете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154