Монашенка предложила им прогуляться.
– На улице прохладно, но на солнышке будет в самый раз, – сказала она. – Пойдите в сад: прогулка не помешает вам обоим.
В глазах монашенки актриса кино выглядела чуть ли не проституткой, если не хуже, но она позволила им прогулку наедине, поскольку их дряхлая немощь была под стать младенческой невинности. Так думал Онофре, пока вел Дельфину по коридору в сад. Они шли тяжело и долго. Дельфина ступала неуверенными медленными шажками, каждое ее движение представлялось Онофре результатом сложнейших расчетов, требовавших от нее благоразумной, хотя и рискованной решительности. «Вот я уже сделала полшага, – словно говорила она, – хорошо, теперь я сделаю еще полшага». Из-за этой медлительной осторожности не слишком большой сад казался огромным. «Она вовсе не потеряла рассудок, а умней всех нас, вместе взятых, – думал меж тем Онофре. – Действительно, если ей уже никогда не выйти за калитку сада, куда и зачем спешить?» От этой утомительной прогулки он устал гораздо больше, чем она.
– Иди сюда, Дельфина, – не выдержал он, – давай присядем и отдохнем немного на этой скамейке. Здесь нам будет удобно, – продолжил Онофре, когда они сели рядышком на каменную лавку; необходимость поддерживать беседу угнетала его. Деревья потеряли листву и стояли голые, зеленела только мускусная трава, росшая вдоль стены. Он спросил, как она себя чувствует. Не болит ли у нее что-нибудь? Хорошо ли с ней обращаются в санатории? Не нужно ли ей чего-нибудь – он сделает для нее все, что бы она ни попросила. Она не отвечала, продолжая смотреть перед собой все с тем же выражением полной безучастности; похоже, Дельфина вообще не отдавала себе отчета в том, где и с кем она находилась в данный момент. – Столько всего произошло, – сказал он тихим голосом, – однако ничего не изменилось; мы с тобой все такие же, тебе не кажется? Жизнь отняла у нас все, что мы имели, потрепала и вернула на прежнее место. – Черная птица села на гравий садовой дорожки, потом вспорхнула и улетела. Онофре заговорил снова: – Ты помнишь, когда мы познакомились, Дельфина? Я говорю не о дне и часе, а о том времени. Это было в 1887 году, в прошлом веке – страшно подумать! Барселона казалась большой деревней; не было электричества, трамваев, телефона, но зато была Всемирная выставка – символ той эпохи. Знаешь, идут разговоры, чтобы организовать еще одну. Может, это шанс вернуться к нашим старым похождениям, как ты думаешь? В ту пору я чувствовал себя очень одиноким и таким испуганным; в этом, как видишь, я не изменился. Но тогда у меня была ты, мы не всегда ладили, это верно, однако я всегда знал, что ты тут, рядом, и этого было достаточно, хотя я об этом не догадывался.
Так как она продолжала сидеть неподвижно, он вообразил, будто ей холодно, хотя воздух был теплым и солнце просушило сырую землю. «Ледяная статуя, – подумал он. – Она всегда была ледяной статуей, за исключением той ночи, когда я заключил ее в свои объятия…» Он взял ее руку – она была холодной, но против ожиданий вовсе не ледяной.
– Ты простудишься, – сказал он. – Возьми, надень мои перчатки. – Он снял перчатки и натянул их на руки Дельфины – она не оттолкнула его, но и не помогла. С удивлением он обнаружил, что перчатки пришлись ей впору: тогда он вспомнил, что у нее всегда были большие руки. «Этими руками она отчаянно впивалась в мои плечи», – подумал он, а вслух сказал: – Оставь их себе, видишь, они тебе как раз.
Подняв голову, он увидел в окне троих мужчин, игравших в карты. Они высовывались наружу и без стеснения наблюдали за ними серьезным немигающим взглядом. Хотя они находились далеко и были всего лишь больными, Онофре отпустил руку Дельфины, которую держал в своих. Она безучастно положила руку себе на колени рядом с другой.
– Теперь уже бесполезно думать обо всем этом, – продолжил Онофре. – Я делюсь с тобой, поскольку недавно находился при смерти и мне страшно. Тебе можно об этом сказать. Я всегда знал: ты единственная на свете, кто меня понимает. Ты понимала, что именно руководит моими поступками. Остальные нет, даже те, кто меня люто ненавидит. У них своя система взглядов, так сказать, целая идеология, свои привилегии, свои исключительные права; благодаря этому они могут объяснить абсолютно все, оправдать любой поступок, повлекший за собой как успех, так и провал, а я для них словно сбой в системе, они воспринимают меня как случайно затесавшийся в предложение противительный союз, который затрудняет речь.
Они упрекают меня не за действия, не за цели и средства, выбранные для их достижения, обогащения и продвижения наверх, – это свойственно всем, и при необходимости они поступили бы точно так же, если бы у них достало храбрости. Они упрекают меня за проигрыш. Я действительно проиграл, так как думал, что стоит мне стать плохим, и мир будет у меня в руках. Но я сильно ошибался: мир оказался намного хуже меня самого.
Поздней весной он получил письмо; его написала монахиня, возможно, та самая, с которой он виделся в санатории. В письме сообщалось о кончине Дельфины: смерть настигла ее спящей,– писала монахиня. Она сообщала об этом печальном событии именно ему, хотя знала, что он не приходился ее подопечной ни родственником, ни близким другом. Она писала ему, принимая во внимание особую духовную и эмоциональную близость, соединявшую Вас с усопшей.Хотя с того дня, как он ее навестил, к Дельфине не вернулись ни речь, ни память, она взяла на себя смелость утверждать, что Дельфина умерла, если так можно выразиться, с Вашим именем на устах.В комнате усопшей были найдены исписанные от руки листы бумаги, и, возможно, это послание было адресовано ему вместе с другими листами интимного и скабрезного содержания, которые мы посчитали нужным уничтожить.Дельфина писала: В действительности, окружающий нас мир – это лишь раскрашенный занавес, по другую его сторону нет иной жизни, там такая же жизнь, как здесь, и тот свет – это наша жизнь, но по другую сторону занавеса; останавливая свой взгляд на занавесе, мы не различаем, что творится за ним, а там – то же самое, и когда мы поймем, что реальность – этолишь оптический обман, мы сможем пройти сквозь раскрашенный занавес, а пройдя сквозь этот раскрашенный занавес, мы попадем на тот свет, он такой же, как этот, на том свете находятся все те, кто умер, и те, кто еще не родился, но сейчас мы их не видим, потому что нас разделяет этот раскрашенный занавес, который мы принимаем за реальный мир, когда же мы пройдем сквозь занавес в одном направлении, будет легко проходить сквозь него и в обратном направлении, тогда можно будет жить по эту сторону в одном мире и по другую сторону в другом мире; часом, когда, надлежит сделать переход, будут сумерки в том мире и рассвет в этом, только в этот час можно добиться результата, в другой ничего не получится, не помогут ни мольбы, ни деньги, по другую сторону занавеса не существует нелепого разделения материи на три измерения, в нашем мире каждое измерение даже нам кажется смешным, а те, кто находится по другую сторону занавеса, знают это и смеются, те, кто еще не родился, думают, что мертвые – это их родители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
– На улице прохладно, но на солнышке будет в самый раз, – сказала она. – Пойдите в сад: прогулка не помешает вам обоим.
В глазах монашенки актриса кино выглядела чуть ли не проституткой, если не хуже, но она позволила им прогулку наедине, поскольку их дряхлая немощь была под стать младенческой невинности. Так думал Онофре, пока вел Дельфину по коридору в сад. Они шли тяжело и долго. Дельфина ступала неуверенными медленными шажками, каждое ее движение представлялось Онофре результатом сложнейших расчетов, требовавших от нее благоразумной, хотя и рискованной решительности. «Вот я уже сделала полшага, – словно говорила она, – хорошо, теперь я сделаю еще полшага». Из-за этой медлительной осторожности не слишком большой сад казался огромным. «Она вовсе не потеряла рассудок, а умней всех нас, вместе взятых, – думал меж тем Онофре. – Действительно, если ей уже никогда не выйти за калитку сада, куда и зачем спешить?» От этой утомительной прогулки он устал гораздо больше, чем она.
– Иди сюда, Дельфина, – не выдержал он, – давай присядем и отдохнем немного на этой скамейке. Здесь нам будет удобно, – продолжил Онофре, когда они сели рядышком на каменную лавку; необходимость поддерживать беседу угнетала его. Деревья потеряли листву и стояли голые, зеленела только мускусная трава, росшая вдоль стены. Он спросил, как она себя чувствует. Не болит ли у нее что-нибудь? Хорошо ли с ней обращаются в санатории? Не нужно ли ей чего-нибудь – он сделает для нее все, что бы она ни попросила. Она не отвечала, продолжая смотреть перед собой все с тем же выражением полной безучастности; похоже, Дельфина вообще не отдавала себе отчета в том, где и с кем она находилась в данный момент. – Столько всего произошло, – сказал он тихим голосом, – однако ничего не изменилось; мы с тобой все такие же, тебе не кажется? Жизнь отняла у нас все, что мы имели, потрепала и вернула на прежнее место. – Черная птица села на гравий садовой дорожки, потом вспорхнула и улетела. Онофре заговорил снова: – Ты помнишь, когда мы познакомились, Дельфина? Я говорю не о дне и часе, а о том времени. Это было в 1887 году, в прошлом веке – страшно подумать! Барселона казалась большой деревней; не было электричества, трамваев, телефона, но зато была Всемирная выставка – символ той эпохи. Знаешь, идут разговоры, чтобы организовать еще одну. Может, это шанс вернуться к нашим старым похождениям, как ты думаешь? В ту пору я чувствовал себя очень одиноким и таким испуганным; в этом, как видишь, я не изменился. Но тогда у меня была ты, мы не всегда ладили, это верно, однако я всегда знал, что ты тут, рядом, и этого было достаточно, хотя я об этом не догадывался.
Так как она продолжала сидеть неподвижно, он вообразил, будто ей холодно, хотя воздух был теплым и солнце просушило сырую землю. «Ледяная статуя, – подумал он. – Она всегда была ледяной статуей, за исключением той ночи, когда я заключил ее в свои объятия…» Он взял ее руку – она была холодной, но против ожиданий вовсе не ледяной.
– Ты простудишься, – сказал он. – Возьми, надень мои перчатки. – Он снял перчатки и натянул их на руки Дельфины – она не оттолкнула его, но и не помогла. С удивлением он обнаружил, что перчатки пришлись ей впору: тогда он вспомнил, что у нее всегда были большие руки. «Этими руками она отчаянно впивалась в мои плечи», – подумал он, а вслух сказал: – Оставь их себе, видишь, они тебе как раз.
Подняв голову, он увидел в окне троих мужчин, игравших в карты. Они высовывались наружу и без стеснения наблюдали за ними серьезным немигающим взглядом. Хотя они находились далеко и были всего лишь больными, Онофре отпустил руку Дельфины, которую держал в своих. Она безучастно положила руку себе на колени рядом с другой.
– Теперь уже бесполезно думать обо всем этом, – продолжил Онофре. – Я делюсь с тобой, поскольку недавно находился при смерти и мне страшно. Тебе можно об этом сказать. Я всегда знал: ты единственная на свете, кто меня понимает. Ты понимала, что именно руководит моими поступками. Остальные нет, даже те, кто меня люто ненавидит. У них своя система взглядов, так сказать, целая идеология, свои привилегии, свои исключительные права; благодаря этому они могут объяснить абсолютно все, оправдать любой поступок, повлекший за собой как успех, так и провал, а я для них словно сбой в системе, они воспринимают меня как случайно затесавшийся в предложение противительный союз, который затрудняет речь.
Они упрекают меня не за действия, не за цели и средства, выбранные для их достижения, обогащения и продвижения наверх, – это свойственно всем, и при необходимости они поступили бы точно так же, если бы у них достало храбрости. Они упрекают меня за проигрыш. Я действительно проиграл, так как думал, что стоит мне стать плохим, и мир будет у меня в руках. Но я сильно ошибался: мир оказался намного хуже меня самого.
Поздней весной он получил письмо; его написала монахиня, возможно, та самая, с которой он виделся в санатории. В письме сообщалось о кончине Дельфины: смерть настигла ее спящей,– писала монахиня. Она сообщала об этом печальном событии именно ему, хотя знала, что он не приходился ее подопечной ни родственником, ни близким другом. Она писала ему, принимая во внимание особую духовную и эмоциональную близость, соединявшую Вас с усопшей.Хотя с того дня, как он ее навестил, к Дельфине не вернулись ни речь, ни память, она взяла на себя смелость утверждать, что Дельфина умерла, если так можно выразиться, с Вашим именем на устах.В комнате усопшей были найдены исписанные от руки листы бумаги, и, возможно, это послание было адресовано ему вместе с другими листами интимного и скабрезного содержания, которые мы посчитали нужным уничтожить.Дельфина писала: В действительности, окружающий нас мир – это лишь раскрашенный занавес, по другую его сторону нет иной жизни, там такая же жизнь, как здесь, и тот свет – это наша жизнь, но по другую сторону занавеса; останавливая свой взгляд на занавесе, мы не различаем, что творится за ним, а там – то же самое, и когда мы поймем, что реальность – этолишь оптический обман, мы сможем пройти сквозь раскрашенный занавес, а пройдя сквозь этот раскрашенный занавес, мы попадем на тот свет, он такой же, как этот, на том свете находятся все те, кто умер, и те, кто еще не родился, но сейчас мы их не видим, потому что нас разделяет этот раскрашенный занавес, который мы принимаем за реальный мир, когда же мы пройдем сквозь занавес в одном направлении, будет легко проходить сквозь него и в обратном направлении, тогда можно будет жить по эту сторону в одном мире и по другую сторону в другом мире; часом, когда, надлежит сделать переход, будут сумерки в том мире и рассвет в этом, только в этот час можно добиться результата, в другой ничего не получится, не помогут ни мольбы, ни деньги, по другую сторону занавеса не существует нелепого разделения материи на три измерения, в нашем мире каждое измерение даже нам кажется смешным, а те, кто находится по другую сторону занавеса, знают это и смеются, те, кто еще не родился, думают, что мертвые – это их родители.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154