Он склонился ниже, словно стремясь запомнить каждую черточку ее прекрасного лица. Но ведь в мире, несомненно, существовали и другие, не менее прекрасные лица?
Он встал, оделся и аккуратно сложил ее валявшуюся на полу одежду. Затем сошел вниз и долгое время стоял там, глядя на улицу. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.
Ему вспомнилось латинское выражение: Post coitum homo tristus est. Но чувство, которое он сейчас испытывал, было глубже естественной меланхолии, так часто следующей за вспышкой страсти. Намного глубже. Так, погруженный в раздумье, он и стоял у окна, устремив невидящий взгляд на мальчишек, бросавших шарики на противоположной стороне улицы, и лошадь, медленно тащившую в гору тяжелый воз, груженный спаржей, ревенем и тюльпанами в горшках.
Внезапно он услышал, что Анна сбегает по лестнице и бросился ей навстречу. С безумным, искаженным лицом она пролетела мимо него.
– Подожди! Подожди! Анна, ты, что, рассердилась?
– О… – воскликнула она, – рассердилась… нет-нет!
– Но что случилось?
– Что я наделала! Что наделала!
Мгновение он находился в растерянности, но, наконец, думая, что понял, в чем тут дело, произнес:
– Анна, дорогая, ты не сделала ничего плохого. Ты не должна думать, что я… Анна, я уважаю тебя больше, чем любую другую из знакомых мне женщин.
– Уважаете меня? – проговорила она с запинкой. – Сейчас?
– Да, конечно. Почему же нет? Ты самая очаровательная в мире женщина… И это было самой прекрасной, самой естественной вещью на свете.
– Естественной?! У меня ребенок. И муж.
Он попытался взять ее руки в свои, но она вырвалась.
– Ты не сделала им ничего плохого, моя дорогая.
– О, Господи! – горестно вскричала она.
– Послушай, когда ты жила в этом доме, ты была юной девушкой, в сущности почти ребенком. Я ни за что на свете не прикоснулся бы к тебе тогда. Но я желал тебя с первой же нашей встречи. В то время я этого не понимал, но сейчас я это знаю. И ты желала меня тоже… ты ведь знаешь, что это так. Здесь нечего стыдиться. Запомни это.
– Я не хочу этого помнить! Я ничего не хочу помнить! Она лихорадочно ощупывала рукой замок, пытаясь открыть дверь.
– Я должна выйти! Выпустите меня!
– Я не могу отпустить тебя в таком состоянии! Пожалуйста, присядь на минуту и давай поговорим. Пожалуйста!
Но она словно обезумела. Наконец замок поддался, дверь с грохотом распахнулась, и она бросилась по ступеням вниз. Он кинулся было за нею, затем заставил себя остановиться; она была в истерике и – вне всякого сомнения – окажет ему сопротивление, произойдет отвратительная сцена, и ей от этого будет не легче.
Остро сознавая свою полную беспомощность, он смотрел, как она торопливо идет по улице. У него не было никаких сомнений, что она направилась домой.
Медленно он поднялся по ступеням и вошел в дом. В гостиной матери он вновь опустил жалюзи, сложил покрывало и подушки и на мгновение замер, глядя на то место, где еще совсем недавно лежала Анна, ароматная, бело-розовая. Автор какого-нибудь романа, подумал он, вероятно написал бы здесь: «Это было как сон»; но для него это было не сном, а самой что ни на есть явью, самым реальным, самым прекрасным переживанием в его жизни! К горлу его подступили рыдания.
Он повернулся, собираясь уходить, и в этот момент случайно заметил на полу браслет. Ее браслет. Он наклонился и поднял его. Тоненькая, дешевая побрякушка. Но именно потому, что она была такой тоненькой и дешевой, вид ее глубоко его тронул. Анна имела так мало, в сущности, почти ничего. Он надеялся, что не доставил ей сейчас слишком больших страданий; он надеялся, что со временем она будет вспоминать о том, что произошло между ними, с радостью, с той же глубокой радостью, какую она испытывала, когда все это происходило. И он подумал: я увижу ее снова. Это не конец. Это просто не может быть концом.
Он вышел на улицу и направился через парк к своему дому. Рядом затормозило такси, но он махнул водителю, чтобы тот проезжал. Он был сейчас весь как натянутая струна, и ему следовало пройтись, чтобы хоть немного расслабиться.
Ее лицо словно все осветилось изнутри, когда она заговорила о своем сыне. Волосы у него будут такими же темными, как и у отца, сказала она. Его вдруг снова охватил этот глупый гнев на незнакомого ему мужчину, которому она принадлежала. Он попытался представить его себе, но смог вспомнить только то, что он показался ему очень молодым. Скорее всего, сказал он себе, он моего возраста и, однако, я думаю о нем, как о человеке, намного меня моложе. Почему? Не потому ли, что я более удачлив, более независим; по счастливой случайности мне ни у кого не приходится просить денег.
Все это правда, подумал он. Но почему я должен чувствовать за собой какую-то вину? Да, я богат, но так устроен мир и тут уж ничего не поделаешь. Я могу так много дать ей…
Он ускорил шаг. Зародившаяся в его мозгу смутная мысль вдруг приобрела совершенно четкие очертания.
Ты можешь убедить ее оставить мужа, ты знаешь это, Пол. Ты знаешь, что ее можно убедить…
Услышав звук поворачиваемого в замке ключа, горничная вышла в холл.
– Миссис Вернер просила передать вам, если вы рано вернетесь, что она будет дома в три. Подать вам ленч, мистер Вернер?
– Нет, благодарю вас. Я не голоден.
Он прошел в библиотеку, где на столике его ждала нераскрытая «Нью-Йорк таймс». Мими знала, что он не любит читать газету, которую до него кто-то трогал. Машинально, не вникая в смысл, он прочел заголовки.
Затем, подчиняясь какому-то внутреннему побуждению, он взял с полки одну из своих книг по искусству, и его настроение сразу же улучшилось. Раскрыв ее наугад, он увидел великолепно выполненную репродукцию картины Ван Гога «Вид на море в Сент-Мари-де-ла-Мер». Он вспомнил то магическое действие, какое произвела на него эта картина в тот, первый раз, когда он стоял перед ней в амстердамском музее. Магия шедевра, магия, которую невозможно передать словами! Это было что-то, что ты мог только чувствовать. Ты словно переносился туда, в это место, где на невысоких холмиках волн лежала белая пена, и белые облака таяли, как рыхлый снег, среди мириадов оттенков небесной синевы, от зеленого до почти черного.
От мыслей о картине он обратился к отображенной на ней реальности; с необычайной отчетливостью он вспомнил, как стоял тогда, глядя на море, на южной оконечности Прованса. Ему показалось, что он снова слышит шум волн, чувствует на своем лице свежий ветер, который принес с собой прохладу в тот жаркий день, когда на небе так ослепительно сияло солнце.
Сердце его, которое было наполнено тоской все эти последние часы, забилось учащенно. Он стоял и смотрел на раскрытую книгу, не в силах оторвать от нее взгляда.
Как же великолепен и изумителен мир! И как мало времени тебе отпущено!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135
Он встал, оделся и аккуратно сложил ее валявшуюся на полу одежду. Затем сошел вниз и долгое время стоял там, глядя на улицу. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.
Ему вспомнилось латинское выражение: Post coitum homo tristus est. Но чувство, которое он сейчас испытывал, было глубже естественной меланхолии, так часто следующей за вспышкой страсти. Намного глубже. Так, погруженный в раздумье, он и стоял у окна, устремив невидящий взгляд на мальчишек, бросавших шарики на противоположной стороне улицы, и лошадь, медленно тащившую в гору тяжелый воз, груженный спаржей, ревенем и тюльпанами в горшках.
Внезапно он услышал, что Анна сбегает по лестнице и бросился ей навстречу. С безумным, искаженным лицом она пролетела мимо него.
– Подожди! Подожди! Анна, ты, что, рассердилась?
– О… – воскликнула она, – рассердилась… нет-нет!
– Но что случилось?
– Что я наделала! Что наделала!
Мгновение он находился в растерянности, но, наконец, думая, что понял, в чем тут дело, произнес:
– Анна, дорогая, ты не сделала ничего плохого. Ты не должна думать, что я… Анна, я уважаю тебя больше, чем любую другую из знакомых мне женщин.
– Уважаете меня? – проговорила она с запинкой. – Сейчас?
– Да, конечно. Почему же нет? Ты самая очаровательная в мире женщина… И это было самой прекрасной, самой естественной вещью на свете.
– Естественной?! У меня ребенок. И муж.
Он попытался взять ее руки в свои, но она вырвалась.
– Ты не сделала им ничего плохого, моя дорогая.
– О, Господи! – горестно вскричала она.
– Послушай, когда ты жила в этом доме, ты была юной девушкой, в сущности почти ребенком. Я ни за что на свете не прикоснулся бы к тебе тогда. Но я желал тебя с первой же нашей встречи. В то время я этого не понимал, но сейчас я это знаю. И ты желала меня тоже… ты ведь знаешь, что это так. Здесь нечего стыдиться. Запомни это.
– Я не хочу этого помнить! Я ничего не хочу помнить! Она лихорадочно ощупывала рукой замок, пытаясь открыть дверь.
– Я должна выйти! Выпустите меня!
– Я не могу отпустить тебя в таком состоянии! Пожалуйста, присядь на минуту и давай поговорим. Пожалуйста!
Но она словно обезумела. Наконец замок поддался, дверь с грохотом распахнулась, и она бросилась по ступеням вниз. Он кинулся было за нею, затем заставил себя остановиться; она была в истерике и – вне всякого сомнения – окажет ему сопротивление, произойдет отвратительная сцена, и ей от этого будет не легче.
Остро сознавая свою полную беспомощность, он смотрел, как она торопливо идет по улице. У него не было никаких сомнений, что она направилась домой.
Медленно он поднялся по ступеням и вошел в дом. В гостиной матери он вновь опустил жалюзи, сложил покрывало и подушки и на мгновение замер, глядя на то место, где еще совсем недавно лежала Анна, ароматная, бело-розовая. Автор какого-нибудь романа, подумал он, вероятно написал бы здесь: «Это было как сон»; но для него это было не сном, а самой что ни на есть явью, самым реальным, самым прекрасным переживанием в его жизни! К горлу его подступили рыдания.
Он повернулся, собираясь уходить, и в этот момент случайно заметил на полу браслет. Ее браслет. Он наклонился и поднял его. Тоненькая, дешевая побрякушка. Но именно потому, что она была такой тоненькой и дешевой, вид ее глубоко его тронул. Анна имела так мало, в сущности, почти ничего. Он надеялся, что не доставил ей сейчас слишком больших страданий; он надеялся, что со временем она будет вспоминать о том, что произошло между ними, с радостью, с той же глубокой радостью, какую она испытывала, когда все это происходило. И он подумал: я увижу ее снова. Это не конец. Это просто не может быть концом.
Он вышел на улицу и направился через парк к своему дому. Рядом затормозило такси, но он махнул водителю, чтобы тот проезжал. Он был сейчас весь как натянутая струна, и ему следовало пройтись, чтобы хоть немного расслабиться.
Ее лицо словно все осветилось изнутри, когда она заговорила о своем сыне. Волосы у него будут такими же темными, как и у отца, сказала она. Его вдруг снова охватил этот глупый гнев на незнакомого ему мужчину, которому она принадлежала. Он попытался представить его себе, но смог вспомнить только то, что он показался ему очень молодым. Скорее всего, сказал он себе, он моего возраста и, однако, я думаю о нем, как о человеке, намного меня моложе. Почему? Не потому ли, что я более удачлив, более независим; по счастливой случайности мне ни у кого не приходится просить денег.
Все это правда, подумал он. Но почему я должен чувствовать за собой какую-то вину? Да, я богат, но так устроен мир и тут уж ничего не поделаешь. Я могу так много дать ей…
Он ускорил шаг. Зародившаяся в его мозгу смутная мысль вдруг приобрела совершенно четкие очертания.
Ты можешь убедить ее оставить мужа, ты знаешь это, Пол. Ты знаешь, что ее можно убедить…
Услышав звук поворачиваемого в замке ключа, горничная вышла в холл.
– Миссис Вернер просила передать вам, если вы рано вернетесь, что она будет дома в три. Подать вам ленч, мистер Вернер?
– Нет, благодарю вас. Я не голоден.
Он прошел в библиотеку, где на столике его ждала нераскрытая «Нью-Йорк таймс». Мими знала, что он не любит читать газету, которую до него кто-то трогал. Машинально, не вникая в смысл, он прочел заголовки.
Затем, подчиняясь какому-то внутреннему побуждению, он взял с полки одну из своих книг по искусству, и его настроение сразу же улучшилось. Раскрыв ее наугад, он увидел великолепно выполненную репродукцию картины Ван Гога «Вид на море в Сент-Мари-де-ла-Мер». Он вспомнил то магическое действие, какое произвела на него эта картина в тот, первый раз, когда он стоял перед ней в амстердамском музее. Магия шедевра, магия, которую невозможно передать словами! Это было что-то, что ты мог только чувствовать. Ты словно переносился туда, в это место, где на невысоких холмиках волн лежала белая пена, и белые облака таяли, как рыхлый снег, среди мириадов оттенков небесной синевы, от зеленого до почти черного.
От мыслей о картине он обратился к отображенной на ней реальности; с необычайной отчетливостью он вспомнил, как стоял тогда, глядя на море, на южной оконечности Прованса. Ему показалось, что он снова слышит шум волн, чувствует на своем лице свежий ветер, который принес с собой прохладу в тот жаркий день, когда на небе так ослепительно сияло солнце.
Сердце его, которое было наполнено тоской все эти последние часы, забилось учащенно. Он стоял и смотрел на раскрытую книгу, не в силах оторвать от нее взгляда.
Как же великолепен и изумителен мир! И как мало времени тебе отпущено!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135